- Катя, - сердито сказал я березнику, - ну их к черту, твои грибы, я пошел обратно на берег.
И тогда березняк отозвался заливистым хохотом.
Катюша, оказывается, ходила все время поблизости от меня, но только из шалости держалась против солнца.
Она вышла навстречу мне простоволосая. Солнце, пробиваясь сквозь плотную листву, озаряло ее мягким желтым вечерним светом. Казалось, лучи этого света запутались у нее в волосах - так неотступно они следовали вместе с нею. В платке, завязанном узелком, она несла грибы, их крепкие шляпки так и выпирали сквозь ткань платка. В другой руке Катюша держала букет желтых с пунцовыми открылками венериных башмачков, перемешанных с голубыми орликами.
- А чего ж ты, - с усмешкой сказала Катюша, - чего ж ты грибов не набрал?
- Я их много наломал, да все побросал: взять было не во что, - небрежно ответил я.
- А-а! - покачала головой Катя. - Ну, пойдем встречать Лешку.
Пока мы бродили по березняку, вода поднялась еще сантиметров на двадцать. Протока, разрезавшая остров, стала еще шире, и течение в ней стремительней. Верхняя часть острова была теперь почти сплошь затоплена. Густые, как всходы пшеницы, торчали над водой макушки тальников. Лодка, пересекая протоку, поднималась, по-видимому, в последний раз; на островке, держась на плаву между кустами, виднелись только два бревна. Солнце опустилось вовсе низко; берег, на котором был расположен лесозавод, затянули вечерние тени, но дальний берег, протока и русло реки сверкали огнями, словно там были разбросаны тысячи зеркал и разноцветных фонарей. Они то гасли, то зажигались вновь, перемещались, скользили по воде и неожиданно из желтых превращались в рубнново-красиые. Даже черная смоленая лодка, казалось, была иллюминована целыми гирляндами маленьких электрических лампочек. Коряжина, узловатая, источенная лесными пожарами, задела корнями за подводный камень, встала на дыбы, стряхивая капли воды, засверкала бенгальским огнем и упала.
Лодка забуксировала последние бревна и отвалила от острова. Люди - их было пятеро - гребли чем попало: кто веслами, кто драницей, кто колом. Так, покрикивая, посвистывая, они проплыли над протокой и выпустили бревна в запань.
Катюша засуетилась.
- Чего ж я жду? - воскликнула она. И я понял, что все это время она таила тревогу за Алексея. - Пойду грибы чистить, похлебку варить. Придете, сразу свеженького покушаете.
- Погоди, Катя, - попытался я удержать ее, - приплывет Алеша, и все вместе пойдем.
- Придете одни. Не то подумаете: хороша хозяйка - совсем заморила.
Она засмеялась н быстро зашагала от берега. Возле забора остановилась и прокричала:
- Лешке скажи, чтобы портянки выжал хорошенько, ноги-то, поди, промочил.
И скрылась в кустах.
Через несколько минут подчалила и лодка. Мужики, едва выбравшись на берег, поспешили к сторожам, сидевшим у реек, вытащили кисеты и закурили. Алексей не курил, отмахнулся от их приставаний и стал подниматься в гору один. Увидев меня, остановился.
- Вот это да! Ругаться пришел?..
- Ругаться? - я удивился. - За что?
- Да вот подвел я тебя, задержался.
- Ну, это пустяки… Ты, Алеша, портянки хорошенько выжми, - вспомнил я наказ Катюши, - ноги, поди, промоч… - И не договорил: Алексей стоял босой, в засученных до колен штанах.
- Промочил! - досадливо фыркнул он. - Пятнай их, этих раззяв, - обутки мои утопили… Глядеть на них муторно, - покосился он на мужиков. - Пошли.
Поеживаясь от колючек, впивавшихся в босые ступни ног, он стал рассказывать:
- Вот, ясное море, не повезло! С утра еще эти раззявы трехчеленный плот сгоняли, да промахнули и на приверху острова посадили. Ну, два челена отрубили, столкнули, в запань водой унесло. Ладно. А третье челено присохло. Так они что? За кисеты, пронастиной дымить, а потом через запань в столовку - обедать. А тут и часы подходят смену кончать. Вот и гудок заревел. Ну, народ, ясно, узелки под мышку - и по домам. Пошли. Иду я берегом, тороплюсь, сам думаю: "Чего-то щепу потянуло, и реку начинает бугром вспирать, похоже, быть большой воде". И время такое - самые коренные воды. Нет мне
только сидит. Я ему так и так. Он и за ухом не чешет,
"Метеролог, говорит, знаменитый. Ежели быть подъему воды, нам с наблюдательной станции позвонят".
А я и говорю: "Пока вам позвонят, вас с заводом вместе водой унесет".
Ну, ему только смешки. Хорошо, заходит директор, Василий Степанович. Прислушался, говорит: "Шутки шутками, а за рекой поглядывать надо".
Тут и звонки с наблюдательной. С выкатки бегут.
"Валом, - кричат, - вода прет! Аврал, аврал!"
Ишь ты - аврал! Побежали первую смену догонять. Ну, кого вернули, а кто уже ушел. Пришлось весь завод останавливать да на запань народ посылать. А река-то словно взбесилась, на глазах дуется, растет!
