И в "Прошлогоднем снеге" - вероятно, вершинной новелле всего цикла, - любовь никак не победительна, в ней нет ничего плотского, а когда появляется - все гибнет. Из великих свершений и грандиозных побед не происходит ничего хорошего - все горы рождают мышей; а вот робкое обожание, застенчивость, брезгливость, замкнутость, изгойство - в конце концов побеждают все. Заметьте, протагонист из "Прошлогоднего снега" прощает своей Вере замужество, вовсе не считает его грехом, - это совсем не то, что нетерпимость Семенова; и Вера в результате остается с ним - без малейшего усилия с его стороны. Что сформировало этого героя - нам тоже расскажут: вот "Царевна Лебедь", история подросткового платонического обожания, а вот история звериной любви новой леди Макбет, увиденная юношей-Домбровским в самом конце двадцатых. И опять "насос и эта втулка" вызывают ужас и отвращение - не пошлое отвращение ханжи, который, дай ему волю, сам бы всех и каждую, но метафизический ужас ригориста, мечтателя, для которого все главное вообще происходит не в видимых сферах. Дело и не в самом любовном акте, а в том, что ему предшествует и за ним следует: в фальшивых разговорах, в домогательствах, истериках, обманных ходах, во всем, что люди навертели вокруг любви и что так убийственно, с желчной иронией, описано в "Ста тополях". Что профессор Ефим Борисович, что истеричка-невропатолог, "толстая Джоконда", - оба друг друга стоят. Думаю, что в замечательном "Брате моем осле" краб - вечно живой, неистребимый, чудовищно живучий - олицетворяет не верность, а вот ту самую адскую, подспудную сторону любви, все это "непонятное сплетенье усиков, клешней и ног - все это вместе походило на электробатарею". По всей видимости, Домбровский в это время еще не знал строчек "скрещенья рук, скрещенья ног, судьбы скрещенья" - а может, и знал, напечатаны они в 1948 году; правда, то "Избранное" Пастернака пошло под нож, но стихи ходили по рукам. Зато уж этой цитаты из "Приглашения на казнь" он точно не знал: "Смертельно бояться нагнуться, чтобы случайно под столом не увидеть нижней части чудовища, верхняя часть которого, вполне благообразная, представляет собой молодую женщину и молодого мужчину, видных по пояс за столом, спокойно питающихся и болтающих, - а нижняя часть - это четырехногое нечто, свивающееся, бешеное…" Да, и похожее на электробатарею.
Прав Семенов, когда говорит, что он не сломлен, что человеческий мозг - самый драгоценный металл вселенной, что в мире больших величин светло и холодно: если не дано человеку счастья среди людей, ему остается мир больших величин. Там Домбровский его и оставляет. Но сам он остается среди людей, потому что это наука более сложная; есть альтернатива холодному величию, горам, всегда рождающим мышей, - и это та поэтика изгойства, мечтательности, скрытой силы и отважного устремления навстречу трагедии, которая пронизывает последние три рассказа этого романа.
5
Разумеется, все эти толкования приблизительны и субъективны, да роман в новеллах на то и роман в новеллах, чтобы каждый новый рассказ - как новая точка наблюдения - менял его смысл и добавлял читателю новые возможности. Домбровский рассказывает историю несколькими голосами, в литературе так делали часто - от Коллинза до Акутагавы, от Лоренса Даррелла до Бродского, - и "Рождение мыши" слишком сложная вещь, чтобы интерпретировать ее однозначно. Ведь Семенов - хороший, и Нина хорошая, это уж такая особенность Домбровского, что отвратительны у него очень немногие персонажи, только животное начало, только сознающее себя, целенаправленное зло, да и тех жалко. Не зря сам Домбровский, выслушивая жалкие оправдания стукача, который его заложил и которого он пришел бить, - в конце концов хлопнул его по плечу и сказал: "Пойдем выпьем".
Иное дело, что - если отбросить оценки и модальности - "Рождение мыши" как раз и рассказывает о ситуации, в которой правых нет по определению: о том, как люди попытались выстроить новый мир после гигантского революционного катаклизма, и о том, как эти люди - безусловные герои, победители и новые граждане нового мира - оказались беззащитны перед вечными человеческими проблемами. Про "роковую пустоту". Про то, что в конце концов великие революционные потрясения кончились войной, а после войны мир обречен выродиться. И в этом выродившемся мире надо выстраивать этику с нуля. А удается это только тем, кто в "дивном новом мире" был изгоем, объектом насмешек, одиноким хранителем древностей.
Для 1951–1956 годов, когда воздвигалась сложная, уступчатая, шершавая гора этой книги, - высота взгляда непредставимая и вывод исключительно точный.
Вот какая бомба тридцать лет лежала на нижней полке обычного советского шкафа в квартире Клары Турумовой.
Теперь не лежит. Теперь вы ее держите в руках.
Дмитрий Быков
I
РОЖДЕНИЕ МЫШИ
Часть I
Глава 1
Это случилось летом 1944 года в Пруссии.
