Василия вдруг охватило желание доказать, что Маша не замечает около себя необыкновенного человека. "Эх, что будет!.." Он приналег на палки и толкнул лыжи на крутой спуск к Важенке. Зашуршал снег, резко ударил в лицо ветер. Ветер ли обманчиво прошумел в ушах, или же на самом деле так было, но ему почудилось за спиной испуганное:
- Вась!
Но некогда было гадать. Спокойная раньше земля понеслась, закружилась… Не хватало воздуха. Маленькие елочки впереди вырастали прямо из-под снега, надвигались со страшной быстротой, увеличивались и со свистом проносились мимо. Ветер рвал полы тужурки. Ровная гладь реки разворачивалась, яснее выделялись зеленоватые разводья наледей. "Вправо! А там с берега - на косу".
Чем бы это кончилось, неизвестно, если б не подвернулся занесенный куст вересняка. Снег обвалился под лыжами, и Василий почувствовал, как его легко подняло в воздух.
Он упал в мягкий сугроб, наметенный вокруг ельника. Не хотелось двигаться, обиды показались ничтожными. И вдруг ноющим от холода запястьям рук стало горячо, пот выступил под надвинутой на лоб шапкой: Василий услыхал шуршание лыж о сухой, сыпучий снег - кто-то зигзагами, осторожно спускался по горе к нему. Ближе, ближе шум лыж, вот уже слышно неровное, напряженное дыхание.
- Васька… Вася… Слышь, Вася?
От красных губ ее поднималось клубами дыхание, оседая сединой на черных бровях, на ресницах, на прядке волос, выбившейся из-под платка.
- Я думала - насмерть зашибся… Ишь весь вывалялся. - Красной рукавичкой она бережно смахнула с его щеки прилипший снег.
Радостная уверенность, что все на свете прекрасно, не оставляла в этот день Василия.
12
Высокий, плечистый, без седины в черных волосах, со звучным голосом, Паникратов невольно вызывал уважение.
В отношениях к людям он не знал середины: одних он презирал и не скрывал этого, других любил и скрывал это.
…В райкоме Паникратова не было.
- Придет только к вечеру, на бюро, - сообщили Родневу. - Раз дело есть, идите на дом.
"Не поворачивать же обратно в Лобовище". - Роднев направился к дому Паникратова.
Секретарь райкома партии, в сорочке с расстегнутым воротом, сидел над листом бумаги и водил по ней кисточкой. Рядом стоял стаканчик с замутненной водой и лежали детские акварельные краски. Младшая дочь Паникратова, светлоголовая, светлоглазая, не в отца, пользуясь теми же красками, только не клеточкой, а пальцем, художничала на старой газете.
Паникратов поднялся навстречу Родневу со смешанным выражением смущения и скрытого недовольства. На листе Роднев увидел почти законченную надпись:
"Привет будущему отличнику Вите Паникратову!"
- Видишь, каково быть отцом, - сказал он серьезно, скрывая смущение. - Сегодня первое сентября, а этот день для отцов из всех дней знаменательнейший… Подожди, женишься, появятся вот такие Наташки, - его большая рука ласково потрепала мягкие волосы дочери, - узнаешь. Садись. Сейчас сын из школы должен вернуться. Праздник у меня…
- Эк, ведь, как не во-время, - огорчился Роднев. - Ладно, Федор Алексеевич, сына встречай, я пойду.
- Ну уж нет. Назвался груздем… Будешь гостем и не возражай, не выпущу… Только, чур, я тебя работать заставлю. Успеем наговориться.
И они с самым серьезным видом стали обсуждать, откуда быстрей всего может броситься в глаза плакат.
Мать Паникратова, маленькая, по грудь рослому сыну, семидесятилетняя, но подвижная старушка, принялась накрывать на стол.
Наконец, пришел под охраной старшей сестры, двенадцатилетней Катюши, и первоклассник Виталий. Насколько девочки Наташа и Катюша были не похожи на отца, обе светловолосые и сероглазые, настолько сын - копия Федора Паникратова: черная челка на лбу, гордый отцовский разлет бровей, порывистые, решительные движения. Хотя он был всего один день школьником, однако портфель с букварем кинул на диван с размаху, привычно, словно проделывал это множество раз.
Паникратов взял перевязанную шпагатом коробку и, церемонно вытянувшись, загремел раскатистым голосом:
- Ученику первого класса…
- "А", - подсказал сын, закинув голову и глядя в лицо отцу с серьезным видом.
- Правильно! Ученику первого класса "А" Виталию Паникратову в ознаменование начала учебы вручаю подарок: коньки на зиму! Желаю учиться на "отлично"!
По комнате разнесся запах поджаренного пирога с капустой.
- К столу, гости дорогие, к сто-олу, - пропела старушка.
Паникратов уселся, подмигнул Родневу на черную бутылку:
- Смородиновая… Так сказать, приятное развлечение для взрослых на детском празднике.
