- Все, Галя, хорошо, что по душе.
- К такому решению он пришел после долгих раздумий.
- Много обычно думают на перепутье, когда не уверены, лучше ли будет новая дорога. Насколько я понимаю, характер у Вадима не тихий. Вероятно, ему надоело командовать взводом, захотелось получить роту. Продвижение затянулось, и он надумал менять профессию на более интересную. Но это может оказаться непоправимой ошибкой. К тридцати трем годам стать рядовым инженером, в подчинение которому дадут несколько машин и десяток солдат, - не для его обостренного самолюбия. А ведь военному инженеру тоже надо проводить занятия, отвечать за подчиненных, выслушивать замечания от начальников… В лаборатории, в космос идут немногие.
К двери подошла Мила. Услышав разговор, она не решилась войти в комнату, но и вернуться на кухню тоже не могла, хотелось послушать. Михаил говорил с дочерью с таким участием, что ей стало немножечко завидно.
- Что же… Ждать? - подавленно, скорее себя, чем отца, спросила Галя.
- Ждать.
- Сколько?
- Маркс ждал свою любимую семь лет. Вадиму достаточно год-два.
- Два года видеться только в каникулы?!
- Разве это помеха для большой любви?
- А как ее узнать, большая она или маленькая?
- Верный признак настоящей любви - острое желание сделаться лучше, чище, умнее. Такой любви хочется очень много сделать для любимой или любимого, для всех людей.
- Вадим умный, папа, но без меня он наделает много глупостей. Он… порой такой несдержанный.
- Если он не думает меняться, любит ли он тебя? Одна твоя любовь и поспешное твое согласие с его желаниями ни ему, ни тебе добра не принесут.
- Что же мне делать? Может быть, пойти и сказать: не будешь умным, гениальным - не пойду за тебя замуж?
- Такой прямолинейности требовали лет сорок назад некоторые недалекие комсомолки. По-настоящему любящие поступают иначе, - чуть обиженно упрекнул дочь Михаил Сергеевич. - Если не чувствуешь, как об этом сказать любимому, хорошо присмотрись к себе, любишь ли ты его?
Галя молчала долго. Губы ее чуть заметно шевелились, будто подыскивали слова, которые правильно бы назвали ее чувство.
- И все же я люблю его, - вскинув голову, наконец ответила она.
- За что?
- Не знаю.
- Тогда в тебе еще не любовь, Галя, а только робкая завязь ее.
- Может быть. Со временем она вырастет в любовь.
- То, что растет само по себе, чаще всего вырастает кривым.
- Но бывают же исключения!
- Ты уверена, что именно ваша любовь будет таким исключением?
- Не совсем…
Помолчали.
- Ты бы хотела с ним повидаться?
- А это можно?
- Почему бы нет, если ваша встреча поможет ему стать умнее? Только хорошо подумай, как сделать вашу любовь красивой, а жизнь - большой.
- Постараюсь, папа.
Мила вернулась на кухню расстроенная, с чувством своей, не совсем понятной ей самой вины. Всего несколько минут назад она подозревала Михаила невесть в чем, а он говорил с ее дочерью с такой добротой, с какой, видимо, не смогла бы говорить с ней сама.
7
Оставшись с Ларисой Константиновной один, Сердич никак не мог подобрать тон и слова, чтобы продолжить разговор. Она о чем-то думала, и вклиниваться в ее мысли неосторожно, казалось ему, было опрометчиво. Но молчать тоже становилось неловко, к тому же в нем снова, в который раз со вчерашнего вечера, возникло желание поговорить с ней о Москве, об академии.
Сердич подвинул пальцем свои черные массивные очки повыше к переносице, изобразил на лице улыбку и сознался:
- Представьте, остался с вами один и почувствовал себя старшеклассником, который не знает, как продолжить прерванный разговор.
- Виновата я? - неохотно отозвалась Лариса Константиновна.
- Не решался прервать ваши раздумья, вероятно, о Горине.
- Кажется, вы очарованы им: не допускаете мысли, что другие могут думать не о нем.
- Я видел много глубоких людей, и прийти в восторг мне трудно. Просто к такому заключению я пришел, слушая ваш разговор.
- Я учила его английскому. С ним было не много хлопот. Во время консультации мы говорили по-английски не только на военные темы. Потом он был проще других, не щеголял бравой выправкой, как многие слушатели-фронтовики.
- Да, тогда у многих из нас грудь была колесом, - улыбнулся Сердич. - Думаю, слабость эта простительна - мы вернулись с победой. Вы, видимо, в академию пришли прямо из института?
- Да. В первые годы после войны это было возможно: английский знали немногие.
Лариса Константиновна подала руку, Сердич пожал ее, и в эту минуту к дому подкатила машина. Откинулась дверца и тут же с лязгом захлопнулась. За капотом машины показался Аркадьев. Сощурив глаза, он холодно кивнул Сердичу и, круто повернувшись, направился к себе.
Лариса Константиновна догадалась, муж чем-то расстроен, и ей расхотелось идти домой.
