Аниськи у самого страшно болели распухшие десна и губы, запекшаяся кровь стягивала подбородок, но у него хватило мужества подбодрить взглядом отца: не слезы, не обида, а негодование и злость теснили его горло; от этой злости он чувствовал себя сильнее, крепче.
Нагнув голову, Егор и Илья исподлобья, угрюмо смотрели на Шарова.
- Вот ты, - подошел Шаров к Илье и ткнул его кулаком в грудь. - Я уже ловил тебя два раза, а ты опять лезешь, скотина! Ты дождешься, что я тебя законопачу в тюрьму.
И Илья, этот пожилой сильный человек, ответил чуть слышно;
- Нужда, ваша благородия. Жить нечем.
Шаров побагровел, убыстрил мелкие, семенящие шаги.
- Какая нужда? Негодяи! Разбойники! Врете! Водку пить?! Гулять надобно, а?!
- Никак нет, ваша благородия, господин полковник, - сдержанно вмешался Егор, и Аниська почувствовал, как локоть отца затрепетал сильнее. - Рыбы в законном нету. Прижали нас к хутору, а одними бычками не проживешь.
Шаров уставил в Егора белесые, с отечными мешками, глаза, крикнул:
- Кого прижали? Кто прижал? Молчать! Бунтовщик! Я вот тебе!..
- Виноват, ваша благородия! Больше не будем, - стал просить Илья. - Накажи бог, не будем. Отпустите. Отдайте каюк и сетки! Пропадем совсем без снасти!
- Кому отдать, мерзавцы?. Вам отдать? А вы опять приедете и будете воровать? Ну-ка! - ткнул полковник прямо в лицо Илье кулак. - Я вам покажу! Я вам дам! Вахмистр Крюков, каюка и снасти не отдавать! Составить протокол, а потом проучить! Понятно?
- Понятно, ваше высокоблагородие, - вытянулся, взяв под козырек, Крюков.
- Ваше благородие, раненого бы надо скорее отвезти в хутор, - попросил Егор. - Пропадет человек.
Шаров потер сухие розовые руки, словно омыл их перед рыбаками, скривил губы.
- Не пропадет! Тут казаки будут ехать - отвезут. А ты, Крюков, проучи их хорошенько. Это те, что не давали тебе покою. Делай с ними, что хочешь.
Шаров хотел было уже уйти, когда все время молчавший Аниська неожиданно дерзко, так, что Егор не успел остановить его выкрикнул:
- Ваша благородия! Вы нас тюрьмой и вахмистром не пугайте! Видали мы таких, как вахмистр! Емелька Шарапов у вас больше нашего в запретном крутит и вы ему прощаете! За что? А за то, что Емелька серебрит вам и вашему вахмистру руку!
Шаров круто обернулся к Аниське, смотрел на него изумленно, как на внезапно появившуюся со дна затона, диковинную рыбу.
- Это что еще за голос! Что за разговоры? - бледнея, спросил он. - Ах, сморчок! Ты что сказал?
- То, что слыхали! - гневно и вызывающе крикнул Аниська и осекся, чувствуя, как отец до нестерпимой боли жмет его пальцы.
- Молчать! Мальчишка! Крюков! Проучить! - сдавленно прохрипел полковник и, еще раз брезгливо отряхнув руки, скрылся в каюте.
Крюков подошел к Аниське и, быстро развернувшись, взмахнул кулаком.
Егор едва успел поднять руку, чтобы защитить сына. Сильный удар пришелся по его костлявому, твердому, как: сталь, локтю. Крюков взвыл от боли, заскрипел зубами.
- Казаки! - крикнул он. - Раздеть хамов! Пороть смоляными бечевами!
Пихрецы принялись стаскивать с рыбаков рубахи. Послышались тупые удары толстыми просмоленными обрывками каната - "бурундуками".
Аниська не давался, вырываясь из рук двух здоровенных пихрецов, но его оглушили прикладом в голову, и он потерял сознание.
Очнулся он в том же угольном ящике, в который был брошен сначала. Голова его трещала от боли, глаза заплыли синей опухолью, слезились.
Солнце уже поднялось высоко и ласково пригревало голову. И все та же болотная птичка стрекотала в камыше.
Аниська привстал, тяжело, мучительно огляделся. Он был без рубахи, спину его точно жгли раскаленным железом. Было ясно: его добросовестно отхлестали "бурундуками" вместе с Егором, Ильей и Васькой. Крутии лежали на палубе, и пихрецы поливали их смешанной с углем водой.
Этот своеобразный душ придумал изобретательный Крюков для особенной острастки непокорных, подвергавшихся порке крутиев. Мелкая угольная пыль вместе с водой въедалась в кровяные рубцы на спине, после чего ссадины и раны долго не заживали, и люди долго болели.
Катер, вздрагивая, медленно шел вдоль берега, таща на буксире каюк Егора. На его корме, вытянув раненую ногу, полулежал Панфил Шкоркии.
Крюков подошел к Аниське и, растягивая кривой ухмылкой рот, спросил:
- Ну как хамлюга, будешь теперь болтать лишнее?
Аниська ничего не мог ответить. Он увидел жестоко избитых, униженных и безмолвных отца, Илью и Ваську, горло его словно сдавила смертная петля. Припав головой к нагретой солнцем боковине ящика, Аниська зарыдал, как несправедливо наказанный ребенок.
