- Не надо! Я сам скажу. - Он прошелся по мастерской. Стружки мягко похрустывали под его ногами. - Понимать я, конечно, понимаю. Не могу я работать, как эта вот машина. - Он подошел к долбежному станку. - Нажать кнопку - и пожалуйста, что ей положено - выполнит. Отпустить кнопку - стоп, остановилась. Мне во все мыслью проникнуть надо, понять - почему. И тут получается, что мысль моя внутри той вещи, над какой я работаю, никак не остается. Выходит и разливается на миллион ручейков и эту вещь со всем, что есть в мире, обязательно связывает. Проследишь за каждым таким ручейком, а на конце у него всякий раз как плотина какая стоит. Почему? Вопрос такой. Самому себе. Разберешься, сломаешь плотину, потечет дальше этот ручей. А их еще миллион! И не могу я ни один запертым, без движения, оставить. Покоя себе не найду. Потому что знаю: все понять я могу. А раз могу - так не оставлю. Чем же тогда я недоволен? А тем, что способность все понять, все связать, объяснить, такую способность в себе я чувствую, а еще много до сих пор я не знаю, что люди знают уже. Вот этим я и недоволен. Почему инженер к станку подходит и тот его, как хозяина своего, слушается, а меня только - как кучера? Учусь, учусь, читаю, на лекции хожу, а сразу все вместить голова не успевает. И вот думаю, что до тех пор человек не будет спокоен, пока не поднимется над вещью, которую делает, настолько, что она ему со всех сторон станет видна. Раньше я от работы к работе метался. Почему? А потому, что над работой этой подняться, изнутри да наружу вылезти силы, умения, а может, и терпения не хватало. Теперь не уйду. Теперь я в работе своей не сижу, как в бочке. - Алексей помолчал, ероша в задумчивости рукой волосы. - Совсем по-новому стал жизнь видеть. Партия мне в этом помогла. Она меня добиваться сути вещей приучила. Вот только еще вширь бы мне раздаться, побольше умом своим охватить…
Алексей снова взялся за шлихтик.
- Знаешь, - сказал он мне виновато, - поговорить с тобой, конечно, хорошо. Но ты уходи. Сейчас мешаешь ты мне. Мне работать надо.
Он не сказал, что ему надо еще и подумать, поразмыслить одному, без постороннего человека. Я это понял и ушел.
А Ганецкий еще раз испортил мне настроение!
Поздней ночью, прощаясь со мной у вагона курьерского поезда Владивосток - Москва, Ганецкий мне заявил:
- За снимки Худоноговых не ручаюсь. По ошибке взял очень старую пленку. Надежды мало.
- Черт бы вас побрал, Ганецкий! - от чистого сердца вырвалось у меня.
- Постараюсь сделать невозможное…
Дали второй звонок. Проводник предложил пассажирам подняться в вагон.
- Я пошутил, - сказал Ганецкий уже из тамбура, - не сердитесь. Пленка хорошая.
Поезд тронулся, и Ганецкий, вероятно, даже не заметил, как я погрозил ему кулаком.
Чуть свет меня поднял с постели Алексей. Забежал на минутку по пути на завод.
- Все! - заявил он мне без всяких предисловий. - Сговорились.
- Кто с кем сговорился, Алеша? О чем сговорились?
- Со стариками сговорились. Всю ночь с Федором чай пили. Сегодня пятница? На той неделе переезжаем. В субботу, под праздник, новоселье справим как следует.
- Ну и чудесно, Алеша! Поздравляю. Если тебе надо помочь с переездом…
- Нет, - сразу же отказался Алексей, - ты не помогай. Справимся сами. Хочу сюрприз сделать: в субботу прикачу за тобой на машине!
- Договорились. - Провожая его к двери, я спросил: - А что со своей старой квартирой делать намерен? Продавать будешь дом?
- Продавать? - усмехнулся Алексей. - Мне государство дает квартиру, а я буду за деньги свой дом продавать? Он хотя и невзрачный, а все небольшая семья в нем жить превосходно сможет. Отдам горсовету. Пусть распоряжается. Катя с председателем уже согласовала.
Неделя прошла незаметно. Наступила суббота. Дивный денек весны. Вместе с Ксенией мы накануне наладили на длинном шесте скворечник, и вот уже в нем появились хозяева. То и дело шныряют в круглое отверстие, носят в клювах разный мусор или, усевшись на остром коньке крыши, высвистывают свои весенние мелодии. Кот пробежал по забору, мяукнул несколько раз, и тотчас издевательски замяукали и скворцы.
