Перелистывая бумаги - приказы, планы, наряды на продовольственные пайки, на одежду и обувь - Быстров в рассеянности забыл, с кем имеет дело, обратился к Кислякову:
- Ничего не понимаю. Мы что, должны ежедневно принимать по стольку человек, проверяя их через мандатную, медицинскую и предметные комиссии? Сколько же тут этих комиссий…
- Вы математик, подполковник, ей-богу математик, но только пока ничего не поняли. Принимать курсантов будем не мы, как вы думаете, а лично вы, председатель мандатной комиссии. И отвечать будете за каждого принятого курсанта, за каждого, понимаете? И за медицинскую комиссию тоже ответственность возлагаю на вас. Продовольственные пайки на десять суток отпущены в мое распоряжение. Я даю вам на два дня меньше, только на восемь суток. Как вы там сделаете, сколько и когда примете - это не мое дело, но чтобы все было закончено за восемь рабочих дней, а сколько в них рабочих часов - дело ваше. Предметных комиссий не будет. Не такое сейчас время. Что касается пайков на оставшиеся двое суток, их я резервирую на строительство овощехранилища, которое старые хозяева так и не построили, хотя не один год тут жили… Вам все ясно?
- Вполне, только позвольте…
- Митинговать не будем. Из того списка отберите пять политработников в мандатную, организуйте медицинскую и с поступлением кандидатов в курсанты приступайте к работе. Может быть, я вам и строительство овощехранилища доверю… - И добавил с издевкой: - Или вам такое не приходилось?
Строить Быстрову приходилось больше, чем Кислякову. Но тот был ожесточен, взвинчен, и попытки установить взаимопонимание с ним сейчас были бы унизительными.
- Нет, не приходилось.
- И нужники строить будете, если я прикажу.
- Приказать вы все можете…
- Я вас не задерживаю, подполковник.
Настроение было подавленное. Быстров понимал, что работа в училище имеет свою специфику. Недаром же на курсах "Выстрел", например, еще в довоенные годы существовал отдельный курс для подготовки командиров - преподавателей военно-учебных заведений. И вот этой специфики, несмотря на немалый срок службы в армии, Быстров не знал, понимал свою неподготовленность, и к Кислякову претензий не имел. "Понятное дело, - рассуждал он, - Кислякову сейчас необычайно трудно, и он как бы обманут. Ожидал знающего училищную службу заместителя, возможно знакомого, сослуживца, на которого мог опереться, довериться, назначение которого было уже согласовано, а вместо него прислали не знающего условий работы полуинвалида. Груб он, конечно, и трудно будет с ним, но люди не шарикоподшипники одной серии, и почему они должны укладываться в мою модель человека?" Но Быстров верил, что эти трудности преодолимы, если он найдет свое место в этой незнакомой ему среде. А вот если бы ему сказали, что вскоре он сам будет встречать прибывающих в училище командиров-фронтовиков так же недоверчиво, как и Кисляков, только по форме иначе, - он бы этому ни за что не поверил.
Первая партия кандидатов в курсанты прибыла еще до полуночи. Мандатная комиссия в составе пяти человек начала прием ровно в шесть утра и с получасовым перерывом работала все восемь суток ежедневно до двадцати трех часов.
Темп работы определялся численностью поступающих. В итоге не более трех минут на одного курсанта. Члены комиссии понимали, что те наспех заданные вопросы, ответы на которые известны по личным делам призывников, составленным райвоенкоматами, никаких новых сведений о призывнике не дают, но вынужденно спрашивали все одно и то же: - образование? - жалобы на здоровье? - занимался ли физкультурой? - состав семьи?
Задавали сначала еще один вопрос, может быть, главный - желает ли учиться на младшего лейтенанта? Но этот вопрос пришлось снять вследствие почти единодушно отрицательного ответа:
- Учиться не хочу. Я на фронт прошусь, и мне это обещали…
- На фронт вы и поедете, только младшим лейтенантом.
- Я сейчас на фронт хочу… там мой отец воюет, там мой старший брат… - И начинает угрожать: - Учиться не буду…
Хороший парнишка, наверное, и лицо такое милое. Поговорить бы с ним следовало, убедить. Но какими доводами ты за одну-две минуты опровергнешь глыбу убеждений, сложившуюся из таких чистых кристаллов, как любовь к родине, блистательные и призывные статьи А. Толстого, И. Эренбурга, стихи К. Симонова и А. Суркова, или навеянных даже одним плакатом "Воин, спаси!"
Никто в комиссии не знал таких слов, не обладал такой убеждающей силой, и в неимоверно тяжелом переплетении множества чувств: совести, любви к людям, понимания их большой правды и их ошибочной прямолинейности - Быстров, как утопающий за соломинку, хватался за последнее, что у него оставалось, - давил:
- Учиться вы будете! Не забывайте, что у вас отец и старший брат на фронте.
Бывало, и это не помогало, и тогда следовало последнее, приказное:
- Вы свободны, можете идти.
