Я, шаря по столу одной рукой будто бы в поисках очков, палец второй приложил к губам, подавая Лине знак: молчи, не спорь с Волосюком.
Но Лина, скользнув по моему лицу отсутствующим взглядом, продолжала:
- Сии доказательства я нашла вместе со своими ребятами. Мы вели раскопки на древнем городище. Это как раз рядом с нашей станицей. На эти находки, кстати, ссылается академик Бубукин. Разве вы не видели июньский номер "Вопросов истории"?
- Видеть-то видел. Но прочесть… знаете, не дошли руки, - смущённо пробормотал Волосюк и тут спохватился: - Северов, разве вы носите очки? По-моему, вы пока обходитесь без оптики.
- Действительно! Обхожусь! Вот умора! Видно, я их с чем-то перепугал, - посетовал я, прикидываясь необычайно рассеянным чудаком.
- Перетрудились, Нестор Петрович, - пошутил один из членов комиссии, и в голосе его мне послышались неприятные жалостливые нотки.
Се был первый предупреждающий звонок, но я этого ещё не понял. И поспешно ретировался в коридор.
За Лину теперь я был спокоен. И всё же в душе моей поселилась смутная тревога. Она разбухала, точно на дрожжах, оставаясь такой же неясной. И это длилось до тех пор, пока не распахнулась дверь и в её проёме не возник Волосюк.
На его растерянном виноватом лице было написано всё - произошло то, чего я никак не ожидал. И это было непоправимо.
- Ничего, дружок, через два-три года можно попытаться снова… - залепетал он, приближаясь ко мне.
Но я бросился прочь по длинному коридору. За спиной послышался возглас Лины:
- Нестор! Куда же ты? Подожди!
Её голос подхлестнул меня, будто плеть… Она знала, чем закончится всё это, и потешалась, готовя свой сюрприз. Играла со мной, словно кошка с мышкой. Как же я не заметил иронии в её похвалах? На словах Лина будто бы мной восхищалась и даже назвала "гением"! "Поцелуй гения"! Даже поправила галстук! На самом деле готовила к гильотине.
А я, простак, развесил уши. Наверно, она старше меня на целый год, может, на два, - значит человек искушённый, а может, и уже настоящая роковая женщина. Ей было скучно там, в станичной глуши, и теперь она развлеклась на всю катушку, всласть поиздевалась над наивным и доверчивым молодым человеком. Ничего себе, сельская учительница! Вон-вон её из головы, долой из сердца!
Дальше было моё трагическое шествие по городу, и меня обозвали "антилопой"…
И вот сейчас я валяюсь, так и не удосужившись переодеться, прямо в своём единственном костюме, он же праздничный, он же просто выходной, лежу, судорожно вцепившись в подушку, и у меня такое ощущение, словно падаю в немую бесцветную пустоту.
Сердце подскочило вверх, сжалось и замерло где-то под горлом, будто я его проглотил и оно застряло в пищеводе.
Я сел на кровать. Что после всего такого писать отчиму в Адлер? "Я оказался дутым, аки мыльный пузырь, будь добр, прими меня снова под своё надёжное крыло". Нет, о возвращении к нему не может быть и речи. Отчим и так хватил со мной хлопот после смерти матери. У него уже завелись собственные дети, и он-то небось радёшенек за меня и за себя - вырастил выдающуюся личность и отправил в путь, усыпанный лаврами, украшенный радостями жизни.
ЗА окнами хлюпала вода. Баба Маня поливала цветы. Она успела растрезвонить по всему Клубничному переулку, мол, у неё живёт учёный человек. В результате ко мне повадился ходить отставник Маркин. Заявлялся с шахматами - "поболтать на литературные темы".
На днях баба Маня, щуря ясные, неизвестно каким чудом уцелевшие от старости глаза, наивно спросила:
- На базаре говорят, все учёные книжки сочиняют. А как называется твоя-то? Соседи спрашивают. А мне и совестно. Не знаю.
Заранее приложила к уху ладонь раковиной, надеясь услышать название несуществующей монографии. Хотел бы я сам знать его. Но я сказал:
- Она называется так: "Об историческом развитии чрезмерного любопытства от Евы до торговок с Сенного рынка".
- Еву выселили из рая. Значит, серьёзная книга. Ну, пиши, пиши…
Как же, написал! Сотни научных работ! Тысячи! Ха-ха! (Смех, разумеется, был горьким.) "И что же ты теперь собираешься делать, Северов Нестор? - спросил я себя с трагической усмешкой и сам же ответил: - А то, что делает неудачник, когда его розовые мечты и светлые идеалы обращаются в прах! Он, махнув рукой на свою судьбу, - аа, пропади всё пропадом! - заливает горе водкой, путается с уличными женщинами, а потом, доканывая своё сердце, разрывая его в мелкие клочья, декламирует стихи Есенина из его душераздирающего кабацкого цикла. Именно так поступают в кино и книгах те, чья жизнь, налетев на рифы или айсберг, пошла на дно. Вот и тебе, бедняга Нестор, не остаётся ничего другого, как пуститься по этой кривой дорожке".