О деле Паникратов заговорил первым. Он отложил в сторону вилку и деловым тоном, в котором сразу же зазвучали привычные нотки начальственной строгости, сообщил, что райком хочет предложить Родневу работу заведующего отделом партийных, комсомольских и профсоюзных организаций.
- Нет, Федор Алексеевич, не согласен.
- Что ж, - Паникратов холодно взглянул на гостя, - силой не поставим. Но лично буду считать, что ты из тех людей, которые живут по пословице: "Рыба ищет, где глубже, а человек, где лучше". Окопался в Лобовище на тихом месте… Стыдно!
- Сильно сказано. Но неправильно! Мне нужно кончить институт. У меня - другой путь в жизни. Нет, Федор Алексеевич, не согласен. Да потом и отрываться от Лобовища не хочу, только-только в колхоз вжился.
- А ты не отрывайся. Ты будешь в райкоме, а глаза твои - в "Степане Разине" и еще в добром десятке других колхозов. Вот как надо! А что до института - кончай! Знания тебе и здесь пригодятся. Сегодня ты завотделом, не завтра, так послезавтра будешь секретарем райкома. Мне б такой институт кончить, да беда - поздно, годы ушли…
- Ладно, подумаю…
- И думать не дам. Да или нет?
- Нельзя же за горло брать, Федор Алексеевич.
- Меня тоже берут за горло: почему до сих пор нет заведующего отделом? И не пойму, чего ты упрямишься? Поработаешь в райкоме, а когда кончишь институт, будет видно: может, и в самом деле тебя лучше зоотехником оставить. Так решай - да или пет?
Роднев упирался, Паникратов настаивал до тех пор, пока Роднев не замолчал.
Наконец, Василий поднял голову.
- Что ж, уговорил.
Паникратов весело прищурился.
- Ну, вот и все. Только это мне и хотелось от тебя услышать.
Они еще долго сидели за столом и разговаривали. Роднев рассказывал о Юрке Левашове, о Сомовой, о Груздеве, Паникратов курил, кивал головой: "Славно, славно".
Спевкин и Груздев, предчувствуя недоброе, давно уже поджидали Роднева в правлении.
- И ты согласился? - спросил Спевкин.
- Согласился.
У Спевкина потемнели глаза, он отвернулся, а Груздев густо прокашлялся и сказал:
- Так… А мы, Вася, по простоте думали, ты в наш колхоз душой врос, не выдерешь… Та-а-ак!
- Да что, навек я ухожу от вас, что ли? - рассердился Роднев. - Работать же вместе придется. Кузовки не за морями.
- Нет уж, знаем: отрезанный ломоть, - возразил Груздев.
А Спевкин, отвернувшись к окну, с нарочитым равнодушием выбивал пальцами по подоконнику: "Чижик, чижик, где ты был?.."
13
Паникратов знал, что Мария должна приехать из колхоза в МТС за агрегатом.
Вечером после заседания бюро, с тяжелой от табачного дыма и долгих разговоров головой, он зашагал не торопясь на другой конец села.
У низенького домика, темными окошками глядевшего на мир из-под двух больших сосен, он привычно толкнул калитку, взошел на крыльцо и у входной двери погремел задвижкой. Долго не было ответа, наконец раздались вкрадчивые шаги.
- Федор Алексеевич, это вы, сокол? Нету Марии-то. Толечко сейчас выскочила. Забежала, и гляжу - нет. Даже словцом не перекинулись. Ни единым словечком… Да чего вы стоите? Заходите в комнату. Ни вы мне, ни я вам не помешаем…
Хозяйка Марии, Анфиса Кузьминична, в наспех натянутом платье, внесла зажженную лампу, осветив фотографии по стенам, опрятно прибранную кровать, столик, где на скатерти осталась еще не заштопанная дырка, прожженная папиросой Паникратова в прежнее его посещение.
Анфиса Кузьминична зевнула у двери и, уходя, проговорила:
- Прости, господи… Сидите себе, ни я вам, ни вы мне не мешаете…
В Кузовках уже с весны считали Паникратова и Марию мужем и женой.
Два года назад, поздней осенью, произошло несчастье. При случае еще и сейчас вспоминают о нем в Кузовках. Грузовик, у которого оказались испорченными тормоза, разогнавшись под крутой спуск у села Шолгово, сорвался с отвесного берега в реку, пробил ледяной припай и затонул. На грузовике сидело семь человек, только трое успели спрыгнуть… Среди утонувших была ехавшая в командировку Александра Николаевна Паникратова.
Паникратов был не из тех, у кого горе выходит слезами, и не из тех, кто долго и покорно носит его в себе камнем, пока этот камень не выветрится со временем по крупинке. Он не был и таким, что обманывают себя, заливают горе вином… После смерти жены Паникратов стал лишь ожесточеннее работать. Он летал из одного конца района в другой на вертлявом "газике", мерял поля широким шагом, придирался к мелочам, и в те дни повсюду боялись люди тяжелого взгляда его глубоко запавших глаз.
Старушка, мать Паникратова, прибегая к соседям, плакала: