Двух ребят унесли - их тяжело ранило; четверо лежали на прежнем месте, уже навечно, и среди них девочка в мешковатой телогрейке. Голова в полушалке чуть запрокинулась в низинку, строго застыли глаза, устремленные в невысокое, придавленное небо, будто хотели разглядеть, что там, за предзимней неласковой хмурью. Хлеб так и остался зажатым в ее окаменевшей левой руке. Лежал рядом и старшина - без фуражки, шинель растерзана, залитое кровью лицо уткнулось в стылую, черную от гари землю.
Эти ребята, эта девчушка, с ее строгими, застылыми глазами теперь в его, Янова, памяти до гроба...
И еще одно событие войны с пронзительной отчетливостью всплывало перед ним, он даже явственно слышал грохот, гул, тяжелые утробные вздохи земли... Украинская деревенька была небольшая, но светлая, открытая всем ветрам и солнцу: по чьей-то странной прихоти ее построили на взгорке, господствовавшем над вольной равниной, распахнувшейся окрест на многие километры. И хотя в беленых хатах не жили - военная фортуна тут складывалась переменчиво, деревенька не раз переходила из рук в руки, - но она радовала глаз чем-то поразительно веселым, жизнелюбивым, должно быть, вот этими белыми хатами, вишневыми садами, серебряными свечами тополей, будто остров в теплом, тропическом океане.
...Волны немецких бомбардировщиков накатывались одна за другой; в дыму и гари, поднявшейся к небу, они ходили кругами, выстроившись косыми цепочками, пикировали с высоты; сбросив бомбы, прижимаясь к земле, ускользали низом... Было адово столпотворение: огонь, взрывы, дым, взметывавшиеся к небу обломки хат... Зенитки били, захлебываясь, звуки стрельбы сливались в одном кромешном грохоте, но мало-помалу батареи замолкали: самолеты обрушивали на них бомбы, подавляли... Всего два-три стервятника задымили, рухнули за деревней, и Янов, оказавшись на наблюдательном пункте дивизии, видя все и закостенев в бессильной ярости, только повторял: "Ах, сволочи! Ах, сволочи!.."
Потрясенный безнаказанностью, с какой в течение двух часов немцы расправлялись с деревней, - в конце концов появились наши ястребки, - а позднее, потрясенный тем, что увидел в деревеньке, дотла разрушенной, искореженной, с вишнями, посеченными будто топорами, с поваленными свечами-тополями, он, Янов, потом в течение нескольких дней видел, открытыми или закрытыми глазами, эту картину, задремывая, вскакивал в холодном поту...
Теперь, спустя много лет, все вставало с прежней четкостью, и пусть время сгладило ощущения и Янов уже не испытывал того потрясения, - но словно бы заледенелость касалась маршала на несколько минут, и он мысленно видел уже не ту украинскую деревеньку, а всю страну, огромно раскинувшуюся Родину, и на нее со всех баз, "паучьих гнезд", как он их называет, идут и идут армады "суперов", "крепостей"...
Да, выходит, прошли годы и годы, а цель политики капиталистов не изменилась: ослабить, изолировать Советы, оставить в одиночестве, а после, буде выдастся случай, и... поставить на колени. Ожигали, точно крапивой, слова Василина: "А чем встречать, если завтра сунутся? Чем"? И, отгоняя видение, Янов думал о том, что тут Василин прав. Прав. Надо торопиться, торопиться... Успеть создать заслон, крепкий щит, который был бы не по силам, не по зубам всяким охотникам ставить нас на колени. И опять и опять взвешивал все "за" и "против": "Сатурн" или "Катунь", пушки или ракеты?
Нет, ракеты. "Катунь", "Катунь"...
2
В аппаратурных было жарко, душно, хотя вытяжные вентиляторы оттягивали горячий воздух из шкафов беспрерывно: ровный, приглушенный гул стоял в отсеках. Шел седьмой заход самолета ТУ-4 - заход "на станцию". По программе самолет пройдет над "пасекой", над головой, где-то далеко развернется, пойдет в обратный путь - "от станции".
Пятый час аппаратура работала без роздыху. Члены Госкомиссии - военные и штатские - ходили между шкафов, что-то помечали в блокнотах. Из контрольно-записывающего отсека, из-под самописцев то и дело уносили кассеты в домик, там их проявляли, сушили, а тут в самописцы вставлялись кассеты, заряженные новыми пленками.
Гладышев, распаренный, как в парной, лениво, лишь по заведенному порядку передвигался вдоль своей линейки шкафов, то бросая взгляд на шкалы приборов под стеклом, - там, будто живые, колебались стрелки, - то, нагнувшись, вглядывался в затененный экран осциллографа. Разноцветные концы-проводники перекрещивались, перепоясывая панели в распахнутых шкафах, обвисали дугами, тянулись к осциллографу. На сетчатом экране повыше голубой линии развертки трепетал остренький "пичок". Гладышев от усталости и разморенности раздраженно подумал, вглядываясь в пичок-импульс: "Какого черта утюжим и утюжим небо? Аппаратуру только греем, сами плавимся... Ведь железно все!"
