- Другое дело, Савушкин. Теперь слушай сюда - так, кажется, говорят у вас на флоте?.. Поломало тебя крепко, однако позвоночник цел, голова тоже, хоть и тряхнуло ее немилосердно. Парень ты грамотный, поймешь - все другое срастется. Терпи. Считай, живучим родился.
Дока сказал "спасибо", Дока хотел спросить - как с ними, Малюгиным и Анфисой, но от внезапной радости за себя, едва сдерживаемых слез благодарности не смог говорить с хирургом; не смог еще и потому, что страшился услышать ужасное, гибельное, и только немо наговаривал себе: "Они живы, они сидели позади, их даже меньше помяло, они, пожалуй, и в больницу не попали... Я вел "Волгу", я виноват, пусть мне будет плохо!.." И радовался спасительным словам хирурга, умилялся, жалел себя, страдал и, вероятно, не удержал слез муки, перехвативших дыхание, ибо хирург, поднявшись и потрепав ему руку, вымолвил:
- Сделайте укол герою. Но предупреждаю: скоро ограничу, не привыкай. Будешь одолевать свои боли сам.
Сам! Ну конечно, сам!
Чего я не делал сам? Только родился не по своей воле. А уж как помню себя - что-нибудь делал, работал во дворе, на огороде: крапиву свиньям резал, грядки полол, корову пас, сушняк из лесу таскал; потом в колхозе за три лета на мотоцикл "Ява" заработал; и учился по-деревенски, как у нас заведено, сам: отец для виду да по наговору старшей сестрицы Нюры тетрадки просматривал, у самого-то семь классов довоенных. Институт сам выбрал, один ездил поступать... В город перебрался. Тут, правда, Витька Бакин помог. Но и сам бы я сообразил, как найти себе место здесь. Именно в этом городе. Мечта была - прямо-таки голубая!
Помню, первый класс отучился на четверки, и отец привез меня сюда вроде побаловать за успехи. Дома белые, асфальт, автомобили чистенькие, магазины богатые, мороженое московское, "Детский мир", и рощицы березовые, такие культурные между домами, будто фасонят, что городские. Отец пиво пил, я лимонад. Кино смотрели, людей на улицах. Особенно людей - любой из них мог быть знаменитым ученым, даже академиком, знающим все про жизнь и атомную энергию... И вышка научная высоко вздымалась в небо, и небо было очень голубое... и мечта осталась бело-голубая: жить в этом городе! Нет, не из-за домов, магазинов, вкусной еды - узнать его тайну, одолеть страшноватую недоступность, от которой морозцем пробирало, душа сладко холодела: "Узнаю! Добьюсь! Приеду!" Сам решил, тогда еще. Отцу не сказал. И потом не советовался. Отец у меня такой: заботливый, молчаливый, а по разуму вроде был всегда вровень со мной - слушает, соглашается.
Вот так - все сам.
До встречи с доктором Малюгиным.
Тут он САМ выбрал меня в друзья.
Я не обиделся. Я обрадовался даже. Как-то легче за-дышалось мне: умный, ученый, много поживший человек вложит кое-что полезное в мою слишком самостоятельную головенку. Я мечтал о таком друге. Тосковал, можно сказать. Хотел подчинения. Правда, штуцеры немного меня смутили. Но стали мы ездить на дальние расстояния, и я понял: нужны эти личные изобретения! Не Док первый их выдумал. На автозаправочных станциях бензинчик нужный не всегда есть, приходится покупать у шоферни, а моторы, как известно, переваривают только свои, приспособленные к ним, бензины, от других чихают, нагаром скорузнут. Доку пришлось кое-что менять, подлаживать, и теперь у любого грузовика дешевый бензин бери, даже скорости среднетехнической белая "Волга" не сбавит, и мотору никаких повреждений. Хитрое усовершенствование! Кто придумал - помалкивает. Зачем лишняя слава автолюбителю, если столько автоинспекторов? Ему надо ехать, мчаться и чтоб меньше препятствий было.
Я бы и сам изобрел... Опять сам! Сам я решил вытащить из деревни Анфису, а он, САМ, устроил ее лаборанткой в НИИ, помог с общежитием - нашлась коечка для бывшей заведующей сельским клубом в городе науки.
Праздновали, само собой, у Дока.
Анфиса Лукошкина... да, у нее фамилия такая, вообще, наша деревенька только таких фамилий народила - уменьшительных: Савушкины, Лукошкины, Матушкины... от малости своей, бедности, что ли?
Значит, Анфиса Лукошкина, моя Анфиска, онемела на несколько минут, когда перешагнула порог холостяцкой квартиры Дока. Она думала, сразу веник придется брать, на кухне картошку жарить, а тут стол сервирован, как выразился Витька Бакин, по высшему рангу - фарфором, мельхиором и хрусталем, шампанским во льду и кильками в винном соусе... Я, говорит, не ожидала, я, говорит, платья подходящего не надела... и бросилась к пластинкам, магнитозаписям. Были восторги неописуемые. Сколько поп-рок-диско-музыки! И классической целые штабеля. Витька сострил: "Остановите девушку, лишит рассудка музыка ее!" Док сказал: "Мисс Лукошкина, современная музыка любит спортивных и хорошо кушающих, прошу сначала к столу".
