Лежа на кровати с заложенными на затылок руками, можно наблюдать за Ириной. Она сидит к нему спиной, у зеркала, трет щеки ладонями. Краска на лицо не возвращается. Приходится взять румяна. Тонкий слой какой-то парижской косметики возвращает коже ее естественный цвет. О нет, конечно, не естественный! Вот девушка из санатория может похвалиться природной свежестью. Розовая, яркая, здоровая. Такую бы жену! К чертям собачьим все флакончики и баночки, склянки и тюбики! Ему бы полнотелую хохотушку, блондинку, с тугими щеками, с нежной без всяких пупырышек кожей, молодую женщину, которой не нужны растирания и массажи, пемза и побрякушки, откованные перуанскими древними кустарями.
- Ты куда послала старшину?
- Разве тебе не все равно, Павлик? - Ирина не изменила позы у зеркала, любуясь собой, только по-мужски сложила на груди руки.
- Мне нужно в санаторий.
- Подождут.
- Все же имею я право узнать, куда ты отправила военнослужащего? - полушутливо переспросил Черкашин.
- В Симферополь.
- В Симферополь? - Черкашин привстал. - Это еще что за фокусы?
Она присела на краешек кровати, поправила халат, чтобы прикрыть острые коленки - не во вкусе мужа.
- Разреши мне сделать тебе, Павел, сюрприз!
- Ненавижу сюрпризы. Даже слово это - "сюрприз" - вызывает у меня тошноту…
Ирина уставилась на него мгновенно заледеневшими глазами.
- Тогда я скажу точней. Я решила исполнить одно твое желание.
- Какое?
- Узнаешь после.
Буран заметно усиливался. По степи неслись растерзанные бурьяны и поднятый яростной низовкой слежалый снег с сугробистых заструг. Как в Сечевой степи на Кубани. Ветру полная воля; лесных посадок нет, плоско, как в калмыцкой полупустыне. В одиночестве над черной баранкой руля можно сполна отдаться своим думам. Сладким представлялся Петру родной дом, теплый, добротный, под шестифунтовым железом, крытым стойким суриком. Рубль и тот к месту. В станице морской бушлат имеет крупное значение, звание старшины окружено уважением и почетом. Маруся! Поглядела бы на нее эта черкашинская любовница, от зависти еще больше пожелтела бы. Щечки у Маруси как яблочки, ресницы будто бабочки, фигурка ладная, мурашки бегут по спине при одном воспоминании. В колхозе старшину сажают в президиум, а тут это слово звучит как что-то низкое. На корабле другое дело, там старшина, матрос - сила, главное звено, "двигатель". А на сухопутье, да еще в лакейской сущности, на дрянном легковике - ноль без палочки. На грузовой шофер - представитель многочисленного рабочего класса, на легковой - официант с салфеткой. Особенно когда попадешь в услужение офицерской любовнице. Послала в эдакую вьюгу за каким-то пожилым человеком с воротником камчатского бобра. Что это за зверь, бобер с полуострова Камчатка? Пришлось кивнуть - узнаю, мол, раз уж не имеется у пассажира более выразительных примет. В общем, Петя Архипенко, поскорее завершай свой последний рейс с живым грузом и возвращайся к настоящему делу, на самосвал. На нем куется гордость и сознание своего человеческого достоинства, а тут что? Ищи камчатского бобра…
На поверку задача оказалась не такой уж трудной. Бобер сам пошел на охотника. Действительно, с поезда, опоздавшего на два часа сорок минут, сошел пожилой человек с неласковыми глазами и прямой походкой, в пальто с пышным воротником, похожим на мех цигейки. Руки не подал, буркнул свое имя и отчество и, не поблагодарив озябшего водителя, забрался на заднее сиденье. Рядом с собой он поставил чемодан и кожаную сумку.
Поехали в Саки. Ветер усилился до штормового. Кое-где свалились телефонные столбы, завивалась и распевала порванная проволока. Человек, сидевший сзади, будто умер. Петр не любил угрюмых людей, считал их подозрительными. Честному язык не страшен.
В городе ни души. Гудело и тарахтело железо: где-то ветром срывало крышу. Даже доски заборов скрипели. На пронзительный сигнал машины вышел во двор сам капитан первого ранга. Резко захлопнулась дверь. Черкашин подошел к машине, наклонился, помог достать чемодан и повел гостя в дом. Почему-то они не поздоровались.
- Какие будут дальнейшие указания? - спросил Петр, приоткрывая тугую, на пружине, наружную дверь.
Черкашин будто впервые его заметил, остановился, пропуская гостя, и спросил, до крика повысив голос:
- Кто тебе разрешил раскатывать туда-сюда?
У Архипенко был достаточный опыт общения с разным начальством, и он сразу же уяснил, что таким тоном говорят только бессильные. Любые оправдания здесь будут отнесены в разряд пререканий. Самое лучшее - на время поглупеть.
- Виноват, товарищ капитан первого ранга! - рука в шерстяной варежке взлетела к барашковому треуху.
