- Поблазнится… Ишь глазища-то у тебя какие!
- Скажете тоже… - смутилась девушка и с этой поры вообще перестала замечать Мыларщикова, будто его и не существовало.
"И чего она на меня взъелась? - терзался он. - Вроде худых слов ей не говорил. А как приехал из Катеринбурга, так девка чего-то дурит. Постой, постой… - стукнул себя по лбу Мыларщиков. - Так ведь… Эге! Тю-тю! Она же в нашего Бориса никак…"
Ульяна порывалась сходить к Швейкиным, но робость удерживала, ох уж эта робость! Всегда появляется не ко времени. Встретила Шимановскова, длинновязого поляка, с белыми бровями на усмешливом лице, в смешных желтых сапогах-крагах. Фамилия его Шимановский, кыштымцы ее на свой лад переделали. И стал он Шимановсков. Она знала, что Шимановсков был дружен со Швейкиным еще в Сибири, да и в Кыштыме жил недалеко от Бориса Евгеньевича и часто бывал у него.
- Послушай, Вася, ты видел Юлиана Казимировича у Швейкиных? Что он сказал?
- А что он мог сказать? Приходи, говорит, ко мне вечером, есть у меня заветная склянка коньяку или спирту, выпьем и споем наши польские песни. Да прихвати с собой паненку.
- А еще что он сказал?
Шимановсков понимающе улыбнулся:
- Не ведаю. Вот чего не ведаю, того не ведаю. Слышал одно: Борис сильный. Я и без него это знаю. Собственными глазами видел, как он ходил на медведя с рогатиной. Я сидел в избе, целый день дрожал от страха только от мысли: как это он там с медведем вдвоем? А Борис даже и глазом не моргнул, вот какой это человек.
- Ну тебя! - сказала обидчиво Ульяна. - Вечно ты со своими сказками!
- Езус Мария! - воскликнул Шимановсков. - Не говори так!
Но Ульяна уже не слушала его. Ее охватила жажда деятельности. Она принялась создавать уют в кабинете Швейкина. Принесла пунцовую герань, шторки-задергушки. Взялась драить пол. Скоблила его ножом - грязи натаскали! Потом, подоткнув юбку, развезла на полу мокроту - чистоту наводила. Принесла нелегкая Дуката. Влетел в кабинет без спроса, в сапожищах. Ульяна ойкнула, одернула юбку и выпрямилась. Спросила сердито:
- Вам чо?
Дукат глянул на свои грязные сапожищи, попятился, смущаясь тем, что оставил на чисто выскобленном и вымытом полу грязные следы. У двери задержался и, уже одолев смущение, окинул цепким взглядом кабинет. Он теперь напоминал смесь кабинета с горницей в доме среднего достатка. Ульяна, стоя с мокрой тряпкой, простоволосая и одетая по-домашнему, в галошах на босу ногу, ожидала, что Дукат похвалит ее за чистоту и уют. А он иронически улыбнулся, качнул головой и спросил:
- Ты всерьез считаешь, что эти новшества он примет? - имея в виду Швейкина.
- А чо, разве плохо?
- Да это же мещанство, Уля! Эта герань и задергушки! Здесь же боевой штаб кыштымской революции, а ты разные буржуазные финтифлюшки заводишь.
- Коли штаб, так пусть в грязи тонет?
- Извини, этого я тебе не говорил. Я про герань, а чистота должна быть, это бесспорно. И напрасно принимаешь близко к сердцу, я же не в обиду. Что Борис Евгеньевич? Что-нибудь слышно?
- Не слышно, - дерзко ответила Уля. - Я сама хотела вас спросить.
- Ну, ну, не надо сердиться, на сердитых воду возят.
Дукат удалился, вставая на цыпочки, словно боялся кого-то разбудить. И смешным он ей показался - в кожаной тужурке, в галифе, такой серьезный и солидный, а крадется на цыпочках, как маленький. Она улыбнулась, хотя в глазах поблескивали слезы - нет, она не умела долго сердиться. Затерев следы, оставленные Дукатом, продолжала мыть пол. Но появился Алексей Савельевич Ичев. Просунул седую голову в дверь и спросил:
- Нетути?
- Хворает он.
- Ах ты, Якуня-Ваня! И Мыларщикова нетути?
- Сегодня не видела.
- Вот напасть-то. Мне позарез нужно повидаться. Да вот не знаю, где живет. А тебе, вижу, некогда.
- Пошто некогда? Я уже. Обождите минутку.
Ульяна быстро домыла пол, убрала утварь, спрятала галоши и надела боты.
…Ичев и Ульяна пробирались Большой улицей. Лужи да ручьи преграждали дорогу. Солнце плескалось в талой воде, прыгало зайчиками по окнам повеселевших изб, слепило глаза.
Шли молча. Ичева угнетала своя дума, да и на разговоры он был не больно прыткий. Знавал он Улькиного отца, Ивана Михайловича Гаврилова. Ульяну видел еще в зыбке. Лукерью, мать девушки, только намедни встречал - болеет что-то старуха. Ульяне бы поспрошать, зачем Савельичу потребовался Мыларщиков, да робеет. Еще Ульяна думает о словах Дуката, и ее снова одолевают сомнения: штаб кыштымской революции и герань! Может, в самом деле убрать?
