- То есть как это по-старому?! - возмутился маленький бельгиец и быстро вскочил на ноги. - Слушайте, вот я подыхаю от стенокардии. Сегодня, например, проснулся среди ночи и чувствую: конец! Кто-то сжал сердце в кулак и не отпускает! Хорошо! Я погиб! Бесславно и бесследно погиб - ребенка у меня нет, жена молодая, подыщет другого - проиграл жизнь! Хорошо! Так тому и быть! Ладно! - Он быстро рубил воздух ладонью. - Но вот у этого же Семенова жена будет ждать! У Глеба Николаевича, - он кивнул на сердитого ленинградца, - жена и ребенок - они будут ждать! Так что же, отцы легли сейчас в проклятой Германии, а дети их через пятнадцать лет пойдут подыхать куда-нибудь в Сахару? Так? Нет, не так! Хватит! Все счета оплачены нами! Все! Когда отцы жируют, дети расплачиваются, но мы-то умираем за кого, если не за них?
Теолог молчал и смотрел вверх, сквозь ветви, на золотое, раскаленное небо.
- Ну, а если и это не так - продолжал маленький бельгиец, облизывая сухие губы, - если это все не так, где же вы отыскали Бога в этой бессмыслице? Где? - Теолог молчал. - И вы еще спрашиваете, почему я атеист? Да вот именно поэтому я и атеист.
Подошел Николай и остановился, слушая. Теолог посмотрел на него, что-то спрашивая глазами, и, когда тот кивнул ответно головой, так обрадовался, что потер руки.
- О чем это вы? - спросил Николай.
- Да вот, - весело ответил теолог, - вот, наш друг Байер, прекрасный человек и великолепный врач, женился на красивой молодой девушке, построил дом, вот, пальмы выписал, рассадил их, фонтан поставил, а сейчас лежит на траве и спрашивает: "А к чему мне все это, если я должен умереть в Восточной Пруссии?" Так, Байер?
- Нет, не так! Я знал и даже сейчас знаю, зачем мне это, жалкий вы человек! Фанатик вы! - крикнул маленький бельгиец и вдруг со стоном схватился за грудь. - Я знаю, а вы ничего в жизни не знаете, даже зачем живете - тоже не знаете! - крикнул он чуть не плача.
- Знаете? - усмехнулся теолог. - Ой, едва ли! А ну, представьте, что нас сейчас всех расстреляют, - с чем вы останетесь? С молодой женой? С фонтаном и пальмами? С домом в Брюсселе? Или с чем?
- С сознанием… что моя… что я… моя смерть… - начал, задыхаясь от ярости, бельгиец, - о, Боже мой! Умираю!.. Что если у моей жены от кого-нибудь будет сын, то ему уже… - он упал на землю, застонал и закорчился на белых и желтых щепках.
- А где же останется сознание после вашей смерти? - мягко спросил теолог, наклонился и достал из кармана куртки Байера пузырек с нитроглицерином. - Где? - продолжал он, откупоривая его. - Или сознание бессмертно? - Он встал на колени и поднес пузырек к губам Байера. - О, тогда, другое дело! Но так атеист не скажет! - Он отнял пузырек. - Что, лучше?
Маленький бельгиец сидел, открыв рот, и с губ его стекала длинная лента слюны.
- Ладно, оставим это. Хиромант, как дела?
- Так любовь - тоже мышь? - вдруг раздражающе резко спросил ленинградец.
- Какая любовь? - пожал плечами теолог. - Если любовь к…
- Да нет, зачем к… Вот конкретно: его любовь, - ткнул в Николая ленинградец, - его любовь к жене? Ее ожидание? Это что - тоже мышь?
- Ее ожидание - это подвиг перед людьми и Господом, - торжественно ответил теолог, - но оно чувственно, а обо всем чувственном мы говорим "суета сует и всяческая суета".
- Вот поэтому вы и монах?
- Вот потому я и монах!
- Вот поэтому вы и теолог?
- Нет, теолог я не потому. Я просто предпочитаю лучше жить там, - он ткнул пальцем в золото, льющееся на траву и щепу через ветки, - в мире бесконечно больших величин, чем на земле возиться с мышами.
Ленинградец оскорбительно фыркнул и отвернулся.
- А Бога - куда вы Его тогда дели? - вдруг очень тихо и спокойно спросил Николай.
- То есть как - куда? - озадачился теолог, с этой стороны он меньше всего ожидал нападения.
- Да вот так - куда? В мир бесконечно больших величин? Куда-нибудь подальше от этих мышей? - Теолог что-то хотел сказать. - Стойте! Это вы его туда поместили или Он сам, без вас поместился? Если Он сам, то какой же Он вам Бог? Если вы его, то какой же вы теолог? И чему вы тогда служите? Неужели источнику Разума и Добра? Нет, не думаю!
- Так, молодец! - просипел бельгиец, переводя дыхание, и встал сначала на четвереньки, а потом на колени. - Я атеист, но мне Бог дороже - я хоть не оскорбляю Его.
