Но что означало то прощание на пустыре? И то, что я всегда тебя помню, все равно помню, хотя только теперь сознаю это?"
…Если бы хоть раз вздохнуть полной грудью! И вот она вздыхает полной грудью, потому что в музыке прибавилось воздуха до того свежего, что даже кружится голова. Ноги, все тело легкие, побежать вперед ничего не стоит. И она догоняет Андрея, который уже не похож на тень, а пустырь над рекой полон красок: зеленая трава, алые маки…
Она засмеялась от удовольствия, но солнце заволоклось - конец. Она почувствовала, что дрожит. Пьеса была ей не знакома (рапсодия Брамса - это она узнала позднее), и ей стало стыдно, и к Брамсу она почувствовала недоброжелательство за то, что он увлек ее на ложный путь.
"Какие там маки, - думала она, - это лишь во сне". Но Андрей - да, это не проходило, не забывалось и всплыло вот теперь…
После концерта Виктория попросила Машу постоять в фойе у артистической, пока выйдет пианистка. Несколько девушек уже стояли там в ожидании.
Но Маша вышла на улицу. Была зла на Викторию, которая осталась в фойе, на пианистку с ее завораживающей музыкой и более всего - на себя, что поддалась этому. Была опять зима, фонари едва горели, начиналась метель, но это была не та зима и не та метель, что на фронте.
Подруга догнала ее.
- Вот! - сказала она, торжествующе размахивая программкой. - Надписала! "На память милой Виктории" - видишь?
Маша пожала плечами.
Вдруг девочки заметили, что они не одни. Человек небольшого роста в барашковой шапке шел рядом. Это не было случайностью. Он смотрел на них и ждал случая, чтобы заговорить.
Виктория стиснула руку Маше и с беспокойством оглянулась. Но незнакомец словно и не заметил этого.
- Какой прекрасный концерт! - сказал он. - Вот уж действительно нечаянная радость! Как вам понравился полонез? А этюды Листа? Я слыхал их по радио, но разве сравнишь с живым исполнением?
Глаза у незнакомца блестели, выражение лица было смущенно-решительное, как у людей, томимых невысказанностью и не могущих долее молчать. Это был один из тех маньяков-любителей, которые не умеют переживать свой восторг в одиночку. Они готовы пренебречь приличиями и заговаривают с первыми попавшимися людьми, уверенные, впрочем, что встретят сочувствие.
- Вы, наверное, музыкант? - очень вежливо спросила Виктория.
- Нет. Но не чужой музыке.
Он снова стал говорить о концерте. Виктория отвечала короткими репликами. Маша молчала. Ее досада не прошла, но странное дело: слова незнакомца, вместо того чтобы еще сильнее раздражать, как будто немного успокоили ее. Только один раз она сказала, что теперь увлекаться музыкой даже непатриотично.
Незнакомец с удивлением посмотрел на Машу.
- Патриотизм проявляется по-разному, - медленно ответил он. - Те, кто именно теперь, сейчас, продолжают учиться, играть, сочинять и делают это самозабвенно, в полную силу, - они тоже патриоты. Я преклоняюсь перед ними.
- Если уж преклоняться, так перед бойцами прежде всего.
- Кто ж говорит? Но и в тылу должен кто-нибудь остаться. И остаются.
- Они работают для фронта, - сказала Маша сурово.
Незнакомец промолчал. Но то, что ему хотелось сказать, было настолько важно для него, что даже явное недружелюбие этой странной девочки не могло его остановить.
- Я знаю одного старика музыканта, - сказал он. - Его забросило из южного города в сибирский поселок, - какая уж там музыкальная жизнь, сами понимаете! Старик чертовски устал за всю свою жизнь. Получает пенсию, жена с ним, мог бы оставить свое дело. И что же? Он собирает поселковых ребят и начинает с ними заниматься. Ходит с ними в красный уголок, где есть фортепиано… Сам его настроил, и играет, и учит. Денег, конечно, никаких не берет. Вот это патриот, по-моему.
- Это ваш друг? - спросила Виктория.
- Друг всех честных людей.
- Старый человек, - сказала Маша, - может делать что хочет. А молодые - все эти музыканты, актеры… Разве можно видеть смысл жизни в том, что они теперь делают?
- Смысл их жизни ясен.
- В чем же он?
- В том, чтобы сохранить человеческое.
- А война?
- Что же война? Она пройдет. А искусство останется. Должно остаться.
- Конечно, - подхватила Виктория.
- У вас глубоко национальный характер, - сказал незнакомец Маше, - русский человек всегда испытывает угрызения совести. Дай ему хоть крошечный кусочек счастья, он откажется от него только потому, что другие обездолены. Не умеет, не может быть счастливым.
