Пообедав, Ивантьев нагрел в большой кастрюле воды, принялся за стирку. Кое-какую мелочь: носки, повседневные рубашки, носовые платки - постановил стирать сам. Более серьезную стирку взяла на себя - по рублю штука - Самсоновна. Ничего, получалось у него, хоть и руки, особенно кисти, болели от непривычного дела, и мыла много тратилось.
"Одолею, приспособлюсь, - ободрял себя. - Дом - тот же корабль, только на якоре - это точно!"
Натянул над печью веревку, развесил пахнущее мылом бельишко и услышал треск трактора в переулке. Глянул: Федя Софронов прикатил к его двору. Быстро оделся, вышел.
Федя заглушил мотор "Беларуси", выпрыгнул из кабины, в которой едва помещался, оттуда же выволок бензопилу "Дружба", сказал с обычной хрипотцой человека, работающего на воздухе:
- "Дружбой" по-дружески раскряжую вам эти бревнышки. Поколете сами - полезно для гимнастики.
- С радостью поколю. Спасибо! Печка у меня гудит, как пароход. Дед Ульян тепло подарил. И кошка пришла...
- Ну! - неопределенно и решительно подтвердил Федя: мол, так все и должно быть, чего удивительного? Есть дом, тепло - будет живность. Он ударил по откидной педали, бензопила выхаркнула едкий дымок, резко затараторила; убавив газ, дал ей прогреться и подступил к комлю крайнего хлыста. - Погрызи, старушка!
В куртке на меху, больших сапожищах, с непокрытой заиндевелой головой и русой бородкой, румянощекий, он был красив, Федя Софронов, и пила в его руках взвизгивала от усердия, и чурки отваливались аккуратные, резво, будто согретые мотором и Федиными руками. Это был сельский житель времен НТР, знающий любую технику, умеющий работать с наслаждением, если, конечно, работа нужна, полезна себе, другим. Глядя на него сейчас, думалось: сила, здоровье нигде так не ценятся, как в сельской местности. У заводского станка, под теплой крышей, может стоять почти любой, здесь хилому делать нечего - дом не построит, двора не заведет, себя не прокормит.
- Попробуйте, - сказал Федя, передавая рукоять бензопилы Ивантьеву. - Вижу, хочется вам поуправлять этой трещоткой.
Ивантьев взял, поднес к березовому бревну, нажал - цепь-пила заструила под ноги на белый снег желтые теплые опилки; еще нажал - мотор едва не заглох. Понял - не в силе дело, принцип тот же, что при ручном пилении: сильно нажал - не протащишь пилу. Отвалил одну, вторую чурку, слушая Федины похваливания: "Понятливый вы, японский бог!" Но скоро утомился. Моторная пила трясла руки, все тело, стало казаться, что и мозги в черепной коробке начинают мелко, зябко вибрировать. Вспомнилась вихревая качка средь беспорядочной толчеи волн - самая неприятная для моряков. Отдал пилу Феде, взял топор.
Уже красное зарево подожгло черный еловый лес, когда Федя развалил последний кряж, оборвал трескотню мотора, бросил пилу в кабину трактора, и Ивантьев пригласил его погреться.
Федя сбросил у порога сапоги, снял тяжелую куртку, в шерстяных носках прошел к столу, сел; табурет под ним крякнул, вроде бы радуясь мощному седоку, Федя довольно кашлянул в ответ, пристально обозрел печь деда Ульки, кивнул, подтверждая свои мысли:
- Произведение искусства!
- Это искусство уж точно - греет! Мастер.
- Последний в районе. Умрет - на керосинки перейдем. Надо поучиться у него, японский бог! Школу пройти. Он согласен учить. А времени нету - ни дня, ни часу. Мне печь поправлял - кое-что втолковывал. Теоретически. В теории мы теперь все сильны. А надо самому, под его надзором печь выложить, руками понять.
- Так по рюмочке за мастера?
- Нет, чаю с его огня. Извини, Иваныч, рюмочек не приемлю. У меня по-особому. Погулять на праздник, по исключительной причине - пожалуйста. Могу хорошо выпить. А рюмочку там, рюмочку здесь - алкоголиком станешь, видел таких, когда ездил "за туманом и за запахом тайги". После рюмочки - ни пьяный, ни трезвый, ни дурак, ни умный. - Федя засмеялся, разгладил усы и бороду, позвал кота. Пришелец подошел, потерся о его ногу. - Хорош, паршивец! Что-то я не видел у нас такого. Неужели с главной усадьбы прикочевал?
- На кораблях кошки не живут - железо, соль. Да и собаки недолго терпят. Морскую свинку брал, думал: морская, приспособится к морю - укачалась, видать, подохла. Канарейка, правда, два месяца жила, а потом забыл закрыть иллюминатор - простудилась, зачахла. А петух у кока долго жил, но от качки, туманов потерял время, орал когда вздумается. Как-то раз перелетел через борт, искупался, облез, пришлось зажарить. Да кушать рыбаки отказались: мол, Петя самоубийством покончил, не вынес рыбацкой жизни.
