Аннушке пришлось проявить гибкость, чтобы разузнать причину такого состояния Гаврилы Ивановича. Оказалось, он по-своему расценил перемены в старшей дочери. Надоело ей ютиться в развалке. Приглядела кого-то, возможно, и сговорилась. А где жить? Мучился отец, прикидывал разные варианты, и все они были пустыми и невыполнимыми. Получали квартиры адмиралы, генералы, полковники, инженеры да рабочие заводов, возводившихся с небывалой поспешностью. Актрисе какой-то дали отдельную двухкомнатную. Строителей обходили, тем более рядовых. Так ведь всегда по-русски: сапожник без сапог.
- Иди проси, Гаврила Иванович, - дьявольски настойчиво требовала Аннушка, сама измученная мучениями старого каменщика. - Мало того, требуй! У тебя же имелась квартира в городе. Бомбу не ты же сбросил на нее. Не по твоему же приказу немцы в Крым пришли. Есть немало случаев, дают площадь в первую очередь тем, кто ее лишился в Великую Отечественную…
Так продолжалось день, два, три… Постепенно поддавался Гаврила Иванович на уговоры, смелел, "проникался мыслью", как говорила Аннушка. Она же сообразила обсудить вопрос на бригаде и вооружить Чумакова ходатайством, хотя и не столь веским для возможных бюрократов, но снабженным крепчайшими корявыми подписями передовых строителей. В бумажке, адресованной в городской Совет, Гаврила Иванович изображался не только как погорелец, а как давний и активный борец за инкерман и инициатор проведенных в жизнь рационализаторских предложений.
- От таких рекомендаций их должен стыд прошибить, - уверяла Аннушка, - они встать навытяжку перед тобой должны.
- Ишь ты, встанут, - ухмылчиво брюзжал старший Хариохин, давно не веривший, как утверждал его брат, "ни в бога, ни в паникадило, ни в хлыстовскую богородицу". - Пустое надумали. Резолюции сочиняете. Только их и ждут. К земле ухо прикладывают… Что вы пожилого мужчину на смех толкаете?
Аннушка вправе была негодовать со всей пылкостью своей непосредственной натуры:
- Да ведь мы кто? Народ. Пускай к земле ухо прикладают! На то она и народная власть. Иди смело, Гаврила Иванович, не слушай нашего мудрого юродивого с цигаркой.
Чумаков хорошо знал председателя горисполкома Ивана Васильевича и все же, чтобы не выделяться среди других, честь по чести записался на прием: в четверг, двадцать четвертым. Ожидая своей очереди, Чумаков разговорился с людьми. Беда у всех одна. В городе можно достать мебель, одежду, продовольствие, а вот жилья не хватало.
В кабинете председателя, куда один за другим заходили посетители, час от часу становилось все шумней.
На Чумакова Иван Васильевич посмотрел уже злыми, воспаленными глазами.
- А ты чего? Мы же с тобой в одном дышле ходили! Оборону держали! Тебе-то, как никому другому, должно быть понятно… Не сразу!.. Жар-птицы нету! Золотых яблок нету…
Гаврила Иванович понимал: не всегда человек кричит со зла, иногда как в котле - пар подкатил под крышку.
Не стал обижаться на председателя и, пока тот упрекал и жаловался, перебирал в уме все доброе о нем.
Вот Иван Васильевич - мальчишка с золотистым чубом. Играл на трубе впереди пионерского отряда, плавал как дельфин, рос быстро, на глазах. Стал комсомольским вожаком, ходил в матросских отцовских шароварах. А потом, как и положено, - призыв. Тральщик, позже подводная лодка. Окатывала и просаливала его штормовая волна, запекало солнце. Потом выбрали депутатом, стал председателем. В оборону появлялся в самых опасных местах. Никогда себя не возносил, дифирамбов терпеть не мог, отмахивался от пустых слов. Севастопольцы любили его: простой, свойский, круто иногда разгневается, зато быстро отойдет.
Припомнились майские штурмовые дни сорок четвертого года. Ни одного дождика. Пылища - ужас! Кирпичные стенки МТС близ шоссе, на окраине Бахчисарая. Иван Васильевич с засученными рукавами режет складным ножом астраханский копченый залом и, мотая чубом, советует не отставать, держаться вместе и на самом пенном гребешке первой штурмовой волны вкатиться в город.
- Войску свое, а нам свое, Гаврила Иванович. За нас Уинстон Черчилль ни одного гвоздя не забьет. Ешь руками, вилок нет… В Севастополе придется начинать все сначала. Там, где кончается бой, начинается стройка.
Цвели тогда яблони в долине Бельбека и Альмы. Над Мекензией вспыхивали разрывы. Стаями тянулись самолеты, отряхивались от бомб и уходили за свежими запасами, чтобы металлом и взрывчаткой выкурить врага из горного пояса укреплений. Дымились Кая-Баш и Сапун-гора…
"Дорогой мой, - думал старик, - Ваня-севастополец… Хороший ты человечина… А тяжело тебе сейчас. Ой, как тебя замордовали дела".
Вспомнил, как ворвались они с председателем на грузовике в Лабораторную балку.
Противник отходил на Херсонес. Город лежал задымленный, истерзанный и до спазм в горле близкий.
Вернулись, вернулись, вернулись!..
Чумаков прикинул в уме и оторопел: все надо было делать сначала.