Дом у Мыларщиковых чуть на косогоре: окнами на Озерную, а боковой глухой стеной - на Нижегородскую. Два рыжих мальчугана строили на ручейке мельницу. Из камней и грязи сотворили плотину, а теперь ладили колесо. Что-то у них не получалось. Старший - Назарка - то и дело покрикивал на брата.
- Отец дома? - спросил ребят Савельич.
- Нету тятьки, - выскочил вперед Васятка. - На конях с Кузьмой ускакали.
- А тебя как зовут-то, пострел?
- Василь Михалыч.
- Гляди-ко! - удивился Ичев. - А я и не знал.
В это время открылась калитка, на улицу вышла Тоня и сказала:
- Сопли-то вытри, Василь Михалыч. Назарка, у тебя же руки окоченели, простудишь.
- Не, - возразил Назарка, не отрываясь от дела.
- Добрый день, хозяюшка, - приподнял картуз Савельич. - Так я тебя, выходит, знаю. Ты дочка Рожкова. Крут у тебя тятенька!
- Чо и вспомнили-то, - улыбнулась Тоня. - Крут да не указ!
- Куда Михаила-то спрятала?
- Спрячешь его настырного. Чуть свет ускакали на Высокий переезд.
- Не сказывали, по какой нужде?
- Будто кого-то там с поезда сбросили. Не то до смерти убился, не то покалечился.
- Скор у тебя хозяин на ногу, держись за него крепче!
- И так никуда не денется. Вот, - показала она рукой на ребят. - Его золото. В нашей родовой рыжих нет.
Алексей Савельич хохотнул про себя и попрощался с хозяйкой. Ульяне Тоня не понравилась - очень бойкая. Наговорила бог знает что. А Михаил Иванович ничего, обходительный, лишнего не скажет.
Обратно возвращались по Нижегородской. Ичев сказал:
- Чо делать-то будем? Может, к Швейкину завернем?
- Ой! - Ульяна взялась за горло. - Он же хворый, дядя Алеша. Неловко как-то…
- Ежели бы я один навострился, мог бы сказать: не мешай, старый хрыч, - пошутил Ичев.
- Што вы, дядя Алеша, да не скажет он так, не таковский он.
- Откуда ты знаешь? А приду с тобой, разве он посмеет? - с улыбкой глянул на нее Савельич.
Девушка смутилась:
- Ну уж прямо…
До бучила добрались незаметно. Ичев уверенно открыл калитку, и они вошли во двор. Там Владимир Швейкин колол дрова.
В прихожей гостей встретила Екатерина Кузьмовна. Сухонькая, подвижная. Позавидовать можно было ее бодрости в шестьдесят лет.
- Батюшки! - сказала она нараспев. - Никак Савельич! Да какими же это путями?
- Какие там пути - тропинки косогористые да каменистые.
- А эта? - кивнула на Ульяну. - Дочурка?
- Есть у меня дочь. И эту посчитал бы за честь в дочерях иметь. Да только она Ивана Гаврилова дочь.
- Да что ты говоришь? Ивана Михайловича? - всплеснула руками Екатерина Кузьмовна. - И красавица писаная. Звать-то как?
Ульяна, застеснявшись, ответила едва слышно.
- Молодой растет, а старый старится. Вот не дожил отец-то, царство ему небесное. Раздевайтесь и проходите в комнату.
Борис Евгеньевич услышал голоса и вышел навстречу - веселый, вроде и счастливый от того, что пришли его навестить.
- Давайте ко мне в комнату. Кузьмовна, а Кузьмовна!
Когда мать выглянула из кухни, он попросил:
- Ты уж нам чайку, а? С земляничным вареньем. Уля, ты любишь чай с вареньем!
- Люблю, - зарделась девушка.
В комнате Бориса Евгеньевича было жарко натоплено. На маленьком круглом столе разбросаны письма, а на полу стоял деревянный сундучок. Ульяна даже обрадовалась, увидев его. В прошлом году, когда встречали Бориса Евгеньевича из ссылки, он вышел из вагона вот с этим сундучком. Перехватив ее взгляд, Швейкин сказал:
- Неразлучный мой спутник. Был со мной в тюрьме и по Сибири скитался. На вид неказистый, но удобный.
Швейкин предложил венский гнутый стул Ичеву, Ульяну пригласил в старое уютное креслице. Но она пододвинула себе тоже стул. Их тут было пять, похожих друг на друга, как близнецы. Не спускала глаз с писем, узнала почерк Бориса Евгеньевича.
- Это мои депеши, - улыбнулся он. - Слал их домой все десять лет. Думал, сожгли, да нет - целы! Любопытно, знаете, на досуге перечитать. Будто не ты и писал.
- Можно? - спросила Ульяна, беря одно из писем.
- Само собой! Сделай милость! Хочу спрятать в сундучок да на чердак. Есть-пить не просят, а потом, может, пригодятся.
- Да детям твоим и пригодится, - согласился Ичев.
Ульяна торопливо глотала строчки:
"А тебе, Екатерина Кузьмовна, надо лечиться, если хвораешь. Коли гематоген помогает, то надо пить его, это штука хорошая. О моем здоровье не спрашивайте, ему ничего не делается, и я, наверно, здоровее всех вас. Ну что касается амнистии, то об этом лучше и думать забудьте. Во-первых, никакой амнистии и быть не может. А если случится такой грех, то нас-то она, с уверенностью можно сказать, не коснется. Да я бы не желал ее, нет никакой охоты принимать ради Христа милостыню…"