Затем достал из полевой сумки карту-план, нахмурил брови, сморщил переносицу, отчего нос стал еще больше приплюснутым и ширококрылым. И занялся вслух арифметикой.
- Два и два... Три... Два накинем...
Через плечо начальника Савину было видно, как тот водит по карте указательным пальцем, натыкаясь на тонкие прожилки речушек. На одной из них и стояло зимовье охотника, обозначенное рукой Давлетова большим черным кружком, словно солидный город в географическом атласе.
- Не больше десяти, - подвел начальник итог, решительно затолкал карту в сумку и распорядился, как никто не ожидал: - Я и товарищ Савин движемся вперед своим ходом. Товарищ Синицын с Бабушкиным и механиком-водителем возвращаются к вертолетной площадке.
- Нецелесообразно, - сказал Синицын.
- Как вас понимать?
"А чего понимать? - подумал Савин. - Середина пути. Возвращаться по колее легче и быстрее. Сегодня все равно никаких дел не будет, если пешком добираться. А завтра пораньше взять другой тягач с ремонтниками..."
Савин ждал, что Синицын так и объяснит. Но он тогда не был бы Синицыным.
- Есть, товарищ подполковник! - сказал и замолчал.
И Савин даже порадовался такому обороту. Очень уж ему хотелось скорее повидать Юмурчен. Было в этом слове что-то притягательное. Казалось, что река с таким названием даже и зимой не должна замерзнуть, журчит на перекатах, укутанная туманом.
- А мне что прикажете, Халиул Давлетович? - спросил Дрыхлин.
- Вам я не имею права приказывать, - серьезно ответил тот. - Вы - вышестоящая инстанция.
- Ну, тогда я с вами.
Давлетов снова расстегнул полевую сумку и достал компас.
- Уберите вашу машинку, - сказал Дрыхлин. И Савину, как уже было не раз за эти десять дней, послышалась в его голосе жесткость.
Почти неуловимо, но она временами проглядывала сквозь безукоризненную вежливость и постоянное дрыхлинское "вы". Что-то Савина смущало поначалу в этой вежливости, каким-то образом она не увязывалась с человеком. Но потом стало казаться, что так и надо: вежливость - от воспитания, а жесткость - от опыта, от бывалости. Пораженный этой бывалостью, Савин не раз думал о том, что случай им благоприятствовал, подбросив такого товарища. Вот и тогда, после аварии, Дрыхлин вытянул из кузова свои лыжи, затолкал в вещмешок буханку мороженого хлеба, с пяток консервных банок, обозвал компас машинкой и сказал, как приказал:
- Солнце - в левую щеку, в левый глаз, в лоб. И будем на Юмурчене.
Кинул за спину тулку и, не дожидаясь ответа Давлетова, двинулся на своих коротких лыжах вперед, словно бы уже бывал в этих местах и знал тут каждый камень и упавшую лесину. А они с Давлетовым зашагали по лыжне в валенках, утопая по колено в снегу.
Савин уже не радовался, что скоро увидит речку с красивым названием. Сперва он пытался срезать кривулины лыжни, но натыкался на засугробленные пеньки, отжившие деревья, валежник. Спотыкался и с досадой убеждался, что не всякая прямая короче. Назад не оглядывался, но все время слышал за спиной дыхание Давлетова. Потом и вперед перестал смотреть, глядел только вниз, на лыжню, зная, что оторвавшийся от них Дрыхлин все равно подождет их где-то.
Наконец Савин не просто устал, а прямо изнемог. Помнил только слова Дрыхлина: "Солнце - в левую щеку, в левый глаз..."
Солнце пока оставалось слева, - значит, путь еще долгий, хотя шли, как думалось Савину, уже много часов. Но это "много" выражалось лишь цифрой "три", и Савин перестал поглядывать на свои "Командирские".
Идти было легче, если отвлечься мыслями. И Савин отвлекался, заставлял себя вспоминать что-нибудь приятное. Однако память подставляла всякую ерунду или то, что он хотел бы выбросить из нее начисто. Ему мнились нервно-отзывчивые губы, виделись застывшие голубым льдом глаза и ее лицо - то как у мраморной богини, то как с рекламной этикетки.
Вспоминался вагон Московского метро, в котором было светло, тепло и малолюдно. А на улицах в то время ветер трепал по тротуарам снежные хвосты. Потому, наверное, Савин и обратил внимание на старушку, сидевшую напротив: она была в заношенном болоньевом плаще, с авоськой на коленях, из которой торчали белые тряпки.
Поезд подходил к Таганке, когда Савин встал, наклонился к женщине, спросил:
- Вы куда едете, бабушка?
Она не ответила. Он повторил вопрос.
- Не знаю, сынок.
А поезд уже тормозил, замелькали бронзово-голубоватые рамки с надписью станции.
- Малыш! Нам пора!..
Голос из прошлого прозвучал так близко, что Савин чуть не споткнулся на ровном месте, чуть не крикнул, как крикнул тогда в открывшиеся двери вагона:
- Подожди!
Но она уходила, и он бросился следом:
- Подожди!
- Старуха же пьяная!
Тоннель поглотил голубые вагоны, а Савин все видел перед собой сморщенное женское лицо.
