- Мама на работе, - сказала Маша, - а я что-то не хочу оставаться одна. Пойдемте лучше ко мне.
Но Катя была дома. Она только глянула на вошедших и тут же устремилась к рупору. Оттуда раздавалось какое-то бульканье, потом стало непереносимо тихо.
И ровно в половине восьмого в этой тишине ожидания и предельного напряжения наконец-то раздалась весть. Она ворвалась так громко и значительно, что все сердца дрогнули: перелом, счастливый перелом на фронте. "В последний час!" - гремел голос Левитана. И еще, и еще… Забегали люди на всех этажах, захлопали дверьми, раздались стуки, восклицания. Никто не мог оставаться у себя, все спешили поделиться радостью с соседями, стучались друг к другу. "В последний час!" Матери будили маленьких детей и поднимали их, заспанных, высоко к рупору, чтобы они услыхали и навсегда запомнили, как в счастливейший вечер февраля было сообщено по радио о великой Сталинградской победе.
Предложение Вики, немыслимое прежде, заключалось в том, чтобы Маша сыграла в госпитале для бойцов.
Маша возмутилась:
- Здоровые люди сами выбирают, что слушать, а раненым, беспомощным можно показывать всякую дребедень?!
- Во-первых, успокойся, - сказала Виктория. - В госпитали приезжают лучшие артисты. Но бывают и пионеры, и ребята из музыкальной школы. И совсем не дребедень. И бойцам очень приятно.
- Ну, а я тут при чем?
- А ты нисколько не хуже. Не обязательно давать целый концерт. Сыграешь две-три вещицы. Одну, наконец.
- Нет, я тут совершенно ни при чем.
Она и слышать об этом не хотела и только после долгих упрашиваний согласилась пойти в госпиталь, в тот самый, где была Варя. Но не играть, конечно, а только послушать ребят из музыкальной школы и посмотреть, как их принимают бойцы.
- И все! - с жаром приняла это Виктория. - Пойдем вместе.
Маша надела платье, сшитое еще во времена "Щелкунчика". Помогая ей одеваться, Катя сетовала: "Вот обида! Совсем новое. А руки вылазят, и коленки видны".
Ученики музыкальной школы, две девочки и мальчик-скрипач, были знакомые Вики. Они уже не в первый раз играли в госпитале.
- А мы вас так ждали! - воскликнула молоденькая сестра, увидев музыкантов.
"Странно! - подумала Маша. - Может, только она и ждала".
Гостей спросили, согласятся ли они выступить дважды: лежачие тоже хотят послушать.
В переполненной столовой было шумно. Больные в халатах сидели и стояли, санитарки вносили стулья. Потом шум сразу сменился тишиной.
Одна девочка играла, другая только аккомпанировала скрипачу. Они были в Машином возрасте, но играли, как ей казалось, гораздо лучше: смело, отчетливо. Она слушала с любопытством и без малейшей зависти.
Конечно, не могло быть и речи, чтобы она играла здесь, выставив себя на посмешище. Но и выступление ребят нельзя было назвать концертом; просто бойцы дают возможность этим детям показать себя, любуются ими, радуются их способностям и вспоминают собственных детей или младших братьев и сестер, оставленных дома. Бойцы шумно аплодировали и улыбались, как бы говоря: "Будьте счастливы, милые, уж мы постоим за вас, когда снова очутимся там".
Но в палате, где были лежачие, настроение Маши изменилось. Раненые сидели и лежали на своих койках: кто - с закрытыми глазами, кто - глядя перед собой. И Маше показалось, что они слушают музыку не так, как те, в столовой… Слушали не улыбаясь, очень внимательно. Один, с черной бородой, похожий на писателя Гаршина, сидел на кровати, обхватив руками колени, и его лицо было грустно и нежно. Маша с беспокойством, все возраставшим, оглядывалась на бойцов.
Ближе всех лежал другой, весь забинтованный. Он дал знак сестре, чтобы приподняла его: хотел слушать сидя. Один глаз сверкал у него из-под повязки.
Теперь Маше казалось, что ребята играют не так уж хорошо. Она и сама слушала по-другому. В столовой, так же как и бойцы, она была снисходительна к музыкантам и прощала им недостатки. Она-то играла бы хуже, но о ней и вообще речи не было. А здесь под новым впечатлением, что бойцы ждут музыки, что она им необходима, всякая снисходительность и любование исчезли, и Маша, волнуясь, отмечала каждую затянутую паузу, каждое неверное ударение. Девочка играла "Военный марш" Шуберта с обидной четкостью. Не рубить, не отчеканивать надо было этот марш, а сделать его упругим, крылатым…
И у мальчика, при его хорошей технике, скрипка все-таки скрипела.
Когда музыка кончилась, бойцы, должно быть, вспомнили, что принимают у себя гостей, которые потрудились для них. Раздались аплодисменты. "Молодцы, молодцы!" - слышалось из всех углов. И сестра тоже улыбалась и повторяла: "Молодцы, прелесть!"
"Они все-таки способные", - думала Маша о ребятах.
