Что-то в его словах связалось для Савина с Ольгой. Она тоже высказалась как-то похоже. Но Савин не запомнил, потому что слушал тогда, запахнувшись в свои мысли о прямой и подкове. Но сейчас ее мысль ожила и выбиралась из глубины памяти наружу. И он сказал:
- Ольга так же говорила.
- Охотница, что ли?
- Да.
- Бабам это не дано понять.
- Нет, Иван. Ольга - мудрая.
- Мудрые бабы давно перевелись, дед.
- Как ты можешь, не зная человека?! - воскликнул Савин и неожиданно для себя стал рассказывать. О том, как они шли с Ольгой ночью на лыжах, как стучался в зимовье дятел, как косил лиловым глазом гордый глухарь Кешка, как прощались у горелого леса, когда Ольхон поскуливал от обиды и собачьего предчувствия.
Сверяба глядел на Савина не мигая и с горестью. Дослушав, спросил:
- Так и отказалась приехать к тебе?
- Отказалась.
- Ну и хитрый же народ бабы! Они нашу психологию насквозь чуют.
Он тяжко вздохнул, уставился через узенький стол на друга и произнес, вкладывая в слова всю силу необъяснимого для Савина убеждения:
- Не надо тебе, дед, больше ездить туда.
- Ты ничего не понял, Иван.
- Как раз понял. Потому и говорю.
- Я все равно на ней женюсь.
- А потом?
- Что - потом?
- Во. Никто не знает, что будет потом. Сердце дверью прищемит, понял? И скорлупа расти начнет. - Он опять откинулся, массивно вдавившись в вагонную стенку, спросил заботливо: - Разогреть тушенку?
- Не надо.
- Так вот, дед, опыт имею. Веселый я был в молодости, да и внешностью не обиженный. Сам знаешь: где гитара, там и девки. Оглянусь - справа, слева, и кофточки от натуги лопаются. Легко все было... В общем, встретилась одна медсестричка. Я тогда в Челкаре работал, механиком в автохозяйстве. На танцульках познакомились. В общем, ребенок зародился. А я и не знал, хоть половина срока прошла. Приходит она как-то ко мне в общежитие, берет мою руку, кладет себе на живот. "Послушай", - говорит. И ведь точно, слышу: тук - в ладонь. Растерялся я, понял. И она вся как побитая. Жалко стало, не могу даже сказать, как. А еще жальче того человечка, что в ладонь меня тукнул. Словно сигнал о себе подал: тут я, живой...
В общем, расписались. И пошел я к ним в дом примаком. Гришка народился. Глазастый - в мать. Еще через полтора года - Толик. Такой же глазастый. Только не складывалась у нас жизнь. Не буду, дед, ее охаивать. Но и себя не хочу хулить. Может, просто любви не было? Если вернуться по своим следам, поискать тот костерок, то ведь не нашли бы, наверно. Она с перепугу замуж за меня выскочила, я женился из жалости. А жалость тоже из доброты выходит, а? Но в общем-то и жить, и прожить было, конечно, можно. Ну, не выпало на долю любви, так ведь сколько людей живут без нее самым нормальным образом... Но тут, дедуня, вмешались материальные силы. Самое страшное зло вмешалось - деньги. Сначала бы вроде, как заведено. Двухспальную лежанку надо, телевизор, большой холодильник. Влез я в это дело и начал жизнь в кредит. Принесу в получку полсотни, остальное в кассу взаимопомощи выдирают, а теща губы подожмет и цедит: "Как на такую зарплату прожить - ума не приложу". Я объясняю про кассу, а они мне - про соседа. А сосед, как назло, завмаг попался. Он жене шубу приволок - и моей шубу надо. Они мебельный гарнитур купили - и моим стенка понадобилась. Супружница этого завмага, ядри ее в бочку, моим бабам все мозги прополоскала: механики прекрасно зарабатывают, пусть Иван Трофимович перейдет в автосервис, мой ему поможет. До того я озверел, что один раз шуганул эту заразу матюгами, а ее завмагу пообещал башку гаечным ключом проломить. Это в разговоре сейчас все облегченно получается. А как вспомню - до сих пор молотком по темечку: деньги, деньги, деньги!..
Я ведь и в армию пошел, чтобы получать больше. Взял свой диплом - и в военкомат. Так же, как ты. Только тебя призвали на два года, а я - сразу в добровольцы. Красивый рапорт написал. А ведь из-за денег. Между прочим, не жалею: народ тут почище и завмагов поменьше... Деньги, Женька, это социальное зло. Ну и воспринимай их как неприятную неизбежность. Не хватает - и черт с ними! У многих людей не хватает. Нарушено, Женька, равновесие возможностей и потребностей, тут главная беда человеков. А у баб моих это было в степень возведено. Ляжем с женой спать, гляжу на нее: губа верхняя над нижней, и мелкие зубы видать. Хищник, да и только. И не какой-нибудь серьезный, а мелкий, из породы грызунов, крысенок, которому тоже свою нору обставить надо. Как я раньше ее не разглядел?! Сначала пытался вколотить им в головы, что счастье не в тряпках и деревяшках. Не руками вколотить, дед, упаси бог! Ни одну бабу в жизни пальцем не тронул... Но куда там! Понял, что бесполезно, и стих. А такая была охота шваркнуть все с балкона. Но ведь мальчишки, сыновья мои, на меня смотрят. Потому, как краб, клешни подобрал - и молчок. А теща вздыхательно жене объясняет: "Хоть масло на голову лей - слова не дождешься". От меня, значит... В общем, дед, чего старое ворошить? Чужие болячки не чешутся. У тебя когда-нибудь зубы болели?
