О деле судить по исходу
Во всем Кыштыме только управитель горного округа имел барометр, который висел на стене без особой нужды. Кыштымцы и без барометра хорошо разбирались в капризах погоды. Поднимется утром кыштымец и первый взор на горы - как они? Если тонут в седом тумане, ложись досыпать - ненастье не кончилось и конца ему нет. Исчез туман, горы очистились, хоть дождь и не прекратился и свинцовые тучи еще цепляются за макушки гор, - можешь радоваться. Конец ненастью. Либо к вечеру, либо к утру будет солнце. В конце лета первое багряное пятнышко - на склонах гор. Березки пока зеленые, ольха тоже. Но на склоне зажегся первый осенний костерок - лиственницы обрядились в осенний наряд. Прощайся с летом. Если горы туманной дымкой повиты, как будто кисеей подернулись, жди теплую золотую осень, сплошное бабье лето. Если же горы четко рисуются на голубом остывшем от зноя небе - быть холоду! И дожди зарядят, и седые заморозки раньше обычного появятся, и снег ляжет до срока - уже в октябре. И упадет он сначала не на дома, не на долины, нет, опять же на горы. Поежится утром кыштымец, холодновато что-то. Глянет в окошко - мать честная! Макушки Сугомака и Егозы за ночь поседели - зима стучится. Вот она - уже не за горами. А весну по-разному определяли. Сначала ветры раскачают тайгу, снег, залежавшийся на сосновых лапах, сбросят. Потом Сугомак и Егоза в синеву укутаются. И жди теплых дней. А коль заискрилось, заиграло красное солнышко, тут и дороги почернеют, и сосульки с крыш исчезнут, и грачи прилетят. Пробуждается природа, а вот чахоточные за грудь хватаются. Плохо им, когда чернеют дороги, когда текут ручьи.
Вот прилетел воробышек, уселся на оконный наличник, взъерошил перышки - зиму перезимовал, жив остался, а теперь солнышко пригревает, в первой лужице успел вешней воды напиться.
Смотрит Борис Евгеньевич на серый живой комочек и ежится - знобит его, поташнивает, в голове круженье. Мать просит - приляг, побудь дома, оклемайся малость. А что? Лечь бы да забыть обо всем на свете. Но нет, нельзя размагничиваться. Дел лавина. Откуда что берется. Продолжались митинги, формировались отряды добровольцев. К окружному съезду Советов готовились. Там надо выступить, тут присутствовать, с кем-то побеседовать, разобраться с продовольственным комиссаром - обоз за хлебом снарядить в ближайшие села. Собрали пятьдесят подвод, кое у кого пришлось мобилизовать лошадей - не без этого. Обоз охраняет отряд красногвардейцев.
Борис Евгеньевич собрался в Екатеринбург на окружной съезд Советов. Домой поэтому ушел пораньше.
Март выплеснул последнюю поземку и теперь дарил солнце и тепло. Снег посерел, по дорогам заискрились ручьи, а к вечеру подмораживало. День заметно прибавился. Смеркалось. Вот оно и бучило - шумит неугомонное. Это опускается лишняя вода из заводского пруда. Бучило - это маленький рукотворный водопад. Не замерзает даже в лютые морозы.
От ворот углового дома шагнул навстречу мужик и поприветствовал:
- Мое почтенье, Борис Евгеньевич!
- Здравствуйте, Иван Иванович! Меня никак ждете?
- Угадали. Кузьмовна сказала - приходишь поздно. Да ничего, думаю, подожду. Покалякать бы надо.
- Пойдем ко мне, Кузьмовна чаем напоит.
- Айда лучше ко мне, коль не побрезгуешь? Раньше-то ведь захаживал.
Иван Седельников - сосед Швейкиных. Лет на десять старше Бориса.
Дом Седельниковых тоже угловой, как и у Швейкиных, наискосок через речку. Щеколда у ворот звонкая, с чугунным кольцом на улочной стороне. Под кольцом железная пластинка, чтоб руку щепкой не занозить, когда берешься за кольцо.
В избе света еще не зажигали. Но звякнула щеколда, хозяйка засуетилась, зажгла лампу, цыкнула на ребятишек, чтоб не шумели. А их четверо. Старший, Димка, отцу помогал: летом жечь уголь, а зимой плести короба.
- Милости просим, дорогой гостенек, - запела хозяйка. - Раздевайтесь, в горницу проходите.
Седельников помог Борису Евгеньевичу снять пальто, повесил на гвоздь. Свой полушубок бросил на топчан. Швейкин ладонью пригладил на висках волосы и увидел самого младшего Седельникова. Тот стоял без штанов, в рубашке до пупка и, засунув в рот палец, внимательно следил за чужим дядей. Борис Евгеньевич присел на корточки и протянул руку:
- Здоров!
- Сдолово, - ответил мальчик и протянул левую руку, но палец другой изо рта не вытащил.
- Ты чо левой-то здороваешься? - спросил отец. - Правой надо.
Мальчик вытащил изо рта палец, обтер его о рубаху и подал Швейкину.
- Вот теперь ладно, - улыбнулся отец.
- Как тебя зовут?
- Ванюшкой…
- Еще один Иван Иванович!
- В роду так повелось. Мой тятька тоже был Иваном Ивановичем. Я тоже в семье младшим был.
Хозяйка поставила самовар на стол, брусники моченой, грибков соленых - ешь, дорогой гостенек. Хозяин запотевшую крыночку самогонки извлек, из самого подпола - пей, гостенек!