Теолог вдруг сказал тихо и ласково:
- Друг мой, вот я знаю: дома вас дожидается большая и чистая любовь. Так вот: дай Бог вам никогда не соглашаться со мной и не увидеть, как ваше осмысленное чувство исчезнет и останется голый мышонок; дай вам Бог не узнать, какой это ужас - увидеть рождение мыши!
Глава 2
На другой день утром, на работе, ленинградец сказал теологу:
- Николай-то тю-тю, - и свистнул.
- Застрелили? - испугался теолог.
- Да, застрелили! - насмешливо ответил ленинградец.
Отошел и молча пилил до обеда, а во время перерыва оттянул теолога в сторону и сказал:
- Тот-то идиот в очках - ведь повел его к своей жене гадать на бобах о ее брате - брат в плену.
- Ну и?.. - спросил теолог.
- Ну и всё, - засмеялся ленинградец, - ни немца, ни Семенова; немец в карцере, а Николай ушел.
Подошел электрик из Гренобля (он сегодня стоял у пилы на месте маленького бельгийца) и остановился, слушая.
- Не секрет? Как все это вышло - вы ведь о побеге говорите? Они что, сговорились, что ли? Говорят, его ранили.
- А вот если привезут мертвым, так узнаем все, - мрачно усмехнулся ленинградец.
- Его не привезут мертвым, - ответил теолог, - у него браунинг.
- Вот как! - очень удивился электрик, а ленинградец только свистнул.
- Да, вот так, - коротко кивнул головой теолог. - Тише! Идут.
Подошел солдат, посмотрел и пошел обратно,
- Да, прежнего рвения уже нет, - вздохнул ленинградец. - Чувствуют, собаки, конец!
После работы, когда пленные расходились в разные стороны - иностранцы в одну колонну, советские в другую - они жили в разных лагерях, - ленинградец задержал теолога за руку.
- Вы молодчина - я видел, как вчера вы с ним что-то прятали в щепках, только не знал - что. Значит, он уж побывал тут?
- Значит, побывал! - ответил теолог. - Я ему еще явки передал. Так что если он доберется, то не пропадет.
- Нет, вы молодчага! - повторил ленинградец. - Каюсь, что не сразу вас понял, Бог-то Бог, да и сам будь не плох - так?
- Пожалуй, но вы и сейчас ничего не понимаете! Ладно! Не будем об этом говорить… У него же что? Жена актриса? И, кажется, еще известная?!
- Очень! Можете приобрести ее карточки в любом киоске. И, кажется, человек отличный. Что вы улыбнулись?
- Ничего. Надо идти. До завтра! - Теолог пошел и вернулся. - Вот кончится война, он приедет и увидит, что ждет его дома.
- Ну, она совсем не такая, - возмутился ленинградец, - да и он не такой.
- Ах, теперь вы это, наконец, поняли, какой он? Ну, хорошо! Нет, дорогой, и она такая, и он такой, и все вы такие, - улыбнулся теолог, ласково глядя на ленинградца. - Нет, это просто даже умилительно, как вы, светские люди, мало знаете о себе. Вот нас, монахов, вы третируете, а мы ведь в десять, нет, в сто раз прозорливее вас в ваших же делах! И знаете почему? Мы смотрим на жизнь с птичьего полета, и ее мелочами нас не обманешь, - мы их попросту не замечаем, а вы елозите по грязи и даже солнце видите только в луже. Настолько мусор в углах затмевает для вас все.
Наступило молчание. По делянке прошло несколько французов с пилами. Один, черный, курчавый, на редкость белозубый, весело крикнул по-русски: "Кончать, кончать!"
- Иду! - вздохнул теолог и тоже взялся за пилу. - Надо сдавать инструмент. До завтра!
- Так что ж, она его прогонит? - задержал его руку ленинградец.
- Ну, зачем прогонит? - пожал плечом теолог. - Вы же говорите: хорошая женщина? Нет, не прогонит - просто будет… как это называется, треугольник? Будет у них треугольник - вот и все!
- Никогда! Он повернется и уйдет.
- А может быть, еще застрелится или ее застрелит? - улыбнулся теолог. - Нет, дорогой, не застрелит, не застрелится и не уйдет - суета сильна! Он будет барахтаться в тине, пока не познает Бога.
- Значит, вы думаете, что ему тогда было бы до вашего Бога? - зло усмехнулся ленинградец.
- Думаю, что да, - мягко улыбнулся теолог, - он же тогда будет несчастен, а несчастному всегда до моего Бога.
Глава 3
А в это время Николай лежал под поваленным деревом верст за 30 от лагеря. Дерево вывернула буря, корни его вместе с мощным пластом выхваченной земли образовали пещерку, а Николай еще наломал орешника, загородил выход, и стало совсем незаметно - только бы лесник не набрел. Впрочем, тут уже начинался заповедник. Звенели и ныли комары. Сильно, как из погреба, тянуло землей и грибами, и, когда он ворочался, сор шумно сыпался на рубаху. Болело плечо. Он спустил ворот и посмотрел рану - пуля сорвала кусок кожи, и боль была такая, что он сразу же вспотел.