- Значит, ты сознаешься? Ты сознаешься сам! Зачем же ты притворялся, что не понимаешь?.. Теперь я знаю, почему ты не дал мне текста диссертации! Ты опасался, что я найду там все, о чем ты меня выспрашивал. Какой стыд, какой стыд - воспользоваться чужим трудом!..
Он с досадой махнул рукой.
- Дурочка ты, Лариса, одно могу сказать. В науке всегда пользуются чужими достижениями, на них основывают свои собственные. Нет постой, дай уж мне досказать, я слушал тебя, не перебивал. Скажи, объявил ли я, что вот эти предположения, объясняющие изученные мною факты, что они мои, что я, один я их придумал?
- Еще бы ты это говорил!
- Но о выработанных рецептах я утверждал, что они мои, что это я их нашел, я разработал! Неужели ты не замечаешь разницы? И я во всеуслышание объявил, что исхожу из современных научных концепций, ничего не приписывал себе. Да, я воспользовался теорией Терентьева. С таким же правом я мог бы основываться на старой теории Аррениуса, и если не сделал этого, так потому, что Терентьев пошел дальше, его структурная активность захватывает глубже, чем электролитическая диссоциация Аррениуса. А завтра, возможно, воспользуются моими экспериментами, чтоб объяснить ими новые явления. Это же нормальный ход науки, пойми!
- Но он не опубликовывал своей теории, он ее не опубликовывал! А ты уже пользуешься ею.
- Ну и что же? Она еще по опубликована, но уже существует - она уже живет в пауке! А завтра он опубликует, и ему воздадут честь за открытие. Никто и не подумает, что он заимствовал у меня. Кстати, моя диссертация появится в печати позже его статьи, так что даже формальных неувязок не будет.
- Нет, ты невозможен! Ты не хочешь признать, что украл его достижения.
- И не признаю никогда. Я использовал его работу - да! Но достижение это принадлежит не ему одному, а всей науке. Наука всеобща. Никто не вправе положить ее себе в карман и выдавать желающим под расписку. Любой закон открывается не для себя и не на время, а для всех и навсегда, на всю историю человечества, ибо его уже не закрыть!
Она в отчаянии прижала руки к щекам. Она чувствовала, что он неправ, но не могла прорваться сквозь железную цепь его доказательств. Он продолжал, понимая, что одолевает:
- А когда появится его статья, знаешь, как скажут о моей работе: "У них в институте все явления объясняют по Терентьеву - создает человек свою школу". Вот как оно будет - меня зачислят к нему в ученики. И я спокойно мирюсь с этим.
Тогда она, снова теряя самообладание, крикнула:
- Самозванец ты, а не ученик Терентьева! Ты шел к его знаниям окольными путями, каких же результатов можно ожидать от тебя?
Впервые в этом споре она по-настоящему больно ударила его. Черданцев побледнел.
- А какие у меня оставались иные пути? - спросил он с горечью. - Разве меня не выставили из вашей лаборатории? Разве Терентьев твой не ходил к Жигалову с доносами, что я ухаживаю за тобой вместо того, чтоб заниматься наукой? Чтоб отшить от тебя, он пытался отшить меня от науки - вот какой это человек! Он мещанин, а не ученый. Я знал, я знал, что найдутся людишки, которые увидят недопустимое заимствование в том, что я излагаю мысли Терентьева, но не поминаю его фамилии. А как, как, я тебя спрашиваю, могу я сегодня назвать фамилию Терентьева, если работа его не опубликована, а официальные ссылки на неопубликованные работы запрещены? Но я опасался Щетинина, не Терентьева, и уж во всяком случав не тебя!
- Ты был уверен, что раз я люблю, то снесу от тебя всякую подлость?
- Не смей меня прерывать! Я уже сказал тебе - перестань щуриться! Если слепа, носи очки! Я не выношу, когда ты так щуришься!
- Что ты еще во мне не выносишь? Скажи уж все разом!
- Да, скажу, все скажу! Но раньше послушай о своем дорогом Терентьеве. Помнишь, я просил передать, что мне надо с ним поговорить? Я собирался сказать ему: "Борис Семеныч, вы еще не обнародовали ваши замечательные работы, но они уже оплодотворяют наши исследования, они вдохновляют и нас на открытия. Я не могу поминать ваше имя, чтоб не ссориться с Жигаловым, но я буду говорить о науке, подразумевая вас, ибо вы и наука для меня едины!" Вот как я собирался объясниться - воздать ему высшую благодарность, какую может заслужить ученый! А он? Он не захотел и выслушать меня. Он обдал меня презрительным взглядом и прошел мимо. Он процедил сквозь зубы: "Нам не о чем договариваться перед защитой!" Как будто я просил о голосе в свою пользу! Он, возможно, так и подумал, что я собираюсь упрашивать проголосовать за меня. Высокие мотивы он не способен понять, только низменные! Из мести он и вкатил мне этот единственный черный шар! От него всего можно ожидать!
- Я запрещаю тебе так говорить о нем!
