Но как бы там ни было, он, штабс–капитан Шаповалов, научил отца, простого солдата "из хохлов", читать и писать. Больше того, между ними установилось некое подобие друягбы. И сколько бы ни было в отцовской философии прямого штабс–капитановского ущербного умонастроя - офицер этот был, несомненно, начитанным и порядочным человеком. Жаль, что, когда созрел мой интерес к нему, ни его, ни отца уже не было в живых.
…Где‑то в просторах России дожди и ветра сровняли с землей две могилы, капитана и солдата, командира и подчиненного. Как встретили они последний миг жизни - с затаенной верой в другую, вечную жизнь, где человек становится лазоревой травой и ветром летучим, или страшила их тьма, небыль, надвигавшаяся ледяная недвижность? Неужели бесследно исчезает мысль, теряясь в слепящем пути вечности? Незримо стоим мы у изголовья умирающих отцов и неслышно переливается в нас их сила и тревога, их дума и мечта. Они уходят, потому что остаемся мы, чтоб размашисто идти в лучах с косой, холить саженцы и мудрые механизмы, держать иа протянутых ладонях книги и младенцев.
…Не считая комиссара кордона, учителя и попа, вторым мужиком–грамотеем после отца в селе нашем был Григорий–почтарь. Григорий был белолиц и черноус и по всем сельским канонам красоты мог бы покорять сердца молодиц, но он обнаруживал полное равнодушие к женскому полу. Если б надеть на Григория синие широкие шаровары, подвязать их красным кушаком, нарядить в просторную белую рубаху, изнутри раздуваемую ветром, перед нами предстал бы тот образцовый молодой украинский селянин, которого в те годы нэпа то с косой, то с серпом, в красных сапогах, подстриженного "в скобку" и с тонкими вислыми усами, рисовали повсюду - от первых плакатов до обложечек на книжечках папиросной бумаги для цигарок. Почтарь - была единственная "государственная служба" на селе, и поэтому всеми высоко почиталась.
На Григория даже посмотреть - удовольствие. На нем и впрямь широкая белая рубаха без воротника, но расшитая вокруг шеи и грудного выреза мелкими разноцветными крестиками; красными, черными, зелеными. Григорий всегда улыбался, и белозубая улыбка очень идет к его небольшим, опрятным черным усам. Кроме рубахи и брыля, соломенной широкополой шляпы, на Григории сельского больше ничего нет. Черные сатиновые брюки, ботинки со шнурками, большая, как корабль, кожаная сумка, а главное - на груди эмалевый, синий с белым, значок–ромбик. Под белым земным шаром с серном и молотом, такая же белая двойная надпись: по–русски - "почта" и по–украински - "пошта". Все это - городское! Да и жизнь Григория наполовину в городе, наполовину в деревне. Точно челнок ткацкого стана, он снует туда и обратно, туда и обратно. Григория все любят и уважают. Во–первых, каждый день он отмахивает двадцать с гаком верст, во–вторых, он приносит всем добрые вести, иногда и деньги все "от парубков", взятых на службу в Красную Армию. Вот только письма написать у Григория не допросишься: "Идите к Карпуше–солдату - у него и почерк помельче моего!" Мелкий почерк - признак большой грамотности…
Марчук и Гаврил Сотский ждут не дождутся отца. Они о чем‑то спорят. Гаврил сердится, Марчук отшучивается, отчего Гаврил еще больше сердится. Наконец решают меня послать - покликать отца.
"Скажи, по важному делу нужен, - ласково выталкивает меня за порог учитель и но–свойски подмигивает. - Одна нога здесь, другая там!"
Отец работает у батюшки Герасима. Чинит ему покосившийся плетень. Шапка отцова надета на один из колов плетня.
Отцу работа но душе. Из ивовых прутьев оы иной раз в охотку плетет и корзинки - вереньки и бокоушки. Не скупится отец при этом ни на узоры, ни на затеи всякие. Корзинка каждая у отца получается - на заглядение. Но кому нужны корзинки на селе?
Да и какой мужик не умеет сплести хоть лапоть, хоть корзину?
На побуревших, темных пряслах поповского плетня еще издали виднеются свежие отцовские заплаты.
Я кричу отцу, чтоб он шел домой, что его ждут Марчук и Гаврил Сотский, а сам скорей бегу обратно. Как бы еще отец не заругал, что хату оставил без присмотра.
Бегу и озираюсь: собирается отец домой или нет? Вроде собирается! Деревянной ногой, вижу, подгребает он к плетню прутки, снимает с кола свою шапку и ковыляет в мою сторону.
Вот он уже мелкнул мимо окошка.
- Ну, что зажурились, атамане! - у дверей бодро бросает отец, мельком ощупав глазами гостей. Входит в хату и снимает шапку.
Марчук, расхаживающий от окошка до порога, сдержанно кивает отцу, - как бы дав ему понять, что его веселое настроение неподходящее случаю. Гаврил, тот и вовсе не ответил на отцовское приветствие. Обеими руками вцепился он в край лавки, сидит, нахохленный, сердитый. Гаврил всегда спешит словами, руками, всей душой. Вот и сейчас - готов сорваться с места, куда‑то бежать.
- Что, атамане? Власть опять не поделили?
- Какая к лешему власть! -вскипел Гаврил. - Ну посуди, Карпуша. Гарно это получается? Нас теперь два партейца на все село. Я да он, он да я. Комиссар кордона, мабуть, отрезанный ломоть. Заставу ему перевели ниже по Днестру. Надолго али нет - это начальство не говорит…
- А щож ячейку свою не расширяете? - усмехается отец.
