* * *
Потом Ужухов видел, как дородный, крупный Пузыревский в сиреневом костюме, покуривая, прошелся вокруг клумбы; затем - по дорожке вдоль зеленой ограды, где пошатал какую-то доску; у калитки, натужившись, выпрямил согнутый крючок. Постоял, оглядывая все свое хозяйство - весь какой-то благополучный, розовый, довольный, - и вдруг, что-то вспомнив, поморщился, лицо потемнело... Хмуро глядя в землю, вернулся в дом, взял красивый желтый портфель и прошел в гараж к машине. И уехал.
"Ну, одним меньше,- подумал Ужухов, когда "Волга" отъехала. - Теперь бы только дамочке отлучиться..."
Он отстранился от глазка в доске и полез в карман за папиросами, закурил. Но тут же потушил огонек: на террасе еще ходили, и раз вода через щели прошла сюда, значит, и дым туда может подняться... Вчера ночью, когда встал тут на постой, курил без опаски, а сегодня даже после водки - когда страсть как охота покурить - подожди-подумай!
И Ужухов сейчас стал ждать не того, зачем залег в подполье, а просто ухода женщин с террасы. И скоро дождался - погремев посудой, они ушли в комнаты. Он тут же закурил, но все же не привольно, а суетливо разгоняя дым. И тут в тишине от выпитого, от первой утренней затяжки все показалось простым и скорым: сейчас жена хозяина, взяв сумку, пойдет на станцию в магазины или с лукошком в лес по грибы - и все! Через минуту он будет около старухи...
Ужухов загасил о землю окурок и прильнул к глазку в доске так, Чтобы была видна калитка,- хозяйка ведь могла пойти не с террасы, а с черного хода, и только у калитки ее заметишь.
...Так он просидел час - никого. Небольшое время час, но смотреть не отрываясь в глазок величиной с гривенник... Ломило спину, затекали ноги - приходилось пересаживаться. И быстро, не зевая, приглядывая за глазком, а то пропустишь. Да еще эта дырка, черт, не совсем вровень с глазами,- надо было тянуться.
На обед прошли плотники с соседней строящейся дачи и среди них тот черноусый плакатный красавец, который в первый приезд Ужухова командовал ему: "Кантуй! Кантуй!" Проехал, тренькая звонком и разгоняя кур, велосипедист с бидоном в руке. Напротив, на дороге, остановились две женщины с авоськами и долго говорили, размахивая руками. Из этого заметил только бидон, авоськи. "А моя чего-то тянет, не идет в магазины". Появился какой-то ферт в белых, в черную полоску, брюках с тортом в руках. Он ходил зигзагом от левой стороны улицы к правой и громко спрашивал: "Где тут дача номер тридцать восемь?" На его голос, протопав на террасе над головой Ужухова, вышла старуха Пузыревских, и подпольный наблюдатель затревожился ("Не к нам ли этот гусь?"), но старуха, дойдя до калитки, показала ферту куда-то в сторону.
Она возвращалась к террасе, и Ужухов, поймав ее, как на мушку, следил за ней через глазок. Низенькая, толстая, с обвисшими серыми щеками, старуха переваливаясь, шла на него и опять, как с бидоном и авоськами, сейчас увиделось только одно - ее шея. Это было что-то безотчетное. Он посмотрел на свои руки - пальцы тоже сжимались...
- Марфа Васильевна, это к Иглицким? - вдруг раздался с террасы голос.
- К ним... Сегодня сама именинница. Позвали бы гостей к вечеру, так нет - к обеду, по-благородному, чтоб пыль пустить...- Старуха пропала в глазке и сейчас тяжело поднималась по ступенькам террасы.- А по будням самим жрать нечего! И забор второй год накрашеный стоит...
- Ну, что за глупости! Просто они живут иначе, чем мы... Сами ходят, и у них люди бывают...
Ужухов отстранился от глазка и принял позу поудобнее: пока они обе на террасе, можно отдохнуть. Хотел закурить, но вспомнил про щели наверху, сплюнул, проворчал: "То одно, то другое".
- А что толку! Зато у нас полная чаша... Тебе Федя только что два новых платья справил.
Молодая хозяйка не сразу ответила. Слышно было по ее легким, на каблучках, шагам, как она ходила по террасе.
- Ах, Марфа Васильевна, мне вам трудно объяснить...- заговорила она.- Принято думать, что художниками, скрипачами, баритонами и так далее люди рождаются, а всеми остальными они делаются... Жизнь их, дескать, делает. А по-моему, например, купцами, дельцами люди тоже рождаются... Посмотрите, работает человек в каком-нибудь нашем учреждении лет тридцать - сорок, говорит красивые слова, призывает, агитирует, а вышел на пенсию или в отставку - и смотришь, нутро его совсем другое: начинает строить дачку, курятники. Начинает доставать, продавать, хитрить, обманывать, взятки совать... Возьмите Щеголькова около станции. Кем он был на работе и кем он стал теперь! Ведь весь сияет, что дорвался до своего, до своей натуры!...
- Ты это к чему? У нас, слава богу...
- А к тому, что не все от этого сияют... Я говорю о его домашних. Помните, вы говорили, что у этого Щеголькова с дочерью нелады?