Черданцев подошел к ней с перекошенным лицом.
Ларисе показалось, что он ее сейчас ударит, она невольно отодвинулась. Он проговорил злым шепотом:
- Ах так, запрещаешь? А не кажется ли тебе, дорогая, что корень твоего неистовства в том, что задели Терентьева, а не кого другого? Я излагал также и идею Шутака, но честь академика тебя мало тронула, а тут ты взвилась, потому что это твой возлюбленный учитель, может, и просто возлюбленный, без словечка "учитель"!
- Говори уж прямо, что он был моим любовником.
- Если ты сама признаешься…
- Значит, тебе нужно признание? Ты отлично знаешь, был ли кто у меня до тебя… Боже, какой ты подлец!
В нем клокотало бешенство. Он уже не помнил, что говорит:
- Правильно, подлец! Одни вы чистенькие, все остальные подлецы! Чистенькие, чистюлечки, чистоплюечки, молиться на вас, плакать от умиления! Нет, я все вижу, меня не обмануть! Я еще у Жигалова понял, какие твой Терентьев ходы роет…
Он взглянул на нее и замолчал, словно споткнулся на шаге. Только сейчас он понял, что зашел слишком далеко.
- Слушай и запоминай, потому что больше нам объясняться не придется, - сказала она. - Да, он мой возлюбленный, я люблю его, но иначе, чем ты воображаешь. Если бы ты только знал… Я ведь поссорилась с ним из-за тебя! Поссорилась, злилась на него из-за тебя, пойми! Как я ждала этой защиты! Как гордилась твоим умом, твоим дарованием, гордилась заранее, слепо, беспричинно! Нет, разве тебе понять - у меня все дрожало в груди, когда я думала, как ты выйдешь на трибуну, всех поразишь и мыслями и открытиями, его поразишь прежде всего, чтоб он подошел потом ко мне, протянул мне руку: "Я рад за вас, Лариса, я от души рад!" Вот о чем я мечтала, вот на что надеялась! А ты и на самом деле всех поразил - жалким заимствованием, раз уж тебе не нравится это слово "вор". Ему, ему его же собственные мысли - больше ты ничего не сумел! Да, теперь Борис Семеныч сможет меня поздравить: "Любите этого человека, Лариса, он очень ловко первым пускает в оборот созданное другими, он спешит воспользоваться чужим, чтоб кто-нибудь не перебил!.." Нет, как мне стыдно, как мне стыдно!.
Он воскликнул, пытаясь схватить ее руку:
- Лариса, это же безумие!..
- Не трогай меня! Когда ты прикасаешься, остается грязь!
- Я требую, прекрати наконец истерику!
Она схватила пальто. Нахмуренный и озлобленный, он следил за ней с дивана.
- Если ты уйдешь сейчас, я не прощу никогда этой сцены!
- Думаю, тебе надо позаботиться: совсем о другом: чтоб я тебя простила. И это вряд ли тебе удастся!
- Не умру. Меня не тянет к веревке. Самоубийство от несчастной любви для меня пройденный этап. Думаю, впрочем, что ты еще вернешься, и мы поговорим по-человечески, а не как базарные торговки.
- Не надейся! - крикнула она, рванув дверь. - В этой отвратительной комнате больше и ноги моей не будет! Меня воротит от одного ее вида!
Его почему-то уязвило, что она обругала комнату. Он вышел за Ларисой в коридор, отпер ключом наружную дверь.
- Раньше ты была другого мнения о ней, - напомнил он, силясь улыбнуться дрожащими губами. - Ты говорила, что в этой каморке прошли лучшие часы твоей жизни…
- Я и о тебе раньше была другого мнения. Я противна себе, что так могла обмануться!
Он стоял у двери и молча смотрел, как она торопливо уходила.
Сперва она пошла домой, потом, уже на Петровском бульваре, внезапно повернула к институту. Надо было подождать трамвая или перехватить такси, на ожидание у нее не хватало терпения - она заторопилась пешком. До института было далеко, она три раза присаживалась отдохнуть, но тут же опять вскакивала и шла, почти бежала. Ее обогнал возвращавшийся в парк пустой троллейбус, она умоляюще махнула рукой, сердобольный водитель подкатил к тротуару. Троллейбус был без кондуктора. У Ларисы не хватило мелочи. Она уже собиралась бросить в кассу бумажку, но водитель крикнул, что этого не надо.
- В другой раз положите двойную плату, - сказал он. - Что это вы так задержались? Маленькие давно спят.
В институте всегда кто-нибудь работал ночью. В подвале гудели генераторы, заряжавшие аккумуляторные батареи, химики возились со срочными анализами, подготавливали заказанные на утро растворы и реактивы. Лариса промчалась мимо вахтера и раскрытых дверей в другие лаборатории. Она была уверена, что Терентьев тут, он иногда поздно задерживался, сегодня он, конечно, не пойдет домой. Она толкнула дверь, не постучав.
В комнате сидели Терентьев и Щетинин.