- Зато крысы - моряки. Я на вспомогательном судне служил. Постоишь у причала - одна-две перебегут. Хоть двойной пост ставь! Мы их блондинками звали. Спросит командир: "Чья блондинка?" Укажем, чья очередь вылавливать. Вот и изощряется матросик - петли, ловушки расставляет, приманками травит. Ничего, живет блондинка, сухарики НЗ грызет. Облавами только брали. Одну, помню, бросили в воду, так по борту обратно забралась. Вот животина! После атомной бомбы, говорят, останутся кое-какие люди и крысы, самые живучие, значит, существа. И тогда уж кто кого!
- Да. Но так видоизменятся, будут уже не совсем люди и крысы.
Федя усмехнулся, потрепал Пришельцу взъерошенную холку.
- Так что дави блондинок, пока мы - люди, а ты жив.
Пили крепкий флотский чай вприкуску, грелись до пота, до бодрого настроения, потом перешли на диван в горницу, и Ивантьев пожалел, что не завел еще самовара. Посреди стола бы его - знойный, радостно сипящий!
- Хотите старый? С клеймом фирменным тульского завода?
- О-о! Продайте, пожалуйста.
- Сразу видно городского: продай да купи! Я его из кучи металлолома вытащил. Подпаяю - варите чаек.
- Вы, Федя, будто бы и трактор из лома всякого собрали.
- Точно. Был на станции, зашел на базу Вторчермета - люблю железки. посмотреть. Вижу: тракторок побитый, разутый стоит, жалкий, но моторный блок цел, остальное на запчасти ушло. Японский бог, думаю, да ведь его спасти можно, если с душой повозиться! Говорю мужичку, сторожу: отдай этого калеку, приволоку тебе взамен металла. Бутылку, отвечает, и чтоб точный вес трактора был восполнен. Восполнил, а к водочке еще и закуски прибавил, Приволок преждевременно списанный механизм, побывавший в дурацких руках, за полгода наладил - по винтику, по гаечке; обул в списанную резину, катаюсь теперь. И бензопилу так же собрал, и мотоцикл; добуду кузов, раму - автомобиль сработаю. Зачем покупать, когда вокруг набросано столько добра?
- Вот и вы мастер. Еще какой!
- А кто это понимает? Я для интереса и чтобы польза себе, другим была. Без тягла в хозяйстве сам делаешься тяглом. Помогаю. Суют трояки, пятерки - когда беру, когда отмахнусь, глядя по обстановке, чтоб не обидеть человека. Горючее-то надо оплачивать, а свою работу не считаю - все равно без дела сидеть не могу. Но тут другое дело с моим "Беларусем" - жалобы, анонимки пишут: незаконным транспортом обзавелся. Коня можно, японский бог, трактор - нельзя! В век НТР, понимаете?
- Так со свалки же!
- На свалке - пусть, но чтоб индивидуальным не стал. Просил председательшу: припиши к колхозу. Не могу, отвечает, нет у меня законного параграфа - из ниоткуда приписывать, вроде ворованное получается. Наш участковый, мужик крестьянский, понимает, не торопится с мерами, шутит: я твое тягло пока конеединицей числю... А главное, на работе передовик, полторы-две нормы всегда мои. Вот и прощаются фокусы Федору Софронову. Чудит, говорят, да вроде наживой не занимается. Правильно, я свою наживу горбом, этими руками добуду.
Он приподнял и опустил на край стола багровые кулачищи, оплетенные синими ветвями вен, вздувшихся от обильного чаепития; ударом одного такого немудрено проломить столешницу, вынести дверь вместе с петлями. Даже крупному и неслабому Ивантьеву было лестно и чуточку завидно ощущать рядом эту естественную, красивую силу.
- Расскажите о мелиорации, - попросил он Федю.
- Можно, - охотно отозвался тот, сразу посерьезнев, отставив стакан, что могло означать: о деле - по-деловому.
Начал Федя со слова "мелиорация", которое в переводе на русский означает - улучшение. Улучшение земли. Такой мелиорацией издревле занимались россияне: убирали с поля, огорода камни, отводили излишнюю воду, прорывали оросительные канавы, очищали луга от кустарника, кочек. Но это слово у нас зазвучало громко, когда бросили мощную технику на осушение болот. Ринулись на "ура". Все казалось простым, понятным даже школьнику: рой каналы, спускай воду, спрямляй реки, осушай озера - и паши, сей, коси травы. Рыли, осушали, спрямляли. Запахивали новые улучшенные земли, а тем временем старые плодородные поля превращались в пустыни. "Каракумами" их стали называть: из-за понижения грунтовых вод требовалось теперь орошать и эти поля. Обмелели озера, иссякли малые речки. Хватились, подсчитали: сколько улучшили - столько и загубили. Природа любит равновесие! Поостыли немного, подумали, вспомнили: есть ведь в науке и практике "двойное регулирование", при котором лишняя влага сохраняется и, если надо, ею подпитывают почву. Взялись мелиорировать по-серьезному. А это оказалось ох каким нелегким делом!