Припомнил слова старшего инженер-лейтенанта Коротина: "Как мозговая динамика? Лучше следите за поведением "сигм". Как-никак сердце "Катуни"! Недостаточности, пороки, инфаркты..." Черт бы его подрал с этими его афоризмами! И потом... иди, следи! У него, Гладышева, возможности для этого с гулькин нос! Главные возможности определить поведение - по пленкам, по записям контрольно-записывающей аппаратуры...
Коротин будто выныривает из-под земли: так неожиданно появляется всякий раз. И его ровно ничто не берет: ни холод, ни жара, ни сладкое, ни кислое, как говорил дед Валерия Гладышева. Поистине верно!
Вот и сейчас Гладышев успел только поднять голову от осциллографа, собираясь распрямиться, как тут же уперся взглядом в Коротина: инженер стоял всего в метре, позади осциллографа. Но черта с два! Прошли те времена, когда Гладышев от таких внезапных появлений старшего инженер-лейтенанта вздрагивал. Теперь - дудки! Он, пусть и не "координатный бог", не Коротин, но тоже уже не новичок, не "салага", знает себе цену. Нет-нет да и бегают к нему техники других линеек посоветоваться. Даже Губов изредка является сюда, постоит, будто истукан, похлопает глазами минуту-другую, потом изречет свой очередной вопрос. И на занятиях, когда в свободные вечера Коротин собирает техников-координатчиков или опрашивает по индивидуальным заданиям, ему приходится, может, без удовольствия, против желания, скупо ронять: "Правильно, Гладышев", "Верно". Конечно, он не инженер, а техник, не та "теоретическая подкладка", как любит говорить Коротин, но кое в чем и он смыслит, - не лыком шит!
"Словом, дудки, товарищ старший инженер-лейтенант Коротин!" - вновь мысленно сказал Гладышев и спокойно выпрямился, как если бы был тут один, не стоял рядом над душой Коротин. Да и мало ли что привело инженера сюда. Стоит, ну и пусть стоит. И Гладышев хотел уже шагнуть мимо осциллографа к дальнему шкафу, проверить панели перед новым заходом самолета, как по громкой связи упругий голос инженер-майора Двали объявил:
- Внимание! Начинается седьмой заход от станции.
Пятнадцать часов десять минут...
И тут Коротин, совсем не догадываясь о всех тактических и стратегических замыслах, какие обуревали техник-лейтенанта, сказал:
- Товарищ Гладышев, есть пять минут, пока самолет войдет в зону. Подготовьте к записи следующий канал. На "сигму" особое внимание. Дело в том, что по другим линейкам обнаруживается какое-то барахление.
"А, барахление, барахление!" - про себя огрызнулся Гладышев, оборачиваясь. Они оказались рядом - техник на полголовы выше, у инженера взгляд глубоко посаженных глаз твердый, немигающий. Железный "координатный бог"... Гладышев отвел свой взгляд, сказал негромко:
- Ясно, готовить следующий канал.
И разом забыл и о Коротине, который еще стоял, не уходил, и о своих недавних размышлениях, и уже весело, будто запела внутри какая-то струнка, подумал: "А что, интересно посмотреть! Ну-ка, ну-ка, какое там барахление?"
Привычно, быстро выдергивал концы из гнезд панелей: сейчас перекатит осциллограф к очередному шкафу, настроит все для записи.
Голос Двали размеренно, со спокойными, хотя как и прежде упругими нотками, раздавался в динамиках громкой связи:
- Пятнадцать часов восемнадцать минут...
- Пятнадцать часов девятнадцать минут;..
Голос инженер-майора лишь слегка задевал сознание Гладышева, не мешал ему сосредоточиться и думать только о том, что делалось сейчас в одном из его шкафов. Но Гладышев знал: инженер-майор сообщал время не по своей прихоти, - это были опорные временные точки, к каким "привязывались" испытания и, конечно же, эти "точки" отпечатывались в сознании техника. Он даже автоматически, про себя повторял: "Девятнадцать минут...", "Двадцать минут...".
Однако главное же, что занимало его, жило в нем сейчас, - главное это было связано с тем, что ему виделось. Самолет где-то там, в бесконечной сини неба, напичканный всякой аппаратурой, с натугой прорезал толщу воздуха, словно бы в желании как можно быстрее оторваться, уйти дальше от "пасеки". А здесь, на "пасеке", тоже как бы в торопливости, крутились огромные антенны-жернова, и радиоимпульсы, сработанные и "выстреленные" всей мощью "Катуни" со скоростью света, легко и свободно настигали самолет, метили его и, отражаясь, неслись с той же скоростью назад, уже "истощенные", обессиленные. Чуть различимые, они принимались теми же антеннами, потом усиливались, "очищались" от всех посторонних наслоений и, проносясь по бесчисленным цепям и каналам "Катуни", раздавали информацию, которой были переполнены, подобно пчеле, возвращающейся в улей с богатым взятком, - информацию о самолете, о цели: координаты, скорость... Все это шло теперь беспрерывно: за целью незримо, автоматически "смотрели" следящие системы "Катуни".