- А вы можете? - спросила Маша.
Я тоже русский человек, - спокойно ответил незнакомец, - но смотрю несколько иначе. Когда придет мой черед, я распрощаюсь со всеми радостями. Но мне не придет в голову проклинать их.
Виктории было неловко. Чтобы загладить Машину резкость, она сказала:
- Странно, что вы не музыкант. Вы ее так знаете, музыку.
- Я экономист, работаю на Уралмаше. Но мы, племя любителей, многочисленны. Это знамение времени. Раньше их было совсем немного, а теперь… Кто сам играет, кто своих детей обучает, кто по концертам бегает. Видели, сколько сегодня народу пришло? Разбужены силы в человеке…
- Нам так интересно, - сказала Виктория.
- А вы сами играете? - спросил незнакомец.
- Нет. Мы тоже любители.
- А! В таком случае желаю вам успеха…
- Я сначала испугалась, - шепнула Виктория, когда незнакомец, простившись, отошел, - а ты смотри, какой симпатичный… Он не обиделся, как ты думаешь?
- Не знаю.
- Разве можно так, как ты? Ей-богу, мне было стыдно за тебя.
- Ты думаешь, мне не стыдно? - со слезами сказала Маша. - Ты думаешь, мне легко?
Глава седьмая
ВЕСТИ ИЗДАЛЕКА
Февраль 1943 г., колхоз "Луч".
От Поли Штаркман
…И вот уже нет моей мамочки! Два месяца назад ее похоронили, и сама я не живу больше.
Может, она еще протянула бы, если бы бросила работать. Ей говорили, но она не хотела. "Ни за что не брошу, раз дети все-таки рождаются назло Гитлеру".
И каждый день она уходила и приходила и была веселая, как вы ее знаете. И еще великое счастье для нее, что случилось сразу и она даже наверное не знала… Но что переживаю я! Утром она наливает нам чай, мне и Мире, а днем за мной приходят и говорят: "Будь твердая, Поля!"
Скажу вам, меня пожалели. Председатель колхоза Галина Федоровна (я ее всегда боялась) позвала меня. "Поля, - она говорит, - ты до сих пор была маленьким ребенком, как твоя маленькая дочка, а теперь ты должна стать взрослой женщиной, достойной женой бойца".
Взяли меня в детский садик с Мирой. Я там няня. Дочка при мне, и я вижу детей. Когда я вижу, как они играют и спят спокойно, как будто нет войны, я думаю: "Слава богу". И плачу, но плакать нельзя.
Мама была вся моя опора. А теперь меня поддерживают маленькие дети. И Мира такая серьезная, как будто все понимает.
Лева пишет, слава богу. В последний раз они были уже у Сталинграда. Пишет, что настроение у него бодрое. А что ему писать? И я должна так же.
Боже мой, вы помните, как мы жалели Шариковых, что у них Алеша плохо видит на один глаз? Ничего мы не понимаем!
…Вы пишите мне, чтобы я знала, что вы живы и здоровы.
Ох, наболело у меня на сердце.
А Дуся прислала письмо из Барнаула:
Маша, у меня такие перемены в жизни! Во-первых, работаю. Сначала так ходила в госпиталь, а потом устроилась на полставки. Перешла в вечернюю школу.
Как учусь? Так себе: все троечки. Ну, лишь бы не хуже.
Маша, что я хотела тебе сказать? У нас в госпитале много ленинградцев… Работы много, сама понимаешь.
Что я хотела тебе сказать? У нас, конечно, не только ленинградцы, не только блокадные…
Маша, здесь в больнице Володя Игнатов!
Тут его тетя, а он приехал с мамой из Кирова. Но это неважно, откуда, а он, понимаешь, лежит без сознания, потому что сепсис - ну, очень опасная вещь.
Случайно все произошло: вывихнул ногу на катке.
Что я хотела тебе сказать?
Вчера я совсем не уходила домой. Врачи очень стараются, мы помогаем. Хоть мы и няни, но и от нас зависит. Не дай бог, внесешь инфекцию.
Я стала такая суеверная. Вчера скальпель уронила, сердце замерло…
Маша, знаешь что? Я домой не уходила. Он в палате один и вдруг говорит: "Включите", то есть музыку. Я думала, он в бреду, не услышит. И включила - очень тихо. Что-то знакомое передавали. Я тут же выключила, прямо через минуту. А он отчетливо так говорит: "Спасибо, Маша".
А глаза закрыты. Вот оно как.
Что я хотела тебе сказать? Уже не помню.
Может, я и не пошлю это письмо, не знаю. А ты мне пиши.