На разъезженных и раскатанных колесами подъемах гудели машины, шли и шли войска. А на оградительных стенках шоссе лежали советские пехотинцы, убитые в атаке и уже запорошенные тяжелой нуммулитовой пылью.
"Никогда не забывай, - говорил Иван Васильевич, - ежели что будем делать не по совести в нашем Севастополе, погрозят они нам, Гаврила Иванович".
А потом наблюдал Чумаков Ивана Васильевича в тесной комнатке на улице Ленина.
- Надо начинать сыпать сети, ловить султанку, - требовал Иван Васильевич, вглядываясь в отставного старого боцмана, главу рыбаков.
- Шить обувь! Ремонтировать! - это относилось к сапожникам.
- Спасибо за водокачку! - он жал руки слесарей, сохранивших механизмы одной из водокачек.
- Немедленно на Херсонес… Много там побитых коней! Собирайте котлы, берите каустик, начинайте варить мыло. Шкуры - на кожзавод… Дубильные вещества подбросим! Попрошу помочь маршала Толбухина.
Вот почему Гаврила Иванович терпеливо и не обижаясь молчал, выжидал, когда утихнет Иван Васильевич.
- Чего же ты-то молчишь? Не набрасываешься на меня? - Председатель пятерней поправил упавшие на лоб волосы, горько улыбнулся.
- Понимаю тебя, - мягко ответил Гаврила Иванович - Копилось у тебя, копилось и прорвало на своем человеке. Знаешь: выдержит, не выдаст, поймет…
- Чуткая у тебя душа, - благодарно сказал Иван Васильевич, - а вот некоторые не понимают. За шкирку берут, аж пуговки летят. Я таких называю "товарищи вынь-да-положь". Где я возьму квартиры? Вот мой бюджет! - Он перерыл бумаги на столе, нашел одну из них, с цифрами. - Гляди! Полюбуйся!
- А мне ты не показывай. - Чумаков великодушно отмахнулся. - Вижу, арифметики много. Цифры-то как чешуя. Ты вот ответь мне: ежели поскоблить, что там, под ними? Будет уха?
- Кое-что есть, Гаврила Иванович…
Сиреневые вечерние тени вползали и ложились на подобревшее лицо Ивана Васильевича. - Значит, кое-что все же имеется?
- Мало! Растем. Народ подходит. Нужный народ. А средств - туда-сюда и обчелся. Меня уже кое-кто злостным бюрократом обзывает. Наростом. Принимает, мол, только по сорок человек, и только в четверг. Конечно, кому-то дико кажется: сорок человек в четверг! А что толку, если ежедневно сотню буду пропускать? В основном только беседы для спасения души… Жилье дашь - идут жалобы на канализацию, воды мало, свет не подают, не на чем до места работы добираться. Значит, нужно подземную сеть ремонтировать, водоснабжение налаживать, автобусы покупать, о троллейбусной линии вопрос ставить… Проблем много, Чумаков, и каждая проблема не то что орех арахис, надавил зубами - и лопнула кожура… Такие проблемы: нажмешь - и зуб пополам. На исполкоме сидим целыми ночами, синие становимся от табачного дыма, протоколы пишем. Сам знаешь, из протоколов дома не соорудишь. Такая-то наша житуха! А вот еще послушай…
И Иван Васильевич принялся делиться наболевшими своими делами. Не ладилось с поставками продовольствия. Колхозные обозы охотней направлялись в Симферополь. Слабо развивались подсобные хозяйства и еще труднее - личное огородничество: не было близ города удобной земли, а чем дальше участки, тем больше нужно транспорта. Одно цеплялось за другое…
Чумакову казалось, что председатель забрался на какой-то хлипкий высокий помост и никак не может оттуда самостоятельно спуститься. Такое неравное между ними положение не годилось для делового разговора.
Гаврила Иванович старался как бы свести за руку на землю уставшего к вечеру человека. Чумаков сам нуждался в разумном совете.
- Чего ты хочешь? Знаю твои жилищные условия. Тоже на одном энтузиазме долго не поедешь… Угадал?
- Не совсем, Иван Васильевич…
- Дочка-то - невеста, видел, красавица… - Улыбка светло тронула грубые черты его лица. - Была бы площадь, мужа-морячка привела бы, а так где жить молодым? На подлодке?
- На подлодке нельзя, верно.
- А как ревматизм? На непогоду крутит?.. Барометрическое давление измеряешь косточками да хрящами, Гаврила Иванович?
- Еще помнишь про мой ревматизм?
- Как же не помнить! Декабрьский штурм! Фон Манштейн и его триста тысяч головорезов прут на нас, а ты угадывал, быть ли летной погоде… Помню… Времечко пришло и ушло, теперь война как в тумане. А знаешь, Гаврила, грустно становится. Тогда какое ко мне доверие было, ай-ай! Всем я был правильный, ни одного упрека, осуждающего взгляда. А сейчас небось косят меня за углами, как спелый пырей, а?
- Кто косит, кто копны кладет, - уклончиво ответил Чумаков и сразу же приступил к делу. - Я хочу кое-чем поделиться с тобой, Иван Васильевич… Время у тебя осталось?
- Погоди, позвоню члену Военного совета. Просил приехать… Надо решать вопрос с Панорамой, голову надо Тотлебену отливать - ведь оторвало ее снарядом. Стадион тоже нужен. Беда! Крутишься как лошадь на корде.