Трое военнопленных лежали на лесной делянке и разговаривали. Это были: профессор теологии Леон Лафортюн - высокий, красивый, молодой еще человек лет тридцати пяти, с черными, как у индейца, волосами и резкими чертами лица; уролог Байер, маленький, щуплый человечек, владелец больницы в Брюсселе; ленинградский инженер Крюков, когда-то крупный и рыхлый мужчина, а теперь с лиловыми подглазьями и так называемым почечным отечным лицом, - он был очень рассержен и все сквозь зубы ругал кого-то.
Поодаль от этих трех сидел еще четвертый - высокий и худой, как остов, блондин с красными полосками бровей и яминами вместо щек на почерневшем, нечистом лице. Те разговаривали, а он рассеянно постукивал по свежему смолистому срубу, насвистывал и думал.
Шел обеденный перерыв. Трое говорили по-немецки.
Бельгиец начал было что-то красивое и длинное о том, как бы его встретили, если бы он вышел. У него там новый дом и сад с фонтанами, а розы и пальмы он получал из Ниццы; потом, подумав, он рассказал о том, что женился на такой молодой и красивой девушке, что, когда они шли по улице, на них все оглядывались, а ребятишки забегали вперед затем только, чтоб заглянуть ей в лицо еще раз; но вдруг закашлялся, побагровел и махнул костлявой, как крыло летучей мыши, ладошкой.
Наступило короткое тяжелое молчание.
- Ну, ну! - сказал теолог, - мы же вас слушаем.
- А что там слушать! - отмахнулся Байер. - Чудес-то не бывает! Вот что всем нам! - И он ткнул пальцем в белые и желтые щепки.
И тут все потупились - стоило послушать, как дышит бельгиец или во время припадка посмотреть на его глаза, чтоб понять: да, этому уж не выбраться.
- Чудес-то не бывает! - повторил маленький бельгиец и вздохнул.
- Не в чудесах дело, - раздраженно проговорил ленинградец, - на чудеса вон кто специалист! Я на другое смотрю! Я…
- Тише! - схватил его за колено теолог. По делянке, обходя стволы, прошли двое солдат, и один из них, низенький, тонконогий, похожий на петушка, поднял маленькое личико и прокукарекал:
- Сe-ме-нов! Николай!
Блондин, не торопясь, встал с пенька и подошел к ним. Петушок ткнул пальцем в своего товарища и что-то тихо сказал. Они заговорили.
- Хитромудрый Улисс! - выругался ленинградец.
Бельгиец подтолкнул его и значительно сказал:
- И смотрите, обоим больше чем по пятьдесят, а? Вот от этого и режим мягче - молодежь-то вся там!
- Молодежь-то, положим, вся уже тут! - стукнул о землю кулаком Крюков. - Вот она где - их молодежь! Ка-аких ребят погубили, мер-р-завцы! И спросить их: во имя чего?! Сами теперь не знают!
- Мышь, все мышь, - тихо вздохнул теолог.
Маленький бельгиец нервно повернулся к нему:
- Да что вы весь день о мышах? Какие там еще мыши, мусье Крюков?..
- А-а, слушайте вы поповские бредни! - отмахнулся ленинградец и снова стал смотреть. Теперь все стояли на поляне и курили, а петушок что-то оживленно доказывал своему товарищу, понурому толстому немцу в очках на угреватом носу. Тот слушал и согласно кивал.
- Зарабатывай, зарабатывай на веревку, дурак, - злобно сказал ленинградец о Николае.
- Да, - поморщился Байер, - это он с ним зря.
- Ему тяжелее нас всех, - вдруг очень серьезно проговорил теолог.
- Как? Ему?! - обиделся и даже огорчился ленинградец. - Нет! Что-то не видно! Все время балаганит перед немцами, ничтожество!
- А портрет своей жены он вам не показывал? - вдруг оживился уролог. - Это такое прекрасное и чистое женское лицо! Я был просто потрясен! Олицетворение женственности - и она ждет его! Ну что вы качаете головой? Ждет, ждет!
- Да вы посмотрите хорошенько - кого тут ждать? - снова обиделся ленинградец. - Вот этого хироманта, что ходит по немецким квартирам да гадает им на бобах?! И думает, дурак, что-то такое выгадать! Нет, голубчик, не такие уж дураки немцы! А она пусть ждет! Пусть себе!
- И это трагично, - сказал бельгиец задумчиво, - ждать, любить, верить и вдруг узнать, что твой любимый… - он не окончил. - Да, я сочувствую таким женщинам - ждать героя, дождаться лакея. - Он повернулся к теологу. - Вот это, по-вашему, и называется, наверно, гора родила мышь.
Теолог улыбнулся.
- Нет, вон где сейчас рождаются мыши, - он ткнул рукой на запад, - от этого и земля там трясется! - Его не поняли. - Ну война, война, а после нее мир на несколько лет - это и есть рождение мыши. Гора пыжится, пыжится, извергает пламя, сотрясает землю, а покажется мышиный хвост - и все начнется по-старому.