- Нет.
- Значит, не поймешь. А я хожу, смеюсь, лаюсь, а у самого будто все до одного зубы болят.
- Может, их сюда забрать? - сочувственно предложил Савин. - А теща пусть там остается.
- Кого - их? Поезд ушел, дед. Разошлись. Шмутки нас развели. А может, я брешу тебе сейчас? Может, себя обеляю? Ведь ушел я не в степь куда-нибудь, а к другой женщине. Может, по петушиной природе своей? Сам себе эти вопросы задаю и успокаиваю себя: нет все-таки. Если бы в сердце не образовалась пустота, то и ни ушел бы. Гришка с Толиком бы удержали. И даже не встретил бы другую...
Савин глядел на Сверябу с изумлением. Тот всегда казался ему сильным, житейски беззаботным, легко отмахивающимся от каких-либо сомнений. И вот поди же! Совсем другой человек обнаруживается. И наверное, у каждого так, если просветить его житейским рентгеном. Потому что не объявился еще миру лекарь, умеющий лечить сразу все душевные недуги.
Сверяба замолчал, уйдя в свои мысли. Потом стал подкручивать колесико настройки транзистора. Приемник подхрипывал, втягивая в вагончик со всего мира незнакомые голоса и мелодии. И вдруг совершенно чистый голос прорвался через километры и произнес: "Начинаем передачу для строителей Байкало-Амурской магистрали".
- Не забывают нас, - сказал Сверяба. И тут же сморщился, скривился, будто у него на самом деле заныли все до одного зубы.
- Что случилось, Иван?
- Послушай.
Савин прислушался. По улице Вагонной прошел груженый КрАЗ, они всю ночь ходили, отсыпали строительную площадку под банно-прачечный комбинат. В вагонном тамбуре, где стояла печка, урчала в тепловом котле вода.
- Поет, ядри его в бочку! - сказал Сверяба и подтянул приемник к самому уху. Вслушиваясь в голос певца, с гримасой отвращения спросил: - Ты можешь понять, что он поет?
Савин разобрал только слова "От Байкала до Амура...".
- А дальше? - спросил Сверяба.
- Вроде бы "небо ясно, небо хмуро".
- А мне слышится "не боятся дымокура". Во как!
- Музыка-то хорошая.
- Слова и музыка - одно целое, дед. Врозь не воспринимаются. Иначе почему мы здесь поем свои примитивные песни? Потому что не принимает душа музыкальной официальщины про БАМ. Даже с распрекрасной мелодией. Ну почему, скажи, надо "строить путь железный, а короче - БАМ"? Чего и как короче?.. Или еще, как там, про тропиночку узкую, которая уходила в таежную даль?
- Не помню.
- И слава богу. Нету у нас, Женька, здесь узких тропиночек. Или бурелом, или просека. - Он резким движением выключил приемник.
- Спой, Иван, свои "Километры".
- Спою, дед.
Он опять взял гитару и однострунно стал выводить мелодию. Эту песню Сверябы Савин слышал много раз, и всегда она защемляла ему сердце, взбудораживала, рождала в нем чувство сопричастности к большому делу. Может быть, с профессиональной точки зрения песня и была несовершенна, но Савин в этом не разбирался. Она трогала его и даже поднимала в собственных глазах.
Нас тайга во сне качает,
Убаюкивают ветры.
Снятся вьюжными ночами
Нам стальные километры.
Сверяба выводил песню тихо и хрипловато, так и надо было ее петь. Звонкий голос все равно сядет на морозе. Нежная кожа прокоптится у костра. Пар изо рта прихватит инеем волосы... Савин не заметил, как тоже стал подпевать, и получился у них тихий мужественный лад.
Километры гнут нам плечи,
Километры горбят спины.
Километры - это вечность,
Наша юность и седины...
Допели и уставились друг на друга в полном душевном соприкосновении, удовлетворенные песней, вагонной обстановкой и бесконечностью мира за окном. Сверяба даже гитару легонько погладил своими корявыми, не раз примороженными пальцами, поставил ее бережно на место. И сказал, еще оставаясь в песне:
- Да, Женя, вся жизнь в километрах. Крутит спидометр, пока не остановится на каком-нибудь пикете.
Песня сняла тяжесть от исповеди Сверябы, замела кривые тропинки белым снегом. Но все же что-то беспокоило Савина, словно осталось что-то недоговоренное Сверябой. И это "что-то" надо обязательно выяснить.
- Иван, - спросил он, - а дочка Иринка, которая собирается замуж, от второго брака у тебя, что ли?
- Да, дед. Можно так считать.
- Почему "считать"?
- Другая эта история. И тоже без отрады.
- Твоему Гришке сколько сейчас?
- Пятнадцать.
- А Иринке, ты сказал, восемнадцати нет.
- Нет.
- Так она старше Гришки?
- Старше.
- Значит, ты еще раньше был женат?