"…моей жене" (зачеркнуто) и сверху: "моей вдове".
Два этих удивительных для него слова - "моей вдове" - протянулись через все отрочество Петра Ильича. Когда он был один в темноте подворотни, во дворе, на улице, у темной Невы и никто не видел его, - он, Петя, протягивал вперед руку и шептал сурово: "Моей вдове!"
Вспомнив об этом, пятидесятилетний Петр Ильич усмехнулся.
Да, да… Все так. Неосвоенный материк. Ледяная, снежная, вьюжная ширь…
Петр Ильич рисовал. На клочке бумаги появились башни (дома); свод прозрачного купола, и сверху лучи искусственного солнца.
- Зиночка, - прищурившись и не отрывая глаз от клочка бумаги, спросил Петр Ильич, - вы твердо договорились на завтра с Гроттэ?
- Железно! - ответила она. - Конечно, завтра приедет Вика… Но послезавтра у него совещание.
- А кстати, Зина, вы не могли бы мне чуть-чуть рассказать, как он встретил вас, когда вы в самый первый раз явились перед его ясные очи?..
- Ну уж вам-то вовсе нечего беспокоиться, Петр Ильич. Вы - шармёр. А Гроттэ - добряк. Если хотите знать, он тогда вполне свободно мог меня вытолкать! Из лаборатории. Ведь я, как приехала в Таллин, сразу - в лабораторию. А там - Гроттэ. Зажал кубик между стальными плитами… А стрелка, понимаете, показывает давление в двести килограммов. Триста пятьдесят. Четыреста… Я чуть с ума не сошла. Кубик - держится! Стою у стенки, в углу, и боюсь - сейчас выгонят. Пятьсот. А Гроттэ смотрит на меня и будто не видит. Семьсот. Девятьсот… На каждый квадратный сантиметр кубика - тонна!.. И вдруг - бах! Разлетелся!.. Я, знаете, вскрикнула.
А на изломе, в извести, - песчинки. Они вспыхивали, горели, горели, вспыхивали… Те самые песчинки, с которых удалось сорвать их каменные одеяльца.
- Вы поэт, Зиночка! Какие там одеяльца?
- Обыкновенные. Ну, корочку, корочку… Многовековую оболочку, которая одевает каждую крошечную песчинку. И только освободившись от нее…
- Это же известно, Зина.
- Да, теперь. А три года назад даже сам Гроттэ не знал. Не догадывался, что это не просто известь, смешанная с песком, а известь, смешанная с живыми песчинками: новый камень - гроттит.
- Но ведь Гроттэ и тогда обрабатывал песок.
- Конечно! Поэтому этот кубик был такой сильный. Гроттэ искал. На ощупь. Он не догадывался, что уже на верном пути…
- Зина! Вы великий человек. Рядом с вами я просто невежда.
Она просияла, приложила руку к сердцу и с шутливой важностью раскланялась.
- Великий человек нижайше просит принять его услуги.
Петр Ильич рассмеялся.
…Добилась-таки своего: они - вдвоем. Она будет кружиться, вспархивать, мелькать перед его глазами. Одним словом, как раскованная песчинка. Она заставит его глядеть на себя. И слушать себя - как и о чем бы ни говорила. Заставит! Хочет он этого или нет.
Бежала в ванную. Схватив полотенце, - которым Петр Ильич вытирал лицо, - обертывала этим полотенцем кувшин, потом очень долго искала ножницы, срезала стебли цветов, собирала их аккуратно в обрывок газеты. И все это, переполняя комнату стуком то и дело падавших предметов, и все это с тем, вторым, как бы скрытым выражением, глядящим из первого, очевидно озабоченного выражения лица: без меня бы ты пропал. Потому что беспомощен. Умен, но беспомощен.
Ее суета, как пожар, охватила коридор гостиницы.
Встречая Петра Ильича, эстонка-горничная говорила ему:
- О-о-о! Доч, доч… Харашо!
Ее светлая, словно насквозь промытая кожа, собиралась от улыбки тонкими морщинами у светлых глаз. Что-то во всей этой суете ее живо трогало.
Язык чувств перевода не требует. Горничная кивала Петру Ильичу белокурой до седины головой в крахмальной наколке и говорила:
- Доч!.. Доч!..
…На письменном столе в номере Петра Ильича, дожидаясь Вики, лежала коробка конфет (их, разумеется, купила Зина). Она же потащила его в магазин и помогла ему выбрать теплые варежки и шерстяные комнатные туфли для Вики.
В магазине она подтрунивала над его рассеянностью, смеялась, расспрашивала, какого цвета у Вики глаза (это имело прямейшее отношение к цвету тапок, которые он собирался покупать дочери!).
То и дело задевая его руку своей обнаженной до локтя рукой, касаясь по рассеянности (крайней рассеянности) то его плеча, то подбородка, она перебирала целлофановые пакеты, в которых лежали вязаные тапки. И добилась-таки наконец своего! Возле злосчастного Петра Ильича собралось несколько улыбавшихся советчиц-продавщиц. И все они чему-то радовались. И все они ему сочувствовали. "Сочувствуйте, сочувствуйте, - как он говорил им мягкий, влажный взгляд Вирлас, - потому что он совершенно беспомощен. Умен. Хорош. Но беспомощен".
