2
Ночь. Гостиница. Петр Ильич встает и осторожно задергивает штору.
Вот он - его новый дом. Номер "люкс", который ожил от его присутствия, от его шагов, дыхания… Эти стены, которые подхватили удары его усталого сердца, этот паркет, поскрипывающий под его ногами.
Дом в просторечии значит: семья.
Дом - это: будь ты хоть пес, хоть пьяница, но ты - наш.
Так вот его новый дом!.. Номер гостиницы, цветы в кувшине, из которого Зина Вирлас вылила вчера кипяченую воду. "Петр Ильич, не забудьте завернуть цветы в бумагу, когда поедете на вокзал. С вас станется забыть!"
Викину фотографию она поставила на столик возле его кровати. С фотографии в упор глядят глаза дочери, как всегда остро и больно напоминающие глаза жены. Голос Вики повторит завтра звук ее забытого, тревожащего до сих пор и страшного для него голоса.
"Спать, спать, спать!.. Вторые сутки, как я не сплю. Я обязан спать, я должен, я буду спать".
…Зачем же в тишине ночи, отдаленная от него годами - исплаканная, избитая, сто раз про себя повторенная, - она живет до сих пор рядом с ним - обида Петра Ильича?
И уж любви больше нет, а жива обида.
Он не может ее забыть, как не забывает и не прощает человек своего увечья.
…Глаза, родные глаза, распаленные ненавистью и, как ему тогда казалось, любовью!
Зачем не солгала?.. Она, которая, видно, лгала так часто? Зачем не солгала в тот единственный раз, когда он желал бы услышать от нее неправду?!
И жили, жили в тишине ночи пролетевшие через годы слова ее жестокого признания.
…Война - нарушение естественных для человека привязанностей и простых забот.
Война - цепная реакция разрушения. Сердца людей - как истощившаяся земля, которая много лет не была под паром.
После конца войны его задержали в Германии, почти на целый год. За это время он успел побывать в Ленинграде четыре раза.
И вот в пятый наконец возвращался домой. Навсегда.
Домой!.. Странное, нелепое и прекрасное слово: "дом".
Как глупо, как беспомощно он тогда опустился на пол. Осел в отслужившей свой срок шинели на чемодан, набитый тряпками, которые вез для нее.
До сих пор чувствует он на ладонях щетину своих небритых щек. По-бабьи, по-бабьи, да, да, по-бабьи он заслонил лицо руками.
Войдя в пять утра в свой дом, он увидал на вешалке- как в романе! - чью-то чужую шинель.
Шинель была темной… морская. И он ужаснулся этому. Словно то было важно, к какому роду войск принадлежало обмундирование человека, повесившего шинель в прихожей дома деда его - Ивана Всеволодовича Глаголева; дома его отца - Ильи Ивановича Глаголева; в доме его - Петра Ильича Глаголева!
Она вышла к нему в коридор в халате поверх ночной сорочки.
Она встретила его взгляд и отчетливо сказала:
- Да!.. Да, да, да, - будто выплевывая это страшное "да" в его глаза, в его сердце.
Он сидел на опрокинутом чемодане и заслонял руками лицо. И увидев его таким жалким, распаляясь сознанием своей вины перед ним, она сказала:
- Неправда! Ты догадывался!..
Босые ноги жены стояли носками внутрь. Рука взлетела в воздух, и халат распахнулся. Из-под рубахи выглянула полная и уже начавшая обвисать грудь - грудь, которая выкормила его ребенка.
Жестко падали на лоб и глаза ее черные волосы.
…Зачем не смилостивилась? Зачем не солгала в тот единственный раз, когда он хотел бы услышать от нее неправду?
- Я… Я не люблю… не любила тебя!..
- Не любила? - приподнимаясь нелепо и медленно с чемодана, спросил Петр Ильич.
- Да, да!.. Что же делать?!.. Я не могла смиряться!.. Хотела. Старалась. А не могла…
…Зачем тогда, при расставании, занеслась над душой его эта рука? Зачем, раз все и так для человека было потеряно, нужны ей были слова запоздалого и такого страшного признания?
- Папа, папочка!.. - голос Вики.
Она меня не любила! Ты слышишь, девочка? Она меня не любила. Она меня никогда не любила. Все было ложью.
И тогда была ложь, когда мы шли по степи, в тот самый первый раз, юные, как ты, Вика.
Я помню, от солнца под нашими ногами растрескалась земля, бедная, глинистая. Она поросла бурьяном и травой. И вдруг издалека навстречу нам побежала горушка. Растерянно мы остановились и посмотрели в глаза друг другу, как будто друг друга опознавая.
Мгновенно, как это всегда бывает на юге, стало темнеть небо. Вспыхнули из черноты звезды. Из стерни поднялось стрекотанье - южная, назойливая ночная песня, которой я боюсь до сих пор.
Я помню движение своей руки, так осторожно, так неумело, так робко тронувшей ее сросшиеся, широкие брови - брови над холодом глаз, светивших мне.
Свет этих глаз был ложью. Все было ложью!
И тогда была ложь, когда ты родилась, девочка.
