Точно так же и Павел Корчагин, тоже принадлежащий к числу "общего дела водителей", увлекает людей человеческой красотой своей личности, высшей одухотворенностью, деятельным гуманизмом. Ему чуждо проявлявшееся у отдельных бойцов упрощенное, плоское понимание революции, как рычага к механическому изменению иерархии, благоденствия: раньше грабили богачи, теперь будем грабить, "владеть Россией" мы, вчерашние бедняки. Не это, не принцип "хоть на час да князь", могло быть воплощением народной мечты о счастье. Владеть Россией - новой планетой, о которой в веках мечтал трудовой люд, - это значит прочно, незыблемо ставить новое государство, создавать нового человека, отдавать делу "владения" лучшие силы души. Только мещане и враги революции могли уподобить захват богатств и власти народом, его энтузиазм созидателя разгулу стяжательских, собственнических инстинктов. Только так они и могли вообще понять пафос, который людей "в работу вклинил", заставил держать взятое в бою так, что "кровь выступала из-под ногтей".
Павел Корчагин - живое выражение благородного пафоса новых хозяев страны, ее "утренней смены". Новая жизнь ему нужна не для того, чтобы брать, торопливо потреблять недоступное раньше, скапливать из боязни перед будущим, а для того, чтобы раскрыть свои душевные богатства, таланты, раздвинуть границы доступного его разуму и воле.
Именно поэтому Павел Корчагин и побеждает в самом трудном бою своей жизни: в поединке с собственным недугом, параличом и слепотой. Павел глубоко уловил народное, революционное отношение к горю и бедам: страдание не есть извечная, неустранимая основа бытия, оно преодолимо в борьбе и подвижническом горении. А потому и в личной жизни нельзя ни на миг стать малодушным, принять горе и муки как фатум, вечность. Примирение с всесильным якобы недугом, успокоение - этот итог противен всему существу героя, как нечто принижающее, новый, утвержденный им же закон времени, новые нормы этики. "Шлепнуть себя каждый дурак сумеет всегда и во всякое время. Это самый трусливый и легкий выход из положения. Трудно жить - шлепайся. А ты попробовал эту жизнь победить? Ты все сделал, чтобы вырваться из железного кольца? А ты забыл, как под Новоград-Волынском семнадцать раз в день в атаку ходили и взяли-таки наперекор всему? Спрячь револьвер и никому никогда об этом не рассказывай! Умей жить и тогда, когда жизнь становится невыносимой. Сделай ее полезной".
Этот жизненный принцип, сформулированный впервые в книгах советских писателей (в частности, в "Мятеже" Дм. Фурманова, в "Молодой гвардии" А. Фадеева и повести Б. Полевого "Повесть о настоящем человеке"), стал краеугольным камнем поведения многих поколений советских людей. Он характеризует их неуступчивость злу, порокам, воле обстоятельств, толкающих порой героя к покорству судьбе, он характеризует воинствующий дух их гуманизма. Творить свою судьбу на основе великой этики революционера, творить ее из опыта народа и страны, жить на уровне героического времени - этому учит роман Н. Островского.
* * *
Оценивая работу советских писателей первого, революционного призыва, А. Толстой говорил в 1925 году: "На нас, русских писателей, падает особая ответственность. Мы - первые. Как Колумбы на утлых каравеллах, мы устремляемся по неизведанному морю к новой земле". А. Серафимович, Дм. Фурманов, Н. Островский - художники различного творческого плана, опираясь на беспримерный исторический материал, заложили основу советского эпоса. Изображать творящий, "зиждущий" поток энергии, искать на дорогах истории встреч с героями, чья нравственная жизнь становится этапом в развитии духовной жизни человечества, - эта традиция стала одной из самых плодотворных в литературе социалистического реализма. Благодаря этому принципу художественно-образного познания действительности советская литература не разминулась на дорогах истории с героями, вселяющими высокий оптимизм, веру в победу прекрасного над зловещим, веру в добро в самом глубоком гуманистическом смысле его. Человеку для счастья необходимо ощущение прочности своего бытия, своих дел, ему надо верить, что, кладя свой камень, свой кирпич, он помогает увеличить добро в мире. Корчагин, Чапаев, бойцы-таманцы - это строители мира, люди с невиданно богатым, словно раздвинувшимся диапазоном радостей и тревог, необычайно развитым чувством солидарности, с обостренным сознанием ответственности за всеобщее человеческое движение вперед. Они олицетворяют высшую нравственную силу. Сама эпоха революции, гражданской войны, когда у костров Красной Армии, будто в колыбели, согревался новый, желанный мир, предстала в них как новый этап в развитии художественной мысли.