Выйдя на улицу и обтирая платком влажный лоб, он сказал ей:
- А вы, оказывается, мастерица устраивать спектакли, Зина.
Что-то в ее сияющих глазах как будто бы опрокинулось. Ушло на дно.
Огорчившись и сам не понимая, что делает, не успев додумать того, что делает, он быстро и нежно пожал ее локоть.
- Спасибо, Зина, дружок. Хотите мороженого?
Будь она проклята, его мягкость. Он знал, что не следует брать Зину с собой. Она утомит его постоянной сутолокой, она то и дело будет ставить его в ложное положение, а он - невольно огорчать ее. Но она уже бывала в Таллине, на заводе у Гроттэ. Была инженером отменным, работником трудолюбивым, И верным человеком.
Да, да… Поддержка и хороший конструктор были нужны ему. Они были ему нужны постоянно: напарник, помощник, советчик, товарищ. Но не назойливость и не любовь.
…- Я знаю, знаю, почему вы едете в Таллин! - доказывала она. - Решили перед тем, как браться за проект города, "застолбить" Гроттэ! Заставить его экспериментировать… Одним словом, "выжать" из него армированный гроттит… Я вас вижу насквозь, насквозь. Так вот: право же, практичней - сразу, вместе с конструктором… Я уверена - без меня вы прорветесь в цеха, но не сумеете как следует поговорить с Гроттэ. Не наладите связи. Уж что знаю, то знаю. Ну, а ко мне он так хорошо относится! Увидите, вот увидите - я вам здорово пригожусь, попомните мое слово!.. Это раз. А второе то, что с Викой вы тоже можете встретиться в Таллине. Нет, вы послушайте, послушайте! Один из самых красивых городов мира… И, наверно, надо будет слегка ее приодеть, а вы непрактичны… Вот и отлично, отлично! Я - в командировку. Вы - в отпуск. Она - на каникулы.
Что было делать? Что ответил бы на его месте другой? Уж ответил бы и сделал бы, верно, что-нибудь. Но что?.. Этого Петр Ильич не знал. Он никогда не знал, как поступил бы на его месте более твердый, лучше умеющий защитить себя человек.
"…Я буду осторожен. Я буду вежлив. Я буду бережен", - обещал себе Петр Ильич.
Но что это значит - быть осторожным? Как будто бы об осторожности она его просила. Как будто бы для того, чтобы не причинять ей боли, ему только и следовало, что быть с ней осторожным.
Он молча купил ей мороженого, и она принялась есть, печально облизывая деревянную ложку. Чуть дрожали ее влажные губы. Они даже будто слегка припухли, как от недавнего плача.
Будь проклята деревянная ложка, мороженое… И мягкость, мягкость! Кто бы, кроме него, поставил себя в такое дурацкое положение?
- Петр Ильич, Петр Ильич, вот бумага. Вы слышите?! Я кладу ее на письменный стол. Ну, сосредоточьтесь хоть на минуту, пожалуйста… Когда поедете завтра на вокзал, не забудьте: во-первых, захватить с собой цветы. С вас станется забыть! А во-вторых, заверните их в эту бумагу.
…К вечеру Зина переоделась. На ней был светлый костюм, - она носила его не без изящества. Правда, ноги были несколько коротковаты, - и это становилось особенно заметным при узкой юбке, - мясистые в щиколотках, они были велики и тяжелы по ее росту, но все вместе производило все же впечатление моложавости, легкости.
Когда в ее наигранном оживлении не чувствовались пот и отчаяние, она была довольно мила (если быть хоть сколько-нибудь справедливым, не острить и не досадовать).
…Восьмой час. В номере не то чтобы потемнело, но комната уже не была вся сплошь залита светом. (Весь день напролет солнце назойливо шибало в одно из трех окон "люкса".)
В полувечернем мягком свете лицо Вирлас казалось светлее, строже, спокойней. И так она была сегодня мила и добра, что предложила оставить его, уйти к себе. "Он устал. Она это видит. Пусть отдохнет. Они могут встретиться попозже, часов в десять, одиннадцать. Вместе бы и поужинали".
- А может быть, лучше вместе позавтракаем? - спросил невинно Петр Ильич. - Я и Вика с утра пораньше за вами бы и зашли… А? Как вы, Зина, на этот счет? Гостиница "Таллин", второй этаж, комната тридцать четыре, - верно? А сегодня я бы, пожалуй, на самом деле пораньше завалился спать. Ведь завтра день какой напряженный: две встречи - Вика и Гроттэ!..
Она была не в силах скрыть обиды и боли. "Я… я готовилась. Я так хорошо, я так на редкость хорошо выгляжу! В первый раз я надела сегодня этот костюм. Я сшила его специально для тебя, для этой поездки с тобой в Таллин… Держать тебя за руку!..
Видеть, слышать тебя! Как будто на свете есть "завтра"!.. Завтра мы уже не будем больше вдвоем. Не будем сидеть одни у столика…"
Увидев опустившиеся углы ее губ, он отвернулся и стал считать про себя до пятидесяти. Но, не досчитав, подошел к ней и ласково поцеловал ее руку:
- Спасибо, Зиночка.
"…Тридцать шесть, тридцать семь, тридцать восемь. Врешь, не возьмешь…"