В дальнейшем этот вопрос никому не задавался, разговор спешили прервать раньше, чем кандидат в курсанты успевал высказать свою просьбу, такую понятную, близкую, но неприемлемую в этой обстановке. И оставалась только надежда, даже вера - в ходе учебы ему объяснят такую необходимость…
Работу медицинской комиссии Быстров проверял по утрам и вечерам. Все там шло хорошо, насколько это было возможно при таких темпах.
В первой комнате работало трое - фельдшер, средних лет мужчина, добродушный и, видно, знающий. С ним две медицинские сестры, молодые еще и по молодости своей озорные. Перед ними десяток наголо стриженных парнишек нагишом тряслись от холода и краснели под насмешливым взглядом этих безжалостных чертенят.
Фельдшер успокаивал:
- Ничего, ребята! И руки снимите. Ничего уродливого у вас там нету, и скрывать вам нечего. На этих дур внимания не обращайте. Посмотрел бы я, как бы они себя чувствовали нагишом перед мужчинами.
В этой комнате шла подготовка призывников к комиссии - измеряли рост, объем груди, вес, проверяли зубы. В соседней комнате работала сама комиссия - врач, средних лет женщина, и молодой паренек, писарь, из призванных. Осмотр производился преимущественно опросом: - Если ли жалобы на здоровье? - Какие болезни переносили и когда? - В семье есть туберкулезные?
Быстров понимал: в тяжелых оборонительных боях лета и осени 1941 года пала лучшая часть нашей армии; сейчас, когда враг прорывался к Волге, требования к людскому контингенту не могли оставаться прежними, но ощущение неудовлетворенности и чувство неосознанной вины не покидали. Все ли так делается, как надо? Смущали однозначные ответы на вопросы врача: жалоб нет, не болел, нет и нет…
В искреннем стремлении на фронт призывники могут утаить даже серьезные болезни…
Какое же это тяжелое и суровое время, даже здесь, в глубоком тылу!
Кисляков в комиссиях не показывался и не вмешивался в их работу, и это вселяло какие-то надежды: значит, не новичок, частыми личными проверками и мелочной опекой, мешающей подчиненному выполнять поставленную перед ним задачу, не занимается, а это много. Может быть, и их отношения со временем станут терпимыми?
Однако когда Быстров доложил об окончании работы мандатной и медицинской комиссий, об отборе положенного числа курсантов и отчислении остальных, последовал язвительный вопрос:
- Хребет не переломили от натуги?
Быстров был оскорблен, готов был вспылить, но Кисляков вовремя использовал преимущество старшего:
- Вы свободны, подполковник. Утром проверьте подъем в первом батальоне, внутренний порядок и начало плановых занятий. Посмотрите и плотину, которую мы тут без вас осилили.
"Ну что ж, - устало думал Быстров. - Руководящее хамство, но переносить надо и это, и надо выдержать. К тому же начальников не выбирают, как и судьбу, и значит, надо работать с Кисляковым, пока рогатки с дороги на фронт не снимут. Трудно будет, тяжело, но и выбора нет…"
И все же, проверяя батальон, размещенный в четырех отдельно стоящих казармах, он был несказанно удивлен, как много сделал Кисляков за эти восемь суток. Сформированы все курсантские роты, люди одеты, казармы побелены, сушилки отремонтированы. Порядок налажен, как в образцовой войсковой части: обмундирование на ночь сложено правильно, обувь в положенном месте, вешалка и пирамида для оружия в порядке; младшие командиры, пусть даже из тех же необученных, назначены, подняты, как и положено, за пятнадцать минут до общего подъема. Тут же пришли дежурные командиры взводов, по одному на роту, и утренний подъем, физзарядка, заправка кроватей прошли совсем недурно. И в дальнейшем все вершилось по утвержденному распорядку дня.
Какой он все же молодец, этот Кисляков! Конечно, не один работал, но он возглавлял, сильно и умело руководил. Такого начальника только на руках носить!.. Надо еще раз попытаться наладить с ним нормальные отношения. Стоит он этого, стоит!
Воздух в казармах тяжелый, с едким запахом потных портянок. И так во всех ротах. Старые хозяева, надо полагать, к форточкам относились пренебрежительно, а новые еще не успели, забыли в спешке.
Докладывая Кислякову результаты проверки батальона, Быстров указал на отсутствие форточек и, как это было принято в армии, - предложил выход: просить у горвоенкомата плотников из призывников старших возрастов, оставленных на трудовом фронте, и они за пару дней изготовили и установили бы форточки.
Кисляков предложение Быстрова отклонил и тут же, звонком, вызвал начальника строевого отдела:
- К девятнадцати ноль-ноль сегодня ко мне всех ротных командиров.
- Комбатов не вызывать?
- Вы что, плохо слышите? Я сказал - ротных командиров. - И, обращаясь к Быстрову, добавил: - И вы зайдите, подполковник. Будем решать вопрос о форточках, думать будем. А пока вы свободны.
- Простите, вы мне поручили посмотреть и дамбу.