И тут начинает прислушиваться к доскам, к балкам над головой - не проснулись ли обитатели. Первой, понятно, должна проснуться мамаша. Старухи спят мало, да, кроме того,- заметил по прошлым приездам - хозяйством больше занята она, чем невестка. Дамочка встанет попозже, а сам и того позднее, встанет на все готовое - только пей, ешь да езжай к одиннадцати часам в свой меховой магазин. А долго ли тут на "Волге" докатить!..
Посмотрел на часы: без двадцати семь. Опять глаза на доски над головой. Ни шагов, ни шума. Раз так, попусту ждать не нужно. Скрючившись, спасая голову от балок, заковылял на корточках к обшивочным доскам, где виднелись щели. Но они оказались не те, не подошли - видны отсюда клумба, часть забора, соседняя дача. Перебрался влево. Тут сквозь щель виднелись совсем уж задворки: гараж, ледник, тропинка до ветру...
"Чего полез сюда! Вправо надо!"
Взял поправее первых щелей, и верно. В круглую дырку, оставшуюся от выпавшего из доски сучка, была видна песочная дорожка, грядка белого табака у зеленой ограды, край клумбы. И вот она - калитка! Теперь только держи пост: кто ушел, кто пришел - все видно...
Оглядываясь - не потерять бы примеченную среди других щель, он на четвереньках пополз к своему барахлу, захваченному на время лежки: старое байковое одеяло, мешок с харчами, меховая шапка, чтобы голова ночью не простыла. Прислушался - не встали ли - и перетащил все это к дозорному глазку в доске.
...Бывает так, что миг повторяется. Уложил, умял свои пожитки, чтобы не мешали, и только прильнул к светлому кружку, как увидел: мимо зеленой решетчатой ограды идет высокая женщина в черном надвинутом на лоб платке... Ну прямо тетка Аграфена Агафоновна! Даже вон на палку по-теткиному опирается... Одно не то - Аграфена посытнее, покруглее телом была. И вот возник, повторился из прошлого денек, минута, миг: Аграфена - как вот сейчас эта - шла к дому, шла, ничего не чуя, а он, двенадцатилетний Васька Ужухов, тоже, как и теперь, сидел, затаясь, и тоже, как теперь, прильнув к круглой из-под сучка дырке в сарае, должен был высмотреть тетку и предупредить: в доме идет обыск...
Ах, Аграфена Агафоновна, шмара бесценная, не родиться бы тебе, паскуде! Утонуть бы тебе, милой, золотой, в поганой яме - чтобы ни вздоха, ни пузырьков...
С нее началось... Ехал мальчонка из деревни в город на простое пропитание, а попал в такую малину, что по военному тогда времени и во сне не снилось,- всем залейся, всем завались!.. И все тетечка-хлеборезка. И пусть бы уж сама крохи в подол собирала, но и племянника к делу приставила, и толстомордого кладовщика Семена, который и в котах при ней ходил, и хлебные крохи-пудики на базаре спускал... Небольшое дело - хлеб, а тетечку, как на дрожжах, разнесло: и отрезы, и золотые кольца, и часы... Разнести разнесло, а сама черный платок на глаза, клюку в руку - ну, монашка, постная душа, хоть копейку ей подавай...
И подали ей. И Семену тоже... "Черного ворона" подали. Отсидела свое, вернулась, а племянник времени не терял - катился, куда его толкнули. А ей это в масть: готовый помощничек - почище пропавшего, невернувшегося Семена оказался.
Был мальчишка на побегушках, а теперь уж своя хватка, свой глаз. И по любви вместо Семена его приспособила. Оно, конечно, грешно - родная кровь,- да ведь апрельский молоденький огурчик кому не в сласть...
И второй раз "черный ворон" двоих увез. Тетечка, как на богомолье, на знакомые места, на знакомых людей поехала, а племянника-огурчика с вольной грядки в первый каменный засол пустили - лежи да поглядывай на распрекрасную решетку...
2
Где-то на конце половиц послышались шаги, и Ужухов взглянул на часы: половина восьмого.
"Старуха встала... День начинается".
Шаги то приближались, то удалялись. Потом раздались над самой головой - даже выбилась пыль из щелей между половицами. Подпольный постоялец отмахнулся от нее, как от папиросного дыма.
