Сжать первый в году сноп - награда, она предоставляется не случайному человеку, ее нужно заслужить. Таким человеком мог быть не только полевод, но и доярка, удивившая удоем, и конюх, вырастивший славных жеребят, и свинарка, и птичница. Этот день в колхозе имени Чапаева - праздник. Тут же на поле поют, пляшут, расстилают платки, ставят закуску… А председатель, Алексей Трубецкой, подхватив первый сноп, садится на Жаргона, лучшего рысака в колхозе, и летит в Кузовки показать всем, что он начал уборку, похвастать новым урожаем.
В районе стало привычкой: первый сноп из колхоза Чапаева - это сигнал, после которого торопливо передается телефонограмма: "Начать выборочную жатву…"
Уборка… Обрабатывают ли осенью стерню, - думают об уборке; ремонтируют ли зимой тракторы, - думают об уборке; выезжают ли весной на поля, - думают об уборке; следят ли в разгар лета за наливом зерна, - ни о чем другом, только об уборке! Уборка - экзамен за целый год работы каждого колхозника, каждого колхоза, всего района!
Утром, когда деревня словно вымерла, - на улице куры да дети, весь народ на полях, - Роднев, собравшийся с газетами во вторую бригаду, заметил несущуюся к Лобовищу легковую машину. Он издалека узнал райкомовский "газик" и догадался, что едет Паникратов.
"Газик" въехал на лужайку около правления, остановился. Шофер вылез из машины и, прихватив ватник, стал спокойно укладываться в тень на травку. Кроме него, в машине никого не было.
Роднев подошел к шоферу.
- А где хозяин?
Тот снисходительно ухмыльнулся.
- По дороге потерял.
- А именно…
- Да обычное дело - слез у повертки, сказал, чтоб к вам ехал, а сам пешком по полям… Пора бы знать, Федор Алексеевич - не кабинетная фигура.
Роднев пошел на поле. Там ему сказали:
- Был… Со Спевкиным под Ключи на ячмень ушел.
На Ключах ему сказали, что Паникратов уже направился в третью бригаду.
Только под вечер Василий наткнулся на секретаря райкома и Спевкина. Лицо Паникратова почернело от загара, ресницы припудрены пылью. Увидев Роднева, он широко улыбнулся:
- А-а, Василий, куда ж это ты провалился? Полколхоза обходили, нигде не встретили. Ну, здравствуй, здравствуй. Не надоело тебе в Лобовище? А мы овес смотреть идем, по пути на лен заглянем.
- Так мы уж видели лен, Федор Алексеевич, - заметил Спевкин.
- Какой лен? Что у дороги? Э-э, брат, знаю, - все, что у дороги растет, для глаз начальства назначено. А мы на Сугоры завернем, подальше, в глушь, вот там поглядим, что за лен у вас.
Осмотрели овсы, завернули на лен. Вернулись в правление усталые, пыльные, голодные. Роднев пробовал было заговорить о том, что неплохо бы в райкоме серьезно посовещаться об учебе отстающих колхозов у лучших, но Паникратов перебил:
- Вот что, у меня к тебе предложение есть: приходи в райком денька так через три-четыре, к тому времени я из командировки вернусь. Там и поговорим.
Стоявший за спиной Паникратова Груздев многозначительно переглянулся со Спевкиным.
11
Поднялось солнце.
Дорога шла сквозь молодой осинник. В нем не было густой тени, солнечные лучи, попадая в осиновую заросль, как бы растекались по всем уголкам, словно вода в прозрачной заводи.
Роднев прибавил шагу. Попутных машин не было. В это раннее время попадались только встречные - из села на станцию. За поворотом извилистой дороги показался трактор. Он стоял на обочине: рослая трактористка наливала воду в радиатор из помятого, блестевшего мокрыми боками ведра. Трактористка повернулась, взглянула на Роднева и вдруг смутила его неожиданно яркой красотой: одета в промасленный комбинезон, а лицо чистое, белое, с крепким румянцем, пушистые ресницы, темные глаза и широкие, на зависть любому мужчине, плечи.
Пройдя мимо, Роднев с минуту чувствовал - лопатками, затылком, всей спиной - ее взгляд на себе.
Глуховато взревел мотор. Через минуту трактор поровнялся с Родневым и, сбавив ход, остановился. Из окна кабинки выглянула трактористка.
- Эй, прохожий! - обратилась она с усмешкой. - В Кузовки?
- Да.
- Садись, подвезу.
Роднев влез, уселся на промасленное сидение. Трактор легким рывком тронулся. Трактористка молчала, глядела вперед. Роднев, косясь, всматривался: невысокий выпуклый лоб, толстые, как рука у запястья, косы. Что-то шевельнулось в памяти - забытое, совсем давнее.
- Не вспомните? - Трактористка с усмешкой глянула из-под ресниц. - Коротка у вас память, товарищ Роднев.
- Подождите, подождите…
- Вот и выходит, - память короче девичьей. Макарову Машутку помните?
- Ты!.. Ну, уж…
- Не похожа?
- Да ты раньше на мальчишку смахивала! И волосы торчком, и дралась - ребятам не уступала.
- Ну, вас-то не била, - усмехнулась она.