- Но кем? Кем расширять? Ты, к примеру сказать, Карпуша, - хоть мужик умный, а сочувствующий. Из комнезама вышел. Зашибаешь, шалапутничаешь, с попом дружишь. Значит, партейцем - тебе нельзя…
- А я и не прошусь…
- Симон, тот хоть и у Врангеля воевал, а теперича пуповиной к хозяйству прирос. Его в сельсовет налыгачом не затянешь. Григорий–почтарь только о Маринкиной спиднице миркуе… Вот я и баю. В такое время вчытель взял и меня совсем одного оставил! Из уезда на меня напирают - клуб изделать, церковь отобрать. Комсомольцы тоже проходу не дают. А церковь - как ее возьмешь? Тут - о! - крепко думать надо! Нужны подписи громадян. Кто с пародом говорить будет? Мне, председателю сельрады, не похвалясь сказать, дня нехватка. Да и нельзя мне! Мне, как раздумаешься, -не политика, мне подзуживать церковь закрывать. Я - власть! Надо, чтобы вроде мир по малости сам от бога отошел. Мир, мол, просит - власть уважила. А вчытель наш вон - только усики толстым пальцем холит. Взял да и в уезд укатил - мне и слова не сказал. А там его аж в столыци, в Харькове бачыли… Вот и майся один…
- Да–а… Соловей да кукушечка в одном лесу живут, разные песни поют? Так оно, Марчук? Виниться, выходит, тебе надо… - заговорил отец, покряхтел и присел тоже на лавку рядом с Гаврилой. - Чы правда - ты в Харьков ездил?
- Да чего его пытать? Разве он скажет? Видели его там. Повстречал его наш Алешка–чахоточный, поповский студент.
Марчук нахмурился, промолчал. В тишине опять раздался голос отца:
- Мое‑то дело сторона. Какой я вам рассуд…
- Какой, какой! - заерзал на лавке Гаврил. - Или ты не бывший комнезам?
- В том‑то и справа, что бывший. По нынешним временам, как я бачу, бывший друг хуже настоящего врага. Не ценят бывших друзей! Все против всех…
- Вот и неправда, Карпуша! Хоть ты и шалапут, а мы тебя за свово считаем. Что из того, что ты беспартейный? Мы тебе верим, хотя…
- Брезгала свинья гусем, потому что рыло не пятачком?..
- Гаврила, кончай митинг! -положил руки на плечи председателю сельсовета Марчук. - Ну чего ты на весь лес кукуешь? Разные в лесу звери живут… Ну вот, скажи, Карпуша. Разве я неправ? Ездил куда‑то или не ездил… Давай задание - все исполню. Шумкуешь зря. В уезде мне говорили - дела большие предвидятся. Что там твоя церковь!.. Надо подумать о СОЗе, о товариществе, совместной обработке земли. Бедноту нужно готовить, сознание у всего села… вспахать да пробороновать. А то что получается: еще и СОЗа в селе нема, а иду улицей, пацанятки - нет, не мои, не школьники еще. Сопливые еще совсем - частушки поют: "Маты в СОЗи, батько в СОЗи, плачут диты на дорози. Нэма хлиба, нэма сала - контрактация забрала!" Вот как работает кулачье! Аги–та–ция! Прямо ветром заразу носит…
Отец внимательно слушал учителя. Этот человек порой был сплошной загадкой для отца. То он вроде весь прост - как на ладони, а то… Вот, оказывается, даже в столицу ездил. Зачем - неизвестно. Только усмехается. И на какие шиши ездил?.. Или взять эту игру с Гаврилой. Всячески делает вид, что Гаврилу за старшего считает. Даже наскоки его сносит. А ведь Гаврила малограмотен, и газету читает через пень колоду. Без Марчука, как говорил не раз отец матери, Гаврил - пустое место, дырка от бублика.
- Одно знаю, - неторопливо заговорил отец, -ссориться вам пегоже. Самое это распоганое дело. Вас теперь всего‑то двое. Ты, Гаврила, помиркуй. Политика - не лапоть плести! И язык не кочедык. Кулачье вцепилось в жизнь, как вошь в кожух. В одночась можно все испортить по горячке. Я отчего отошел? Оттого, что был горяч. Головой горяч. А надоть - сердцем горячим. Так, бывало, миркувал штабс–капитан мой, Шаповалов…
Марчук слушал отца, улыбался в подстриженные усы; в глазах его прыгали лукавые искорки. Словно любимому ученику задал тяжелую задачу, а теперь с любопытством следил, справится или не справится?..
- Я вот тоже читал и думал про товарищество… Оно, конечно, - продолжал отец, - взять туда и богатеев - оно заманчиво. И скота самолучшего, и семена ядреные. Держись, веселись, с ног не свались!.. А подумаешь - не политика, нутряная неосновательность. Почему богатый - богат? Что он, лучше нас работник–заботник? Ни хрена! Дай мне волов Василя, - разве у меня будет такой достаток? Он у меня третий сноп берет каждое лето… А стал бы я, к примеру, на его месте брать третий сноп? Ни в жисть. Поэтому я и бедняк… Совесть!
Слово - оно просто сказать… Я за СОЗ, но брать в него надо только бедных. По совести! Иначе СОЗу тому - не… существовать.
- Заздря так, Карпуша, гутаришь! - отозвался остывший Гаврил, - Без крепких мужиков СОЗ сам себя не прокормит.