"На террасе накрывает".
И верно: старуха сносила все сюда, на террасу, под которой находился Ужухов. Стукала посуда, позвякивали ложечки, фырчали отодвигаемые стулья. Из дальних комнат глухо доносились какие-то другие шаги и постукивания.
"Сами поднялись".
На террасе же минуту-две стояла тишина, потом, приближаясь, послышался грузный - на пятках - топот. В неверном свете подполья было видно, как еще издали, и тоже приближаясь, стали из-под этих увесистых пяток падать от половиц на землю белесые столбики пыли - все ближе и ближе. Ужухов подумал: "Не сам ли идет!", но шаги мелкие, торопливые, так могла идти только женщина с тяжестью в руках. И верно: над головой вдруг ухает, стукает металл о металл, а обратные шаги - легкие, обыкновенные, те самые, которые первыми были.
"Старуха самовар подала... на поднос".
Вскоре все собираются на террасе, и Ужухов видит, как напряглись, чуть даже прогнулись половицы у него над головой. Стук посуды - наверно, через ножки стола - доходит довольно отчетливо, голоса же бубнят, как под одеялом.
- Это корейка? - Слышно, как кто-то ложкой, захватывая, проводит по сковородке.
- Нет, грудинка. Ты же видишь, с косточкой.
- Лучше бы корейку. Она пожирнее.
- Тебе доктор сказал, что сала надо избегать. Да и грудинку ты зря. Взял бы вон лучше крабы.
Мужской голос - это, конечно, сам Пузыревский, а женский - не то жена, не то мать.
- Если докторов слушать, то и есть надо прекратить. Мой-то до самых последних дней что ни попадя все ел и кушал. Сало не сало, а подавай! И ничего... А в заговенье или в мясоед от стола не отходил. И ничего.
"Это старуха. Как у вороны голос". Ужухов вспоминает ее выкрик в первый свой приезд: "Пышено где?" И сейчас прислушивается к ее голосу внимательно, будто это потом ему пригодится.
- Как же, Марфа Васильевна, ничего, - вмешивается невестка, - когда как раз ожирение у Трофима Матвеевича и сыграло свою роль... - Что-то шлепается об пол, и тот же голос возмущенно: - Федор! Сколько раз я тебя просила не выплескивать на пол!.. Словно ты в трактире!
Между половицами стекает тонкая струйка, и Ужухов, чертыхаясь, поскорее отводит ногу. Но вода попадает на его черные штаны, и он, пришептывая: "Вот балда!", стряхивает ее, отсаживается подальше. Но этому черту и горя мало! Хмыкнул, сказал: "Извиняюсь" - и уже вину с себя валит.
- Может, оно и как в трактире, - доносится сверху его голос, - но не наливала бы на блюдце... В прошлом году, когда я был в Варшаве, при мне из кафе уволили официанта за то, что подал посетителю чашку кофе, а на блюдце мокро было. Ну, тот, конечно, себе на брюки... Положи-ка мне еще грудинки, а чай пусть остынет...
Ложка скребет по сковородке, и только тут до Ужухова доходит запах жареного лука и сала. Он переводит взгляд на свой серый мешок, на котором лежит полоска света, упавшего через какую-то щель. Втягивает носом воздух и быстро наклоняется к мешку, развязывает его. Ничего жареного тут, конечно, нет - круг бараньей, с твердым жиром, колбасы и буханка черного хлеба,- но от запаха на террасе, проникшего сюда, в подполье, вот как жрать хочется!.. На дне мешка - две поллитровки. Одна из них - с водой. Вдруг тревожится: а где бидончик с водой? Припадает на локте вправо, влево,- оказывается, за каменным столбом. Вытаскивает из мешка бутылку, которая не с водой, срывает с головки серебряный кружочек и, вытерев губы, подносит к ним горлышко. Потом принимается за колбасу и хлеб. Пока ощипывает неподатливую кожуру с бараньей, пестрой, похожей на мрамор, колбасы, зло посматривает на открытую бутылку, стоящую на земле. "Деньги какие берут, а пробки настоящей нет! Теперь вот нянчайся с ней!" Роется по карманам, находит какую-то бумажку, комкает ее и затыкает горлышко недопитой бутылки...