- О! - потер руки Борис Евгеньевич. - Чего давно не пробовал, так моченой брусники. Наши что-то в этом году подкачали.
Хозяйка деревянной ложкой зачерпнула ягоды с соком и подала. Он с удовольствием попробовал и проговорил:
- Хороша! Знаете, нигде так не умеют мочить бруснику, как у нас. Какой тут секрет, не ведаю, но такого чуда и в Сибири нет.
Пить самогон Борис Евгеньевич отказался - зельем никогда не баловался. Хозяин опрокинул в себя целый стакан. Молча жевал закуску. Захмелев, обратился к гостю:
- Как дальше жить будем? Ты там при власти, тебе виднее.
- Одолеем разруху, поднимем хозяйство и хорошо заживем.
- Твоими бы устами да мед пить. А я так думаю - промашку мы дали, шибко большую промашку. Николашку скинули - туда ему и дорога. Какой-то несурьезный был у нас царь, замухрышка. А вот англичанам под зад дали - тут мозгами пошевелить надобно было.
- Жалеете, что ли!
- Их? Они мне родней не приходились, чтоб жалеть их, я ребятишек своих жалею.
- Не всегда же так будет.
- Откудова я знаю? Нет у меня такой веры. Рад бы поверить да пока не во что. И некому. В разоре наша жизнь.
- Догадываюсь, Иван Иванович, вас кто-то обидел.
- Если хошь знать, то меня всю жисть забижают. Я не даюсь, а меня забижают. Ты вот мне скажи, по какому праву у меня со двора конягу увели? Я, по-вашему, буржуй? Мы с братаном Лехой, ты его знаешь, он у нас немтырь, вдвоем спину гнули да еще Кольке Косолапову на зиму давал гнедого. Так что - я буржуй?
- Насколько я понимаю, коня вашего взяли на время.
- На время… Сашка Рожков винтовкой потрясал - я, мол, тебе покажу, буржуй несчастный, весь твой терем го бревнышку растаскаю. За какие же грехи?
Седельников налил себе еще, однако жена убрала стакан, сказав:
- Хватит! И так окосел.
- Коня вернут, Иван Иванович, - миролюбиво сказал Борис Евгеньевич. - Но сегодня он нам нужен. Поехали за продовольствием в села. Вернутся - сразу отдадут. А с Рожковым мы разберемся.
- Уж чо, - махнула рукой хозяйка. - Коня бы только вернули, не забыли. Бог с ним, с Рожковым. Мой горяч, а тот, видать, и того горячее. Вот и наговорили друг другу семь верст до небес. Еще чайку?
- Нет, благодарю.
- Без коней я кто? Сам посуди. Ложись да помирай.
- Самому надо было ехать.
- Разве можно?
- А почему нельзя? Такие, как ты, и поехали.
- Чо ж тогда? По-людски бы и растолковали. А то буржуй, терем по бревнышку раскатаем.
Утром Борис Евгеньевич уехал в Екатеринбург на окружной съезд Советов. Пробыл там три дня и вернулся совсем больным. Таким Екатерина Кузьмовна его еще не видела. А он все хорохорился, собирался в Совет - мол, дел там всяких невпроворот. Но она не отпустила его, напоила чаем с малиновым вареньем, уложила в постель и побежала в заводскую больницу к доктору - Юлиану Казимировичу. Приехал он сюда из Польши еще до германской.
Юлиан Казимирович основательно прослушал больного. Екатерина Кузьмовна глядела на него с великой надеждой - что скажет? Но доктор посмотрел на нее хмуро и потребовал оставить его наедине с больным. Екатерина Кузьмовна обиделась, но ушла, плотно прикрыв дверь.
- Милостивый государь, - сказал строго Юлиан Казимирович, - вам надобно лечиться и немедленно. Желательно начать сию минуту.
- Извините, доктор, но это невозможно…
- Что значит невозможно? - сверкнул очками Юлиан Казимирович. - Это же в ваших интересах! Я с вами откровенен, ибо вижу, что вы человек сильный, одно из двух - либо вы лечитесь, причем основательно, либо…
- Не надо, доктор. Поймите правильно - сейчас я не могу.
- На что вы рассчитываете?
- Во всяком случае не на бессмертие, - улыбнулся Борис Евгеньевич. - И не считайте меня сумасшедшим. Я люблю жизнь и готов выполнить любое ваше требование, но разве вы не видите, что происходит?
- Допустим, но на недельку вы могли бы отвлечься от всех забот?
- На недельку? А что это даст?
- Утихнет воспалительный процесс.
- Ну, если на недельку…
Уходя, Юлиан Казимирович сказал:
- Вы для меня самый непонятный пациент, каких я только знал в своей практике. А она у меня, поверьте, солидная.
…Ульяна, узнав о болезни Бориса Евгеньевича, загрустила, посматривала на всех искоса, будто осуждала. Особенно Михаила Ивановича Мыларщикова, который ездил со Швейкиным на съезд. Вроде он виноват в том, что привез Бориса Евгеньевича оттуда совсем больным. От ее косых сердитых взглядов он чувствовал себя неловко. Наконец Михаил Иванович не выдержал и заявил:
- Ну, вот что, девка, ты на меня, как на татя лесного, не смотри! Скумекала?
- Да вы чо? - удивилась Ульяна. - Вам поблазнилось, Михаил Иванович.