- Она не была пьяной! - переламывая себя, громко сказал он.
- Боже мой! Зачем она тебе нужна?
Наверное, тогда, в тот вечер, шлепнулась с пьедестала мраморная богиня. Нет, не шлепнулась, а стала падать. Но кино было замедленным, и она уцелела, не разбилась. Богини неуязвимы, старятся лишь человеческие дочери, превращаясь в жалких пожилых женщин со сморщенными лицами и нитяными авоськами...
Савин выкинул из головы мраморную богиню с нервно-отзывчивыми губами, вернулся на свою неведомую тропу. И сразу же почувствовал, как отяжелели ноги... К черту ноги! Он что, самый слабый, что ли? Или не самый молодой? Все - кино! И Савин стал вглядываться в разреженную тайгу, пытаясь разобраться, по каким приметам ориентировался Дрыхлин, ведя их к зимовью на Юмурчене. Шли они не по прямой, потому что справа, словно бы в одном и том же месте, все время маячила сопка. Получалось так, что они ее огибали. А сама трасса будущей магистрали осталась еще левее, а может быть, была где-то совсем рядом: не могла же она уходить далеко от сопки, которой суждено было по предварительным наметкам стать карьером.
Савин приостановился, чуть отпустил стягивающие лямки вещмешка, оглянулся. Давлетов отстал, и Савин опять подумал, что немолодому начальнику еще тяжелее, чем ему. Подождал, спросил:
- Может, отдохнем, товарищ подполковник?
Но тот, отрицательно качнув головой, разлепил запекшиеся губы:
- Вперед, комиссар!
Это прозвучало в устах подполковника естественно, без подтекста, без намека, и Савин воспринял "комиссара" как напоминание о большом деле, в котором нельзя останавливаться. И еще слова Давлетова развернули мысли Савина в другую сторону, подтолкнули память к одному недавнему перекрестку в его служебной биографии.
3
Это было в самом начале лета, в непролазную дорожную грязь. Из маленького аэропорта в поселке Чегдомын Савин добирался до части с попутным уазиком мостостроителей. Автодорога шла сквозь тайгу, сплошь покрытую марями - мелкими болотами, рожденными чуть оттаявшей вечной мерзлотой. Местами дорога была разрушена, и тогда уазик утопал в грязи по брюхо. Пассажиры, все, кроме Савина, в резиновых сапогах, привычно вылезали, чтобы помочь "коню". Савин вывозился так, что, уже выгрузившись, полчаса отмывался в ручье возле шлагбаума под насмешливым взглядом чистенького ефрейтора-дневального.
Был вечер, прохладный и синеватый. Сопка, возле которой располагался штаб, розово полыхала багульником. Штаб Савину не понравился: длинный сборно-щитовой барак, обнесенный забором. Помощник дежурного, цыганистого вида прапорщик по фамилии Волк, проводил его до кабинета командира, задав один-единственный вопрос:
- На гитаре не играете?
- Нет, а что?
- Учиться надо...
В кабинете из-за стола встал приземистый, затянутый в портупею, лобастый, узкоглазый подполковник.
Так состоялась первая встреча с Давлетовым. Тот вежливо и сухо поздоровался с Савиным, предложил стул и, словно по обязанности, произнес:
- Расскажите о себе.
О чем Савин мог рассказать, кроме того, что было в личном деле? Сообщил, что он из двухгодичников, что в армию призвали после института и что два года был командиром учебного взвода.
- В кадрах остались без колебаний?
- Так точно.
- Семьей не собираетесь обзаводиться? - опять сухо, словно и без интереса, спросил Давлетов:
- Нет.
"Нет" прозвучало поспешно, и Давлетов отреагировал на такую поспешность острым взглядом. За этим "нет" в жизни Савина маячила "королева в серебряных туфельках" - так когда-то величали на их курсе одну девушку с нервно-отзывчивыми губами. В ту пору Савин бы ответил на вопрос Давлетова - "да". Но время меняет человеческие планы и заставляет принимать самые неожиданные решения.
- С жильем у нас пока туговато, товарищ Савин, - сказал командир. - Только вагончики. А теперь о ваших обязанностях...
Из того, что начальник счел нужным объяснить, выходило, что главное в обязанностях инженера - вовремя и без ошибок отрабатывать различные документы. Давлетов доставал из ящиков стола бумаги, вручал их поочередно Савину. Посоветовал все изучить и разобраться. Вышел он от начальника, нагруженный инструкциями, графиками, наставлениями. На ознакомление со всей документацией дал ему Давлетов три дня.
На исходе второго Савин постучался к нему в кабинет и доложил, что ознакомился и разобрался.
- Самоуверенность - плохой помощник, - сказал Давлетов. - Доложите в двадцать ноль-ноль завтра.
Савин пробездельничал весь третий день, но срок выдержал и снова явился с докладом. Выслушав, Давлетов удовлетворенно кивнул и стал пространно объяснять важность отработки каждого документа.
- Я хочу на трассу, - сказал Савин.
- У военного человека не может быть слов "хочу" и "не хочу". Он выполняет приказания, проявляя инициативу в их рамках.