13
Рыбаков доставили в хутор в полдень. Остроносый каюк кордонников с вороватой поспешностью примкнул не к общему причалу, а к размытой половодьем плешине на краю хутора. Егор и Илья вынесли Панфила из каюка, бережно уложили на жесткую, засоренную гусиным пометом траву.
Панфил держал ногу выпрямленной, как, деревяшку, полулежал, упершись локтями в землю. Молодцеватое лицо его отливало восковой желтизной, вокруг когда-то веселых, усмешливых глаз синели темные круги; примятыми почернелыми лепестками пятнились пушистые усики.
Стиснув зубы, Панфил озирался вокруг ищуще, тревожно.
Уже половина хутора знала о приезде рыбаков. Не ускользнул от женских пытливых глаз прыткий каюк кордонников.
От близких хат и рыбных заводов, с бугра бежали растерянные простоволосые бабы и ребятишки.
Завидев их, пихрецы заторопились, приказав рыбакам расходиться, направились в хутор, опасливо ныряя в переулки, прижимаясь к изгородям. Взвизгивая и ахая, прибежала жена Панфила Ефросинья, упав перед мужем на колени, завыла так голосисто, что в ближайших дворах всполошились собаки.
- Тю на тебя. Ополоумела, что ли? - сердито остановил ее Панфил. - Не на смерть же пристукнули.
Он уже хотел по привычке смешливо подмигнуть, но, сраженный болью, скривил губы.
Пятилетний - курносый, похожий на Панфила, мальчуган и девочка постарше хныкали, цепляясь за материнскую юбку, терли грязными кулачками заплаканные глаза. Тут же, виновато потупляя взоры, беспомощно опустив руки, стояли Егор и Илья. Кто-то предложил нести раненого домой, но Илья угрюмо осадил бестолково напиравших баб:
- Не велено. И не тормошитесь зря!
Прикрывая ладонью разбитые губы и опухшие глаза, Аниська стоил в стороне - в изорванной рубахе, босой, неузнаваемый.
Чья-то рука тронула его за локоть. Оглянулся - мать. За ней под тенью надвинутого на лоб платка застыло в тревожном недоумении лицо Липы.
- Тебя били, сынок? - спросила Федора.
- Всех били, - ответил Аниська и отвернулся. Горячие спазмы все еще давили его горло.
Толпа росла. Грозя красными по-мужски увесистыми кулаками, неистовствовали жены рыбаков.
- Бабочки, милые, да чего же это делается? Постреляют мужиков наших, а мы только слезами отдуваться будем. Пошли к заседателю! Вытащим его, толстопузого, пускай посмотрит, чего Шаров делает! - кричала сухая, высокая, как мачтовая рея, Спиридонова баба.
- За казаков хоть атаман заступается, а за хохлов и заступиться некому! Подавитесь вы рыбой своей, анчутки проклятые! - вторила ей юркая, тонкая, как оса, бабенка.
И только Федора Карнаухова, по-солдатски выпрямив мужественный стан, немо стиснув тронутый морщинами красивый рот, молчала. Она будто сомневалась в том, что произошло, все еще недоуменно, вопросительно смотрела на незнакомый каюк. Егор избегал ее взгляда, Аниська даже, как будто, не заметил ее присутствия - и это путало Федору так же, как пугали ее чужой каюк, отсутствие снасти и простреленная нога Панфила.
Легкая атаманская линейка подкатила к берегу.
С нее спрыгнули полицейский Чернов и седоусый с багровым, как у мясника, затылком фельдшер-самоучка из служилых казаков.
- Отслони-ись! - закричал Чернов, оттесняя женщин. И вдруг запутался в длинной шинели, чуть не упал.
В толпе засмеялись.
- Чернов, с какого гвардейца шинелю снял? Хотя бы подрезал наполовину.
- Ничего, ему собаки и так оторвут.
- Ханжей, объелся чижей! Ханжей! - запрыгали вокруг Чернова босоногие мальчишки.
- Разойдись! - свирепо завопил Чернов и, выхватив из крякнувших ножен шашку, замахал ею над головами женщин. - Зарублю!
- Тю на тебя, вражина! И вправду полоснет сдури! - крикнула Спиридониха.
Осовелый взгляд Чернова с тупой, бессмысленной злостью уставился в Аниську.
- А-а… И ты тут? Гуляешь? Подожди, потащим тебя опять к атаману. Он тебе припомнит, как решетки ломать.
- Заарестуй. Ну? - щуря странно посветлевшие глаза, выступил Аниська.
- Анися… Не надо, - умоляюще зашептала позади Федора и потянула его за руку.
Чернов отступил.
- Ничего, заарестуем. Придет время. Приде-ет!
Опомнившись, видя все как в тумане, Аниська облегченно вздохнул, опустил налитые тяжестью руки.
"Вот и Шаров так смотрел", - неясно подумал он про Чернова и поискал глазами Ваську.
Тот с отцом и Ильей помогал фельдшеру, держал ведро с водой, зачерпнутой из речки. Притихшая Ефросинья горбилась у изголовья мужа. Фельдшер отодрал присохшую к ноге штанину, засыпал рану йодоформом, велел везти Панфила на станцию, а оттуда поездом - в город, в больницу.
Рыбаки усадили товарища на линейку, угрюмой кучкой сгрудились у каюка.
Низко склонив голову, подошла к мужу Федора.
- Чей каюк? - тихо опросила она.
- Чужой… Пихрячий… - пряча взгляд, ответил Егор.