Я встречал вас на ступеньках родильного дома, на лестнице, которая вела во второй этаж. Я торопился. Принес для тебя пеленки и распашонку - твое первое платье, Вика.
Было, должно быть, очень приметно, что я молодой отец, потому что нянечка, которая тебя несла, вдруг улыбнулась и стала мне кивать.
Наклонившись, я в первый раз увидел твое лицо, Вика, - сердитое лицо и нос пуговкой. И я тут же решил, что ты здорово смахиваешь на деда Глаголева.
Твоя мама спускалась вслед за тобой и няней- слабая, непричесанная, в больничном халате.
И вдруг, увидев меня, она бросилась навстречу и, обняв, стала плакать, прижимая ко мне лицо.
Она плакала, жалуясь и отдавая мне не забытую ею, неотступившую боль родов.
Нет, нет… Подожди! Когда ты рождалась, девочка, на дворе был жаркий день.
Я стоял на другой стороне улицы, вместе с другими отцами. Окна дома были распахнуты. И мне показалось, что я узнаю ее крик. И я отозвался ему. И долго-долго бродил по городу, не находя себе места- тоскуя, коря себя.
…Тебя вынесла нянечка. Мама плакала, прижавшись лицом к моей рубахе. Я обнимал ее.
Она плакала так, что отзвук ее слез брызнул из глаз старой нянечки, которая тебя держала.
Плакала. А не любила меня!
Она не любила меня и тогда, когда мы купали тебя в корыте.
Я держал твою головенку и все боялся, что мама тебя загубит.
Сжалившись, приходила на помощь соседка и все смеялась над мамой и надо мной: "Экие, право!.. Ну и родители!"
Когда соседка тебя окатывала, я зажмуривался: "Пожалуйста, осторожнее".
- Выйдите-ка в коридор, Петр Ильич! - говорила старуха. - Одно от вас беспокойство, право. Ай да отец. Ну и ну!
И мама выталкивала меня в коридор:
- Петух, позвольте вам выйти вон.
И смеялась.
Смеялась… А не любила меня…
Я помню, Вика, как мы купили шкаф. Мы очень хотели купить этот шкаф. И вот мы купили его.
Шкаф несли по лестнице и внесли в дом. В нашем доме появилась первая мебель - заработанный мною шкаф.
В узкое отделение шкафа мама складывала белье. Ты слышишь, девочка?
Сдвинув брови, серьезные, широкие и густые, похожие на твои, она по-хозяйски складывала белье в то отделение шкафа, в котором были полки, еще пахнувшие сосной.
Складывала белье, а не любила меня.
И тогда она меня не любила, когда я получил свой диплом, окончив ленинградскую академию.
Она танцевала со мной чуть пьяная и целовала меня при всех. А я говорил ей:
- Клава, не надо!
И радовался.
Ее полные, чуть раскрытые губы; шлепанье ее босых ног, ее обидчивость, беспомощность, вздорность- такие чуждые мне, но я привык к ним, Вика, потому что она была твоей мамой, моей женой; всё, всё, всё, даже чай, который она подавала мне утром, тарелка, на которой лежал нарезанный ею хлеб, - всё это было ложью. Она не любила меня. Жила таясь, молча рядом со мною, изредка ссорилась, часто плакала и видела страшные сны, о которых я ничего не знал… Она ждала ее - свою любовь… И дождалась.
…Зачем не солгала? Ведь могла же она сказать, что ошиблась, что любовь ко мне была и ушла. Что другое чувство, гораздо более сильное, вытеснило все то, что было прежде, унеся нашу молодость.
Зачем, казня, разрушая, настигли меня слова ее запоздалого признания?!
Петр Ильич встал с кресла, прошел по комнате. И лег.
И заснул, ушел в сон, прижавшись к подушке лбом.
"Не проспать бы!"
Завтра он встретит дочь, которую не видал два года.
Он спал, а небо медленно разгоралось. Уже вставало за окнами солнце.
Облитые светом, стояли около дивана его башмаки.
Жизнь шла дальше. И каждый предмет словно бы корил Петра Ильича.
Предметы корили его простым языком жизни. Эх, если бы он мог подслушать то, что сказала за окном улица, шаг прохожего, свет в его комнате, пиджак, носки, рубаха!
Они говорили, что живут бездумно и просто. Что слова, которые им не подарены, очень часто бывают ложью, потому что чувства людей сложнее и богаче слов; что слово лживо вовсе не потому, что человек решил солгать, а тем лживо оно, что не в силах передать тревогу чувств наших.
Зачем же мы так уж безоговорочно верим слову? Зачем такую силу над нами имеет оно? Слово - это всего лишь слово. Зачем же тогда оно и ранит, и окрыляет?!
Петр Ильич, Петр Ильич…
Вы заснули не вовремя. Иначе, может быть, вы бы все же подслушали, о чем думают безгласная тишина и ваши, залитые первые солнышком, бань маки.
Вы бы услышали, о чем говорит этот дом. Да, да, разумеется, не ваш дом. Но ведь это все же крыша над головой. А вы так любите крыши! Вы столько раз набрасывали, рисовали, вычерчивали и отмывали их на листах ватмана. И сколько раз корили себя, что не у каждого над головой крыша.