Я поднялся с постели и осмотрел свой чёрный выходной костюм - подарок отчима: пиджак и брюки, как и следовало ожидать, были изрядно мяты, будто меня пропустили через какой-то агрегат, где долго и основательно мяли, а затем выплюнули вон, но сегодня их непотребное состояние отвечало моему душевному настрою, - опускаться так опускаться, можно начать и с этого. Да и кто из опустившихся расхаживает в отглаженном виде? Не останавливаясь, я продолжил работу над своим новым обликом: застегнул пиджак косо-накосо, его левая пола поднялась выше правой, затем вырвал одну из пуговиц с мясом, приспустил галстук и вытащил поверх пиджака, расстегнул ворот сорочки и, взявшись за голову, яростно разлохматил причёску. Завершающий мазок на этом не парадном портрете я нанёс, выйдя во двор, - там, у дверей, стояло ведро с разведённой извёсткой - баба Маня собиралась подкрасить летнюю печь, - так вот я извлёк из этого раствора кисть и провёл по носам своих начищенных туфель.
- Петрович, ты это зачем? - удивилась моя хозяйка.
- Опускаюсь, баба Маня, иду на дно! - сказал я и вышел за калитку.
На углу нашего Клубничного переулка и Армейской улицы, точно последний приют для падших, раскинула свои фанерно-пластиковые стены забегаловка "Голубой Дунай", прозванная так пьющим народом за аквамариновый окрас. Сюда я и пришёл - топить в водке свою молодую талантливую жизнь.
Падение нравов здесь начиналось после окончания трудового дня, тогда, отработав смену, в "Голубой Дунай" со всех сторон стекались рабочие и служащие компрессорного завода и ближайших строек. И сейчас, посреди белого дня, контингент питейного зала насчитывал всего лишь два штыка. Я стал третьим. Первый (от входа), уже получив своё, спал в углу, уткнувшись лицом в неубранный пластиковый стол. Второй, высокий плешивый мужчина лет сорока, топтался возле буфетной стойки и, низко наклонясь, видно был близорук, изучал бутерброды и прочие закуски, разложенные за стеклом витрины. Я стоял у порога, передо мной простирался пол, усеянный свежими опилками, пол как пол, если не считать опилок, однако мои подошвы будто приклеились к его линолеуму - это таяла моя решимость, стекала к моим ногам. "Кто же так опускается, хлюпик?!" - прикрикнул я на себя, подтащил своё безвольное тело к буфетной стойке и, не давая ему опомниться, выпалил в лицо рыхлой полусонной продавщице:
- Мне стакан водяры! Полный, по самую ватерлинию! - повторил я присказку одного из своих однокурсников, бывшего моряка, плававшего на эсминце. - И желательно "сучка". Чтобы шибало сивухой. Я - извращенец!
До этой трагедии я предпочитал сухое вино, водку и прочее крепкое принимал в редких случаях, бывало выпьешь граммов тридцать, в ответ на вопрос: "Ты меня уважаешь?" - и более ни-ни. Но так было в прошлом - теперь я катился в тартарары.
- У нас всё "сучок". Другого не держим, - безучастно ответила продавщица.
Она лениво взяла с подноса мокрый гранёный стакан и, наполнив бесцветной жидкостью из распечатанной бутылки, придвинула к моим нерешительным ручонкам.
- Не рано ли начинаешь? - спросил второй, то есть плешивый, оторвавшись от созерцания бутербродов.
У самого-то нос был красен, будто схваченный насморком, из ушей торчала вата.
Я с опаской посмотрел на стакан - водка дробилась в его гранях зеленоватым светом, как и положено "зелёному змию", и забубённо ответил:
- А мне что утром, что вечером, нет никакой разницы!
- Я не о том, - возразил плешивый и потребовал от буфетчицы: - Забери у него это пойло, пока не поздно. Он же ещё малец!
- А пьёт за свои. Закусывать будем? - спросила продавщица прежним скучающим голосом.
- Мадам, это вы мне? Лично я пью, не закусывая! - воскликнул я, прикидываясь оскорблённым. - Да я сейчас эту жалкую водчонку залью в един глоток! Я её, ничтожную, одним махом! Для меня, любезные, стакан всё равно что напёрсток. Я её глушу вёдрами! Глядите: ап!
И я точно сиганул в чёрную бездну - ухватил стакан всей пятернёй и поспешно опрокинул в рот. В моё горло хлынул огненный поток, я задохнулся и исторг его себе на грудь. Меня сотрясал неистовый кашель, и всё оставшееся в стакане само собой выплеснулось на пол.
- Ну вот, - удовлетворённо произнёс плешивый. Мол, этого и следовало ожидать.
- Повторить? - невозмутимо спросила продавщица. Однако в её тёмных апатичных глазах возник слабый интерес.
- А ты, Дуся, не подначивай парня! - прикрикнул на неё плешивый.
- Бла… кха, кха… благодарю, кха, кха… я сыт, - выдавил я сквозь кашель и, рассчитавшись, покинул "Дунай", так и не ставший для меня дном.