- Я ж тебя постарше был, а вот Евлампию попадало. Где он теперь?
Она помолчала, через минуту строго сказала:
- Убит.
- Жаль.
- А я уж отжалела… Хорошим он мужем был.
Они учились в Раменской семилетней школе. Эта школа и до сих пор стоит в двух километрах от Лобовища. Те же березы растут перед широкими окнами, те же вороньи гнезда на них. В эти гнезда Васька Роднев вместе с другими ребятами на переменках забрасывал шапку на уговор - чья шапка скорей застрянет в гнезде. У Василия была шапка с твердым кожаным верхом - здорово летала, ему чаще других приходилось лазить за ней.
Те же березы, та же школа, но теперь бросают шапки другие ребята, другие ученики сидят за партами, другие учителя приходят к ним на уроки. И не слышно там голоса Митрофана Алексеевича. Он преподавал математику, а увлекался сам астрономией… Роднев, его ученик, и сейчас больше всяких увлекательных книг любит читать о звездах, планетах. Было праздником для ребят, когда Митрофан Алексеевич начинал рассказывать о какой-нибудь безвестной звездочке из созвездия "Золотой рыбки"… Школьники забывали все на свете, слушая о звезде, которая - встань на место солнца - выжгла бы жизнь на земле, океаны превратила бы в пар, а тот человек, который бы хоть мельком смог взглянуть на белую стену, освещенную этой звездой, навсегда бы ослеп. В такое время звонок на перемену звучит как наказание. Митрофан Алексеевич сдерживает улыбку, видя досаду на ребячьих лицах. Он-то понимает: его слова - не простые слова, они имеют силу заговора, самые неусидчивые, беспокойные готовы, как прикованные к партам, сидеть и слушать весь день. Как сейчас, видит его Василий - ходит по классу маленький, худенький ворожей с тихим, глуховатым голосом.
Как-то раз, когда Роднев учился в седьмом классе, по школе разнеслась весть: будет лыжная вылазка на Татарское Лбище. Дал согласие идти и Митрофан Алексеевич. Вся школа встала на лыжи. Для Василия вылазка была интересна вдвойне: во-первых, Митрофан Алексеевич; во-вторых, там, конечно, будет и Машутка Макарова, самая бойкая из девчат, всегда сверкавшая белозубой улыбкой. Колючая девчонка, задиристая, обидишь - мало что накричит, не постесняется, оттаскает за волосы. Но скучной казалась жизнь, когда долго не видел ее Василий.
Митрофан Алексеевич, одетый в негнущееся - колоколом - ватное пальто, беспомощный на лыжах, но веселый, покрикивавший на расшалившихся ребят голосом молодого петуха, стал между Пашкой Ярцевым и Иваном Щегловым. Оба они, великовозрастные семиклассники - и ростом повыше учителя и в плечах шире, - по собственному желанию стали телохранителями Митрофана Алексеевича.
Машутка одета в черный полушубок, на руках - грубой вязки еще новые, не обмятые красные рукавицы. На лыжах она бегала лучше многих ребят и вырвалась далеко вперед. Василий бросился за ней. Он хотел догнать, опрокинуть в снег, а там - завяжется веселая кутерьма, до которой большая охотница Маша Макарова. Но Василия обогнал Евлампий Подьяков, в кубанке, лихо посаженной на одно ухо, в тесноватом пиджачке, - между короткими рукавами и шерстяными перчатками виднелись покрасневшие на морозе руки. Он двумя рывками обошел Василия, налетел на Машутку и кувырнул ее в сугроб. Та взвизгнула, забарахталась, поднялась вся в снегу и бросилась за Евлампием.
- Ужо я тебе, горячий! Выкупаю в сугробе - охолонешь!
И окружавший мир вдруг потускнел перед Василием, стал скучным, серым.
Чем больше слышалось вокруг него смеху, тем тоскливее становилось на душе. Он, сердито втыкая в снег палки, нехотя шел вперед.
Поднялись на высокую гору - Татарское Лбище. С нее видно километров на десять кругом: седые от снега леса, белые просторы полей, черные кучки домов - деревни. Склон, поросший кое-где молодым ельничком вперемежку с ольхой и березнячком, сбегал к берегу Важенки. Здесь никто из ребят не осмеливался спускаться на лыжах - кинет под берег на наледи, можно разбиться насмерть. Но есть и другой склон - по нему, мягкому, как постель, несет тебя на лыжах неторопливо, долго - под самую деревню Лобовище, что стоит чуть ли не в трех километрах от горы. Ради этого удовольствия и взобрались сюда школьники.
Подошел Митрофан Алексеевич со своей свитой. Павел и Иван с усердием выполняли обязанности телохранителей:
- Митрофан Алексеевич, осторожнее - тут кочка…
- Митрофан Алексеевич, ставьте лыжу, как я ставлю…
- Митрофан Алексеевич, протяните мне палку, я вас вытащу, - и дюжий Иван Щеглов тащит вверх на палке раскрасневшегося учителя.
Несмотря на их старания, по пальто Митрофана Алексеевича было видно, что он не раз основательно садился в сугробы.
Евлампий и Маша стояли рядом. Из-под белого пухового платка горели Машины щеки; ее глаза счастливо блестели.