Ворочаюсь с плотами в запани, а самого червяк сосет. Знаю: поменее метра даст еще река на подъем, перережет протокой островок, сорвет челено в протоку, протокой в русло - и поминай как звали. Я туда, я сюда, все при своем деле заняты.
Гляжу: растяпы-то эти стоят на берегу, между собой разговаривают: "Унесет челено - вычтут с нас".
Я к ним:
"Вычтут? Это что - ерунда! Не в этом сила! А лесу-то не станет. Где его взять? Камни, что ли, пилить завод зимой будет?"
Ну, они: "Эка, подумаешь, для завода плот один. Все равно что медведю дробина. Нашел убытки. Нам-то похуже будет, ежели стеганет по карману".
Тут я их и взял в резку. И взял. Драл, драл с песком.
"Садись, говорю, в лодку. Поехали лес выручать. Унесет - головы пообрываю".
Загнал их в лодку, сам влез. Поехали. Гляжу - через островок уже протока начинает намечаться: словно вспотел камешник, водой напитался. Подошли к челену: один бок на плаву. Давай рассекать да по пятку бревен в запань отводить. Двоих, которые понадежнее, я в лодку, а с другими двумя - челено караулю. На самом бою челено стоит - того и гляди, в реку выжмет.
Ну, что же! Попусту обутки драть пожалел, вода теплая. Разулся, положил обутки на дальнем крайчике челена, стою, кручу из тальника вицы - бревна связывать. А вода прет, как в трубе. Идет-бредет один растяпа, тальнику для вичек нарубил, на плече тащит, а талины длинные, гибкие, по воде сзади него вершинками скребут. Влез он на челено.
Я ему: "Эй ты, тише, обутки не смахни!" А он: "Чего?"
Повернулся и, как метлой, шарк их в реку. Ах ты, ясное море, только голяшками мелькнули! До того мне их жалко было, что слышал, вроде закричал обуток один, когда стал захлебываться. А? Вот дело-то!
Мы выбрались на дорогу. Алексей уже не ежился на колючках, а шел, благодушно шлепая босыми пятками по мягкой пыли. И сразу в другом тоне заговорил о неудачливых сплавщиках.
- Этих растяп по-доброму отлупить бы следовало или, в крайности, хотя одного, да пригляделся - от души ребята взялись. Пыхтят, спины не разгибая работают. Подумал, подумал, не вовремя обругай человека - только вред сделаешь, сердце ему зря обожжешь, а толку ни насколько. Ругать надо тоже умеючи. Ну, так и стерпел. А теперь и зло прошло. Вижу: ребята-то они неплохие.
Он помолчал и решительно закончил:
- Но как там ни говори, а раззяв этаких свет еще не видывал.
Мы вышли на открытую лужайку. Горизонт раздвинулся, с левой стороны вдали сплошь синели горы. И только в одном месте их раздвигала Рубахина падь. Падь начиналась гольцами - безлесными сопками, и на острых вершинах гольцов еще играло угасающее солнце, а везде-везде уже был вечер. У самой дороги кликнул первый перепел и притаился, видимо заслышав наши шаги. Алексей вздохнул:
- Да, пропала наша охота. А хотелось, ясное море, ух как хотелось на зверя поглядеть, в тайге чайку попить.
- Ну ничего, сходим в другой раз.
- В другой-то в другой, - пробормотал он, - а такой вечер зря пропадает - это тебе не больно?
Эти слова вырвались у него так искренне, так непосредственно, что и меня охватило глубокое сожаление о потерянном вечере. Вспомнились чудесные ночи, проведенные с Алексеем в лесу. Захотелось помолчать, увидеть над собой - хотя бы только лишь в воображении! - купол из зеленых ветвей душистого пихтача и кедровника. Так мы и шли, мечтая в торжественной тишине. Но наши мысли имели, должно быть, какой-то общий логический ход, и я не удивился, когда Алексей сказал:
- Хочу я о Катюше с тобой потолковать. И вот о чем… - Он передохнул, как бы обдумывая, что говорить дальше. - Вот я на заводе работаю, постоянно с людьми, всюду - надо не надо - нос свой сую, людей учу, и люди меня всему учат. Ладно. А Катюша что? Как в кругу привороженная. И вот чувствую я себя перед ней нехорошо. Будто я рыба и она рыба - оба харюзы, я в проточной воде плаваю, а она в стоячем озере. Как тут быть?
- Работайте оба на заводе, - посоветовал я.
- Не в этом сила, - пожал плечами Алексей. - Ты вот неженатый и в этом деле плохо разбираешься. Завод заводом, это одно, а в семейной жизни что еще главное? Чтобы унижения одному перед другим не было. Вот что главное! Ну, я на заводе работаю. Катюша дома тоже работает, - значит, оба работаем. Так ежели считать только по работе, все у нас ладно, и нет никакого друг перед другом унижения: всякая работа хороша. Не об этом я. Сразу и не скажешь - очень это дело тонкое, а получается, что Катюша умом вроде глупее меня. Вот и хочу я придумать такое, чтобы этого не было, чтобы не получалось ей от этого обиды. Только почувствуй один перед другим унижение - и жиьни конец. Сразу в стороны разлетайся.
- Ты напрасно так думаешь, Алеша, - запротестовал я. - У тебя этого не случится. Во-первых, никакого унижения для Кати нет, и Катя вовсе не глупая, она…