От вина, кушаний моя Анфиска рассиялась: глаза еще больше потемнели, зажглись розоватыми угольками и вреде обжигали каждого из нас, предметы, посуду, казалось, останови она взгляд на вине - оно закипит и запенится; тяжелые волосы широко накрывали узенькие плечи, ситцевое платье туго перехватывало ее в талии - о-е-ей какой крепкой! - смуглоту лица одолел бойкий румянец, и лишь улыбка, вздернутыми уголками губ, была всегдашней, внимательно-удивленной, медлительной: да, я сейчас немножко пьяная и развеселая, потому что рада всем вам, особенно хозяину, благодарна, счастлива и все такое, но не забывайте - моя улыбка и есть настоящая я.
Конечно, все это мне сейчас воображается, после подаренного хирургом укола - всплакнувшему "герою" - и наставшей легкости в теле, голове, мыслях. Прямо-таки поэтом делаешься после обезболивающего укола. Надо спросить - что впрыскивают? Так, наверное, вдохновляют, освобождают себя от земных болей наркоманы? Но страх... страх не умирает, тлеет, копится: ведь боли вернутся! А тогда, тогда не было болей, огорчений - мы радовались. Анфиска сама приглашала танцевать, поцеловала в щеку Дока, когда тот, на зависть молодым, открутил, отшоркал, отбил рок "Заводной апельсин", а Витьку наградила легонькой пощечиной за нахальство - лез обниматься; меня гладила по щекам, голове, вроде жалела, жалела... и шепнула один раз: "Ведь я стараюсь для тебя..." Я забыл об ее словах, я сам пожалел Анфису, когда мы шли поздно вечером к ее общежитию. Пожалел молча, вдруг поняв, как жалка ее узенькая железная койка в двухместной комнатке после модерновой богатой квартиры Дока. Анфиса уже не веселилась, едва шагала, висла на моей руке. А я говорил ей что-то, еще горячий от вина, конечно, что-то такое: мы будем трудиться, всего добьемся сами, у нас будет квартира, электроника, красивые вещи... я, мы вместе... Я сам, сам, ты только подожди!..
Сколько ждать? А трудиться? Нам - по двадцать два годика. Старички. Такие уже в танцпавильоны не ходят: песок сыплется, пол шершавым делается, шуметь будут мальчики и девочки.
И я стал просить, требовать отдельную комнату, ибо все реже заставал Анфису в ее женском, тесном, громком от гостей и музыки общежитии.
Минуточку, кто-то вошел, приближается, пухло разрастаясь халатом, тяжело сопит, еще тяжелее шаркает кожаными больничными тапочками. Няня! И сердитая почему-то.
О, приходилось ли вам лежать больному, связанному, униженно беспомощному?! Чтобы кормили с ложечки, жалели, сочувствовали, стыдили за слабости?.. И умывали мокрым полотенцем... и подставляли судно... и потом силились утешать, а эти утешения... да, оплачены подарками родных, близких, друзей... У меня - другом Витькой Бакиным. Его не пускают, но он шлет мне апельсины и приветы. Он как бы частично вселился в нее - эту старую, ласковую, хитроватую, откровенно простецкую, по-детски эгоистичную женщину, прожившую долгие, немилостивые к ней годы. Витька держит ее под надзором. А если не угодит - она поджимает морщинистые губки, насупливает белые пучочки бровей и говорит ворчливо, подбирая слова пообиднее.
Как сейчас:
- Чтой-то ты мало поправляишьси. Вчерась одного такого-то вынесли. Заражение случилось. Бросили, бедолажку, евоные родичи, а я одна рази справлюсь? У мене вас вон скоко! Да полы надоть притереть, да сестры просют телефон покараулить... Так что не жалуйси. Чего нынче гремел кнопкой? Слабой совсем, мало поправляишьси, а гремишь. Я строгая, меня тута эти... в белых колпаках... и то боятся. Уйду - кого сюда упросишь вас, лежачих, обихаживать? Вонишша-то какая. Веришь, другой раз покушать с аппетитом не могу, хотя осетринкой, икоркой угощают. Уважь меня - я тоже не бесчувственная, уважу хорошего человечка...
И так далее, Обычно Дементий Савушкин молчит, слушает, оскорбляется, сочувствует няне (в самом деле, только старухи возятся с утками, суднами, а сколько им платят?), но сегодня ему было легче, сегодня он мог уже видеть, понимать, что няня просто нагловатая старушонка: не гремел он кнопкой, не вызывал ее - нарочито придумала (ел он мало, терпеть мог долго), психически обрабатывала больного. Значит, скоро пустят к нему Витьку, и Савушкин должен наставить друга, как существеннее "уважить" строгую няню.
- Звать-то тебя как, бабка? - прямо спросил Дока, ласково улыбаясь.
- Михалывна, - охотно ответила няня, вроде чуть испугавшись ясной и разумной речи больного.
- Слушай, Михалывна, внимательно: мы тебя с другом уважим. Скажу ему и прочее... Поднимусь - сам тебя премирую... Сколько запросишь. Небось пенсионерка?
- Правильна, унучек милай! На пенсии я. Да какая-т наша пенсия, не хватат.
- Ну, ты и поработать еще можешь, крепкая, румяная.
- Дак работаю. - Старушка захихикала, молодо распылалась лицом, очень довольная разговором. - Штатов медперсоналу мало, попросили выказать сознательность. Ответ... ответственность большая, - наконец выговорила она. - Все ж таки лечим, спасам калечных.