- Как ты смел, черт тебя… - Черкашин понял свою оплошность и сразу обмяк. - Иди, отдыхай. Привез - и хорошо. Понадобилось срочно съездить в санаторий, а ты… Другой раз докладывай.
- Есть, другой раз докладывать!
Приезжий стоял спиной к печке и, склонив лысую голову, с полузакрытыми глазами слушал Ирину. При появлении Черкашина Ирина умолкла, а гость, видимо обладавший недюжинной выдержкой, сделал несколько шагов к Черкашину и, не сгибая спины, протянул ему руку:
- Я давно не видел дочь, Павел Григорьевич. Веселков. Григорий Олегович.
Буран порвал провода, электричество не горело. При свете керосиновой лампы Веселков пытливо всматривался в Черкашина сквозь стекла очков, неприятно увеличивавших его глаза.
- Вы не должны бранить ее за эту невинную проделку, - продолжал он, - мне очень хотелось увидеть Ирину. А вы знаете, въезд в Севастополь связан с известными формальностями…
- Не хватало еще, чтобы меня в чем-нибудь подозревали, - сказала Ирина.
Первая встреча с отцом Ирины не предвещала в дальнейшем ничего хорошего. Как держаться с ним? Можно ли выбросить из памяти ялтинскую ночь или мерзкую сделку в гостинице столицы с браслетом инков? Тогда он толком и не рассмотрел старика. Этот человек мог теперь предъявить к нему известные права. Глухо стучало сердце, ломило поясницу, боль отдавалась в левой икре. Но разве сейчас до "чекушек" и "кочерыжек" Савелия Самсоновича! Ирина и ее отец нетерпеливо ждали, что Черкашин скажет. Ему не отделаться междометиями.
Выручила хозяйка, позвавшая его из-за дверей. После выговора она демонстративно в комнату не входила.
Оказывается, Черкашина ждал водитель, этот молодой упрямый старшина, безнадежно развращенный панибратским обращением своего бывшего командира, пресловутого Ступнина.
- Что вам еще надо? - еле сдерживаясь, спросил Черкашин и пожалел о своей резкости, заметив враждебный, более того, презрительный взгляд Архипенко.
- Надо подписать путевку, товарищ капитан первого ранга. - Он протянул бумажку. - Я был в гараже, замерили бак, нужно указать, куда ездил.
Черкашин растерянно теребил путевой лист:
- Евпаторийский рейс?
- Евпатория отмечена… Симферополь.
- Понятно, - Черкашин не глядя подписался в двух местах, вернул бумажку. - В другой раз будешь ездить только туда, куда я посылаю.
Петр неторопливо свернул бумажку вчетверо:
- Мне было приказано от вашего имени, товарищ капитан первого ранга.
- Идите, отдыхайте!
Черкашин вернулся в комнату.
- Напрасно ты вступил с ним в лишние препирательства. Было похоже, что ты чувствуешь себя перед ним виноватым, - сказала Ирина поучительно.
- Ты слышала?
- Еще бы.
Вмешался Григорий Олегович:
- Это я виноват. Надо было мне догадаться и дать ему на чай. Тогда он не пришел бы оформлять бумаги. Помню… - Григорий Олегович, не торопясь и плавно жестикулируя, привел несколько случаев из своей практики, подтверждающих могучую силу подачек. Говорил он гладко, продумывая заранее даже самые безобидные фразы, иногда прикасался к подбородку ладонью. Уловить выражение его глаз, деформированных стеклами очков, было невозможно. Курил он много, одну сигарету за другой, глубоко затягивался и покашливал. Судя по его прерывистому дыханию, он страдал астмой.
- Ирина поделилась со мной вашими планами, Павел Григорьевич…
- Чем же именно? - Черкашину не хотелось называть его не только отцом, что было бы глупо, но даже по имени и отчеству.
- Вам, как я понял, предстоит назначение. Вы направляетесь на новый корабль…
- И что же? - Черкашин инстинктивно сжался.
- Лично я - поклонник надежной старины, - непринужденно продолжал гость, - но в некоторых случаях предпочитаю новые вещи…
- А я предпочитаю не вмешивать посторонних в свои служебные дела.
Ни одним движением, ни одной гримасой не выдал отец Ирины своей оскорбленности. Несомненно, он обладал сильной волей и умел себя держать.
А Ирина заметно волновалась. Еще бы! Сегодня она сводила двух совершенно разных людей, а атмосфера первого знакомства была так накалена.
Григорий Олегович мастерски справился с зловещей заминкой. Его голос не дрогнул, дикция по-прежнему отчетлива:
- Бог насмешки и злословия Мом издевался и насмехался над богом огня Гефесом, сотворившим человека, за то, что в груди человека не устроено дверцы… Мом считал, что если бы такая дверца была, то, открывая ее, можно было бы узнавать, чего хочет человек, что он замышляет, лжет или говорит правду… - Григорий Олегович взглядом подбодрил Ирину. - Так вот, Павел Григорьевич, жалко, что Гефес оказался таким непредусмотрительным творцом. Будь у меня в груди окошечко, вы могли бы заглянуть в мое сердце и поверили бы в самые искренние и благожелательные мои к вам чувства.
Вмешалась Ирина.