- Ну, а вы? - спросила сестра, подойдя к ней и к Виктории. - Ведь вы тоже играете?
Маша встрепенулась. Ее ответ был готов. Она отрицательно мотнула головой и пробормотала: "Нет, что вы…" И тут же поднялась с места и шагнула вперед. Какая-то непреодолимая сила увлекала ее к фортепиано. Она машинально приблизилась, машинально села перед ним. Боялась даже посмотреть туда, где сидела Виктория.
Прикосновение к клавишам немного успокоило ее. Все равно назад не повернешь. Начала "Тройку" - ее-то она отлично помнила.
Пальцы были холодны и тверды; в одном месте Маша даже запнулась немного, но это ее не испугало: чувство, которое направляло ее, было верное.
Недаром она столько думала о "Тройке". Теперь получалось не так ярко, как думалось, но все о том же: о русской зимней дороге, о тоске, о мираже тройки среди снежного поля.
- Еще что-нибудь… - попросила сестра.
- Еще! - глухо пробасил забинтованный. И глаза "Гаршина" просили о том же. И другие глаза с разных концов палаты были устремлены на Машу. Она помедлила немного и начала "Масленицу".
Это она знала хуже, чем "Тройку", и техника здесь требовалась большая, но Машу опять несла вперед та сила, которая и заставила ее играть. Лихорадочно, судорожно на первых порах, но все смелее и решительнее, все громче и удалее рисовала она картину русской масленицы, катанье с гор, веселье, пированье. Стук! Звон! Вверх! Вниз! И опять звон и песни. Качели, лошади, салазки - непрерывное радостное движение! Веселье подхватило ее как ветер; волосы растрепались, на щеках загорелся румянец. И сама она удивлялась, как не оступается, не падает, удерживает невидимые поводья. Все громче и решительнее - с блеском, с удалью, доходящей до исступления, - и так до самого конца, напоминающего прыжок с обрыва. До последнего, повисшего над пропастью аккорда, который слился с дружными аплодисментами. Почти не помня себя она остановилась, не в силах опустить правую руку и задержав ее над клавишами.
- Ну знаешь ли… - послышался голос Виктории.
Глава десятая
ЗОВ ИЗ ГЛУБИНЫ
Но прошло несколько дней, и возбуждение Маши упало. Думая о своем выступлении в госпитале, она приходила к мысли, что не оправдала ожиданий бойцов: играла, в сущности, плохо. Ошибалась, задевала не те клавиши, а что касается техники, то уступала ребятам из музыкальной школы. Только приблизилась к основной мысли, не более. И совестно было вспоминать те горящие глаза.
…А если бы этот день повторился, как бы она поступила?
Вероятно, так же, как и тогда…
- Ты просто глупая! - возмущалась Виктория. - Ты играла как самая заправская артистка.
- Ну да, как же!
- И обязательно должна продолжать учиться и поступать в Консерваторию.
- Вот вернемся в Москву, - мечтательно сказала Катя, при которой происходил этот разговор, - и все-все начнем.
Виктория широко открыла глаза, словно узнала что-то новое для себя, чего нельзя допустить.
- Да, - сказала она, помедлив, - если вам пришлют вызов.
- Это как?
- Обязательно нужен вызов. От родных или от учреждения.
Катя испугалась. Она высылала Шариковым плату за квартиру и была уверена, что этого достаточно, а теперь - вызов! Что ж это такое? Вот новости. Сколько лет жила в Москве, и дочка там родилась, и вдруг - нате! - нельзя вернуться. Это за что же, за какие преступления?
- У нас тоже большой город, и жизнь бьет ключом, - сказала Виктория, - и музыкальные школы есть. И даже консерватория. По-моему, никакой трагедии не будет, если вы останетесь.
- Никто не хает ваш город, Витечка, спасибо ему. Только, кроме большой Родины, у каждого есть своя, маленькая. И ее потерять очень даже больно.
Маша молчала.
Да нет, этого быть не может. Если не пошлют вызова, они и так уедут. Сговорятся с проводницей или просто зайдут в вагон, будто бы проводить, и останутся. В крайнем случае Маша поедет одна, будет скрываться в тамбуре или, наоборот, во всем признается, пусть высаживают на полустанке, а там она вскочит на другой поезд, и так до Москвы. А матери сама пришлет вызов. Никто не может лишить их надежды, которой они жили целых три года.
Каждый день уезжали эшелоны. И уже не теплушки, а пассажирские поезда увозили счастливцев. "Не знаем, что найдем, но зато будем дома".
Особенно радовались москвичи: у них-то у большинства дома сохранились.
Виктория принесла газету, где черным по белому было написано: "Многие иногородние здесь неизбежно осядут, и им необходимо в этом помочь".
- Какая же это помощь, если мы не хотим? - рассердилась Маша. - Лучше бы отправили поскорей!
- Ну, и неблагодарные же вы, москвичи! - сказала Виктория и в тот день не говорила с Машей.
Наконец пришло облегчение: можно ехать. Ждите только своей очереди и срока.