- А у кого теперь с молодежью лады?..
- Ах, это совсем другое!.. Ну хорошо, оставим это!.. Вы говорили, что за маслом надо сходить? А что еще взять?
- Больше ничего... Может, разве рыбы копченой...
Ужухов вздрогнул, почувствовав озноб на спине, - вот оно! Через минуту, через две... И непонятно: столько ждал, а сейчас лучше бы бабы еще о чем поговорили... Но все же припал к своему глазку. Смотрел на зеленую калитку и не видел ее; по улице, за калиткой, проехала телега с рыжей лошадью. Он, будто ему это сейчас нужно, проследил за ней... И почему-то потемнело. Неужели уже вечер! Что же молодая не показывается? Голоса доходили из дальних комнат, потом стихли, и он, скосив глаза, ждал, когда она появится на дорожке справа от черного хода. Но голоса вернулись сначала в комнаты, потом на террасу.
- Возьми зонтик.
- Не поможет... Кругом обложило.
Только сейчас увидел: шел дождь. И не вечер, а стояли тучи. Повернулся спиной к глазку, ударил кулаком по земле: "Вот черт!" Теперь было досадно: "Чего возилась, вышла бы до дождя!"
3
Сюда, в подполье, дождь доходил равномерным гулом, только, как запевала в хоре, тренькал на углу дачи водосточный поток, падая то в звонкое ведро, то в гулкую кадушку. Заглянув в глазок, Ужухов заметил плотников, возвращавшихся с обеденного перерыва,- накрыв головы холщовыми мешками, они неторопко бежали к своей стройке. За ними, облаивая их, гналась белая, с загнутым хвостом, собачонка.
"Значит, уже час".
И верно: на часах был уже второй. Дождь все не унимался, и под обшивочными досками подполья, где был глазок, появилась лужа. Она подползала под сложенное вчетверо одеяло, на котором сидел Ужухов, и ему пришлось щепочкой отгонять ее, прорывать ей отвод.
"Хозя-аева тоже!.. Если вода под фундамент, то все гнить начнет!"
От лужи ли этой, или от дождя вокруг, но в подполье стало как-то сыро, зябко, и он, дотянувшись до бутылки с бумажной пробкой, отхлебнул два глотка. Бездействие томило. Сложил руки, смотрел в одну точку. Наверху было тихо, лил дождь, уже не тренькал, а бубнил водосточный поток - и ведро и кадушка, наверное, налиты... Не глядя, покопался в мешке, ухватил там кусок колбасы, стал жевать.
Но все кончается. Щели в обшивочных досках вдруг побелели, засветились, а с левой стороны просунулись лезвия солнечных лучей. Теперь надо занимать пост.
В глазке все сияло - трава, цветы, листья деревьев. На темно-лиловой, набухшей от воды клумбе ярко выделялась зелень и какие-то белые мелкие цветочки. Зеленая калитка лоснилась от дождя, и около нее, пробравшись на участок, бегала та беленькая, с загнутым хвостом собачонка, что гналась недавно за бегущими плотниками. Приостановясь, подняв одну лапу, она понюхала воздух и бойко побежала по дорожке к даче. Ужухов похолодел.
"Вот стерва!.. Это она на колбасу".
И он сразу представил: она подбегает, чует за досками человека и начинает лаять...
Умял поскорее мешок, чтобы закрыть запах, вытер об штаны обмасленные пальцы. На террасе послышались голоса, быстрые шаги и пропали в комнатах...
"Сейчас хозяйка идет к калитке, а тут лай".
Заглянул в глазок влево-вправо - собаки не было. Отлегло - пробежала мимо... Стал смотреть на калитку - вот сейчас хозяйка за маслом, и все кончится. Ему вдруг захотелось - просто тело просило - разогнуться, встать во весь рост. Да, тогда над ним не будет давящего потолка-пола, а во весь рост...
Почувствовал за собой не то шорох, не то дыхание. Быстро обернулся: собачонка. Как же она пролезла сюда? Собака стояла, строго смотря на него, выжидательно наклонив набок голову - вот сейчас залает. Пальцы сами собой сжались и уже к ней... Но опустились: пока задушишь - визгу сколько! На террасе старухин голос: "Чего это в магазин в шелковом идти! Не барыня! Надела бы ситцевое". Подождать, замереть, пока та в калитку? Не угадаешь - залает, и тогда две бабы сюда. Сердце колотилось, руки взмокли...
"У-у, проклятая!.."
И вдруг загнутый хвостик влево-вправо. И глаза просящие: дай, пожалуйста.
"Вот балда!"
Собака-то сама чужая, мимоходная! Разве она в чужом месте будет лаять? Нагнувшись к мешку, отломил ей кусок хлеба и бросил. Та съела, осуждающе глядя на человека - не за этим сюда лезла. От второго куска отказалась. И Ужухов на нее свистящим шепотом:
- Ну и брысь, черт! Колбасы тебе!..
И замахнулся. Собака покорно отскочила и исчезла в полутьме подполья. Тут же заглянув в глазок, он увидел ее трусящей к калитке. Рукавом вытер взмокший лоб. "Уф-ф! Да-а".