Аркадьев действительно был взвинчен. После ухода Горина из полка он вошел к себе в кабинет, сел за стол и долго не мог сдвинуться с места. Недовольство комдива, его поучения и выговор ничего хорошего не предвещали, если даже за него вступится генерал Амбаровский, однокашник по академии. Стараясь понять, за что же комдив прицепился к нему, Аркадьев никак не мог поверить, что причина только в нем самом. Чем больше он думал о случившемся вчера и сегодня, тем больше слова комдива казались ему камуфляжем, а истинная причина была в чем-то другом.
"Возможно, генерал уже позвонил Горину, - подумал Аркадьев, - и намекнул ему на то, что пообещал мне при первой встрече и вчера на ужине. Конечно. А комдив не хочет - в заместители новичку рано, мало поработал в полку. Но пять лет я командовал полком в других дивизиях. Скорее всего, решил продвинуть себе в заместители кого-нибудь из своих. Любимчика Берчука? Но тому скоро на пенсию и нет академического образования. Кто другой? Все командиры полков - молодежь… А… какое это имеет значение для тебя? Главное, из всех выбран не ты. И Горин постарается доказать генералу, что прав".
От этой мысли Аркадьев почти сорвался с места и заметался по кабинету. Быть обойденным теми, кто моложе его и позже окончил академию, для него было все равно, что услышать: вы серость, посредственность и никуда уже не годны.
Аркадьев открыл окно и вдохнул посвежевший воздух, вспоминая свою службу. Вышел из училища, когда война кончилась. Чего стоило молодому, без орденов пробиться в академию! Нелегко было и учиться, понять без боевого опыта простые на вид премудрости войны. Выручала память, успехи по другим предметам, и диплом получил, как у всех. С трудом добился согласия Ларисы выйти замуж, а счастье оказалось не таким уж большим: для нее, чувствовалось, он оставался слушателем, учеником, которому она делала пусть мягкие, осторожные, но все же неприятные замечания, когда он в чем-то ошибался. А ему хотелось большего - восхищения. Не в восторге от него был и ее отец, помог лишь остаться в Москве. Но эти годы, в сущности, оказались потерянными. Правда, в войска пошел сразу заместителем командира полка, через два года дали полк. Но дальше… дальше шли только фронтовики. И теперь, когда пришла пора начавших службу после войны, на его пути образовался завал. Когда перелезешь через него, может быть, будет уже поздно, а случись пара ЧП, вообще могут не пустить дальше. Нет, надо доказать, что дела в полку не так плохи, как о них, видимо, хотят говорить.
Не один раз Аркадьев перебрал в памяти все, что могло ухудшить его репутацию, и, взвинченный воображаемыми несправедливостями, уехал домой.
Лариса Константиновна вошла в квартиру, открыв дверь своим ключом, чтобы не сразу столкнуться с мужем и не дать повода к упрекам. На кухне зажгла керосинки, поставила на них сковородку, чайник и только потом вошла в комнату.
- Что-нибудь случилось? - спросила она как можно спокойнее.
- С чего ты взяла? - не отрываясь от книги, проговорил Аркадьев.
- Видно по твоему лицу.
- Ну, раз видно… - Геннадий Васильевич встал, сверкнул на жену злыми выпуклыми глазами и, только отойдя к окну, через плечо закончил ответ: - Даю отчет: выслушал пространное нравоучение от твоего бывшего прилежного ученика.
- За что? - насторожилась Лариса Константиновна: не проговорился ли Горин об их близком знакомстве.
- Не слишком деликатно обошелся с его будущим зятем.
Лариса Константиновна быстро представила себе, как вел себя Горин при встрече с ней только что, и ничего мстительного в нем не заметила. Зачем же Геннадий сказал такое? Но спросила ровно:
- Ты очень строго наказал офицера?
- За драку на улице менее десяти суток не дают.
- А возможно, офицер был прав?
Аркадьев отложил книгу и сощурил глаза: и жена задала почти тот же, что и начальство, вопрос. Неужели Сердич, мужчина, уже рассказал все Ларисе, а она поверила ему?
- Ты слушаешь всех, кроме мужа!
Аркадьев резко встал и направился в ванную. Холодная вода не погасила обиду. Когда Лариса Константиновна подала ужин, он, поковыряв в тарелке, недовольно отодвинул ее от себя. Достал портсигар.
- Не вкусно? - сдерживая обиду, спросила она.
- Горько!
Лариса Константиновна догадалась: Геннадий ждет слов участия, но произнести их сейчас, когда в ушах еще звенел его выкрик, она не смогла. Медленно, словно руки ее сковал холод, она начала убирать со стола.
Когда составила тарелки на поднос, Аркадьев отчужденно проговорил:
- Мне кажется, мы уже настолько чужие друг другу, что непонятно, зачем живем вместе. Недели не прошло, как приехала, а у тебя для мужа слова не нашлось.
- Молчание, думаю, лучше упреков, - поддаваясь обиде, ответила Лариса Константиновна.