С Алексеем мы условились, что за мной и Ксенией он заедет в начале седьмого. Я целый день провел в общем отделе городского Совета, изучая протоколы сессий за последние полгода: мне нужно было готовить большой обзор для центральной газеты. Работа меня увлекла. На сессиях ставились очень интересные вопросы, содержательны были выступления депутатов в прениях. Имя Катюши все время мелькало на страницах протоколов. Один раз она председательствовала, другой раз была секретарем. Попался протокол выборов в состав постоянной комиссии по здравоохранению, где отмечалось, что Е. Ф. Худоногова избрана единогласно. Во всех остальных случаях она выступала в прениях. Ее интересовали любые вопросы. Шла речь о состоянии здравоохранения в городе - Катюша добивалась, чтобы все больницы, медпункты были хорошо отеплены, стационары обеспечены постельным и носильным бельем. Слушался вопрос о развертывании советской торговли в связи с отменой карточной системы - Катюша боролась за освобождение торговых помещений, занятых разными учреждениями. При утверждении городского бюджета Катюша вносила поправки в доходную часть и доказывала, что местные сборы с торговли на рынке значительно увеличатся, если рынок благоустроить и отгородить, открыть на его территории чайную. Предлагала в саду сделать стрелковый тир, устроить на реке лодочную станцию, зимой - расчистить площадку для катка. Самым ревностным защитником озеленения города опять-таки была Катюша. "Вы подумайте и о красоте нашего города, - говорила она, - и, главное, подумайте о здоровье людей. Что лучше для человека: пить горькие порошки или дышать свежим, чистым воздухом? Что лучше пешеходу в знойный летний день: изнывать от духоты или идти под куполом зеленых листьев? Что лучше: сад в городе или весь город в саду?"
Когда я закончил работу и глянул на часы, было ровно шесть. Идти домой надо было без малейшего промедления.
Хотелось заглянуть на почту, спросить, нет лп мне телеграмм. Я не люблю пользоваться домашним адресом. Часто случалось, дома нет никого, рассыльная постучит и уйдет, а телеграмма потом попадает в список недоставленных. На этот раз я ждал ответа от Ганецкого, - сам он по приезде в Москву не соизволил мне сообщить о снимках. Разозлившись, я послал ему телеграмму с оплаченным ответом. Сейчас, наверно, ответ уже получен, а забежать на телеграф времени нет. Жаль. Телеграмма от Ганецкого могла бы быть очень кстати.
Алексей дожидался. Он прикатил на полуторатонке. Без лишних разговоров, сразу же потащил нас к машине. Ксению посадил в кабину, а сам влез в кузов и подал мне руку. Я очутился на мягком соломенном ложе, сверху прикрытом чистым брезентом. Машина рванулась.
- Жаль все-таки, на почту я зайти не успел, - сказал я, переводя дух.
- А чего жалеть? Надо, так заедем. Чего же сразу не сказал?
Алексей постучал кулаком в потолок кабины, изогнулся к окну, крикнул: "Петя, на почту!" - и мы помчались назад.
На почте мне подали две телеграммы, и обе из Москвы.
Взобравшись обратно в машину, я распечатал первую телеграмму. Ганецкий остался Ганецким. На листке бумаги коротко стояло: "Смотрите двадцать седьмой". Если принять во внимание, что подписчиками Н-ска был получен только шестнадцатый номер "Огонька", то оставалось, значит, ждать не меньше двух месяцев. И хотя бы слово о том, оба снимка идут или один. И если один, то который?
Я протянул телеграмму Алексею.
- Человека спрашивают, удались или нет снимки, - сказал я раздраженно, - а он…
- Это от Ганецкого? - с любопытством спросил Алексей и убежденно добавил: - Ну, ясно, удались. Иначе печатать не стали бы.
Тут мой взгляд упал на текст второй телеграммы, которую я распечатал почти машинально. Строки запрыгали у меня перед глазами. Я хотел дать прочесть ее Алексею и передумал, спрятал в карман: надо будет прочесть вслух при Катюше…
Машина уже миновала окраинные домики Н-ска. Впереди открылся просторный светлый луг, отделявший лесозавод от Н-ска. Вправо по гребню увала, ближе к линии железной дороги, весь насквозь пронизанный лучами заходящего солнца, тянулся молодой березник. Он еще не оделся листвой, но весна его была вовсе близка, и мне казалось, что ветер доносит сюда горьковатый запах набухших, готовых раскрыться почек.
Квартира Худоноговых помещалась на втором этаже и окнами двух комнат выходила к реке. Здесь солнце светило первую половину дня. Окна кухни и еще одной комнаты были обращены на юго-запад. Отсюда широко открывался вид на лесозавод и дальше - на пристанционные сооружения: водонапорные башни, входные семафоры, похожие своими начертаниями на букву "Т", мачты прожекторных установок. Я представил себе, как красиво будет выглядеть ночная панорама города и завода: целое море огня! Дом стоял на возвышении, и оттого так широк был обзор. Какое-то особое чувство гордости за человека возникало при взгляде отсюда на землю, послушно лежащую у ног. Высокие заводские трубы; вагонетки, бегущие по сверкающим на солнце рельсам; железнодорожный мост, словно легкое кружево повисший над рекой; прямые линии шоссейных и извилистые ленты проселочных дорог; огромные плоты на протоке; глубокие выемки, прорезавшие горы; бесчисленные кварталы жилых домов - все это, созданное трудом, служило человеку.