В. ЧАЛМАЕВ
Дмитрий Фурманов
Чапаев
I. Рабочий отряд
На вокзале давка. Народу - темная темь. Красноармейская цепочка по перрону чуть держит оживленную, гудящую толпу. Сегодня в полночь уходит на Колчака собранный Фрунзе рабочий отряд. Со всех иваново-вознесенских фабрик, с заводов собрались рабочие проводить товарищей, братьев, отцов, сыновей… Эти новые "солдаты" как-то смешны и неловкостью и наивностью: многие только впервые надели солдатскую шинель; сидит она нескладно, кругом топорщится, подымается, как тесто в квашне. Но что ж до того - это хлопцам не мешает оставаться бравыми ребятами! Посмотри, как этот "в рюмку" стянулся ремнем, чуть дышит, сердешный, а лихо отстукивает звонкими каблуками; или этот - с молодцеватой небрежностью, с видом старого вояки опустил руку на эфес неуклюже подвязанной шашки и важно-важно о чем-то спорит с соседом; третий подвесил с левого боку револьвер, на правом - пару бутылочных бомб, как змеей, окрутился лентой патронов и мечется от конца до конца по площадке, желая хвальнуться друзьям, родным и знакомым в этаком грозном виде.
С гордостью, любовью, с раскрытым восторгом смотрела на них и говорила про них могутная черная рабочая толпа.
- Научатся, браток, научатся… На фронт приедут - там живо сенькину мать куснут…
- А што думал - на фронте тебе не в лукошке кататься…
И все заерзали, засмеялись, шеями потянулись вперед.
- Вон Терентия не узнаешь, - в заварке-то мазаный был, как фитиль, а тут поди тебе… Козырь-мозырь…
- Фертом ходит, што говорить… Сабля-то - словно генеральская, ишь таскается.
- Тереш, - окликнул кто-то смешливо, - саблю-то сунь в карман - казаки отымут.
Все, что стояли ближе, грохнули хохотной россыпью.
- Мать возьмет капусту рубить…
- Запнешься, Терешка, переломишь…
- Пальчик обрежешь… Генерал всмятку!
- Ага-га… го-го-го. Ха-ха-ха-ха-ха…
Терентий Бочкин, - ткач, парень лет двадцати восьми, веснушчатый, рыжеватый, - оглянулся на шутки добрым, ласковым взором, чуть застыдился и торопливо ухватил съехавшую шашку…
- Я… те дам, - погрозил он смущенно в толпу, не найдясь, что ответить, как отозваться на страстный поток насмешек и острот.
- Чего дашь, Тереша, чего?.. - хохотали неуемные остряки. - На-ко семечек, пожуй, солдатик божий. Тебе шинель-то, надо быть, с теленка дали… Ага-га… Ого-го…
Терентий улыбчиво зашагал к вагонам и исчез в серую суетную гущу красноармейцев.
И каждый раз, как попадал в глаза нескладный, - его вздымали на смех, поливали дождем ядовитых насмешек, густо просоленных острот… А потом опять ползли деловые, серьезные разговоры. Настроение и темы менялись с быстротой, - дрожала нервная, торжественная, чуткая тревога. В толпе гнездились пересуды:
- Понадобится - черта вытащим из аду… Скулили все - обуться не во что, шинелей нету, стрелять не знаю чем… А вон она - ишь ты… - И говоривший тыкал пальцем в сторону вагонов, указуя, что речь ведет про красноармейцев. - Почитай, тыщу целую одели…
- Сколько, говоришь?
- Да, надо быть, тыща, а там и еще собирается - и тем все нашли. Захочешь, найдешь, брат, чесаться тут некогда - подошло время-то он какое…
- Время сурьезное - кто говорит, - скрепляла хриплая октава.
- Ну как же не сурьезное. Колчак-то, он прет почем зря. Вишь, и на Урале-то нелады пошли…
- Эхе-хе, - вздохнул старина - маленький, щупленький старичок в кацавейке, зазябший, уморщенный, как гриб.
- Да… Как-то и дела наши ныне пойдут, больно уж плохо все стало, - пожалобился скучный, печальный голосок.
Ему отвечали серьезно и строго:
- Кто ж их знать может: дела сами не ходют, водить их надо. А и вот тебе первое слово - тыща-то молодцов!.. Это, брат, дело - и большое дело, бо-ольшое!.. Слышно в газетах вон - рабочих мало по армии, а надо… Рабочий человек - он толковее будет другого-прочего… К примеру, недалеко ходить - Павлушку возьмем, Лопаря, - каменный, можно сказать, человек… и голову имеет - не пропадет небось!
- Кто говорит, известно…
- Да не то что мужики, - ты, вон она, на Марфушку на "Кожаную" глянь, тоже не селедка-баба. Другому, пожалуй, и мужику пить даст.
Марфа, ткачиха, проходя неподалеку и услышав, что речь идет про нее, быстро обернулась и подошла к говорившим. Широкая в плечах, широкая лицом, с широко открытыми голубыми глазами, чуть рябоватая, - она выглядела значительно моложе своих тридцати пяти лет. Одета в новый солдатский костюм: штаны, сапоги, гимнастерка, волосы стрижены, шапка сбита на самый затылок.
- Ты меня что тревожишь? - подошла она.
- Чего тебя тревожить, Марфуша, - сама придешь. Говорю, мол, не баба у нас "Кожаная", а кобыла бесседельная…
- То есть я-то кобыла?
- Ну, а то кто? - И вдруг переменил шутливый тон. - Говорю, что на воина ты крепко подошла… Вот что!