В конце концов, в кабинете стало не продохнуть Мы вышли из треста, и желтый "Москвич" доставил нас в станционный двор. И мы трое - Пахомов, Майстренко и я - стали свидетелями того, как т. Великий снял видавшее виды пальто, вывернул потроха расходомерам и, насвистывая "Из-за вас, моя черешня, ссорюсь я с приятелем…", углубился в созерцание шестерен и втулок, причем наше присутствие обременяло его не больше, чем присутствие собственной тени.
Полчаса спустя он внес некоторое разнообразие в свой репертуар: теперь он насвистывал "Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат…". К нам он обратился один-единственный раз - попросил у Майстренко папироску. Потом он разобрал расходомеры до винтика, проделав это с легкостью, с какой десятиклассник разбирает авторучку. Во всех его движениях, во взгляде прищуренных васильковых глаз, в чутких пальцах, способных сразу взять тонкую, как волос, проволочку с поверхности стекла, жило древнее, неугасающее умение - умение русских мастеров. Мы молча следили за его руками. Потом он вытер их ветошью и удалился в машинный зал. Прошел час. Расходомеры показали тысячу тридцать четыре кубометра подачи. Т. Великий сказал: "Сережа, пришли ко мне Алябьева, я ему растолкую, в чем тут дело". Потом он облачился в свое видавшее виды пальто, взял чемоданчик с инструментами и со словами: "Ну, мне, пожалуй, пора двигаться…" направился к выходу из станции.
И снова желтый "Москвич" заносило на поворотах, снова сигаретный дым реял под потолком, но теперь я не стоял в дверях кабинета, комкая шапку. Я сидел рядом с Пахомовым за письменным столом, за которым хватило бы места троим, и чертеж, отснятый в светокопии, топорщился перед нами на столе, как накрахмаленная скатерть. И Пахомов говорил: "Смотри. Это одиннадцатая станция. А это твоя, шестая. Мы прокладываем между ними общий водовод - видишь? - а от него - еще один, до сборного резервуара обеих станций. В ночное время, когда разбора нет, вода устремляется по общему водоводу резервуар - он расположен в Нагорном районе, видишь? Объем резервуара - шестьдесят тысяч кубометров, и утром, когда в сети начинается разбор, вода идет вниз, в общий водовод. И обе станции гонят ее в город вместе со своей водой. Ты видишь? Видишь?".
- Вижу, - сказал я. - А когда это будет, Олег Дмитриевич?
И он ответил: - Скоро. К концу года, думаю, управимся. Если каждую ночь выключать насосы в скважинах, они не протянут и недели. Мы еще не придумали насосов получше. Но придумаем. Может, ты и придумаешь!
Я хотел сказать: "Вряд ли. Похоже, что их придумает кто-то другой", но тут в кабинет вошли Сергей Сергеевич и Гена Алябьев.
Я успел заметить, как Пахомов и Майстренко переглянулись. Сергей Сергеевич опустил глаза и прислонился к дверному косяку.
- Как дела на шестой, Гена? - вкрадчиво спросил Пахомов. - Что, приборы в порядке?
Голос у него был слаще меда, но Гена не почувствовал подвоха. Да, в дипломатический корпус он не годился, не стоило и пробовать.
- В порядке, Олег Дмитриевич, - сказал Гена. Он посмотрел на меня. Потом сказал: - Пусть ищет воду.
- Он ищет, - живо откликнулся Пахомов. - Скажу тебе больше: он ее нашел.
Я перевел взгляд на Пахомова и увидел, как кровь постепенно приливает у него к лицу.
- Он здесь без году неделя, а ты - четвертый год, - продолжал Пахомов, не меняя интонаций. - Понимаю, ты не поверил ему, ты разобиделся, что он тебе указывает. Но я тебя обижу еще больше.
Он замолчал. И в кабинете стало слышно его дыхание.
- Я вызываю тебя на партсобрание отдела! - взорвался он. - Сукин ты сын, знаешь, сколько воды отдел подал из-за тебя без учета?
Я поднялся, взял свое пальто, сказал:
- До свиданья, - и вышел из кабинета. Спускаясь по лестнице, я посторонился, уступая дорогу главному инженеру треста Коневскому. И вновь почувствовал это - словно в школьном зале все танцуют под радиолу, а на мою долю только тоненькое личико под задорной челкой, да завороженный взгляд, устремленный мимо меня, в темноту. Но теперь я знал, что кончилось. Я знал, что станция будет работать нормально. И что мне на ней больше нечего делать.
Глава десятая
Это было не совсем так. По-прежнему я составлял табели на зарплату и отчеты за месяц, по-прежнему получал халаты для машинисток, масло для насосов, хлор для скважин. По-прежнему возвращался из треста мимо вагонов, вокруг которых на снегу был рассыпан уголь, мимо сложенных в штабели ящиков у стены склада, по заснеженной платформе № 1.
Но это было внешней стороной дела. А суть его заключалась в том, что отныне моя деятельность ограничивалась кругом чисто административных обязанностей. Потому что станция перевыполняла план, и изо дня в день все шло своим чередом: на сорокаметровой глубине насосы крутились, вертелись и поднимали воду, в машинном зале парочка других насосов тоже крутилась, пыхтела и отдувалась, разгоняя воду по тысячедвухсотмиллиметровым трубам, расходомеры - щелк-пощелк! - отсчитывали каждый кубометр, в опрятной комнате планового отдела величественная женщина с седовласой головой сверяла показания журналов с моими отчетами, ведя учет нашей воды, а я слонялся по машинному залу в ожидании перерыва или конца рабочего дня или сидел на фундаменте насоса № 2, изнывая от одуряющего бездействия.
Поначалу я даже обрадовался, восприняв свой элегический покой как некий удел, обретенный в награду. Иногда я выходил прогуляться по станционному двору и посмотреть, как бульдозер палит сгустками синего дыма, повисавшими в морозном воздухе, потом я возвращался в станцию, где меня ожидала чашка крепчайшего чая и предложение машинисток купить на базаре мешок картошки, чтобы они готовили мне пюре. Потом, обычно и половине шестого, за мной заходила Валя. Мы возвращались домой, где Борька ухмылялся в ожидании похвал, угощая нас первоклассным ужином, а после, взгромоздившись на табурет и разгоняя руками сигаретный дым, безуспешно посвящал нас в тайны стиля Кавабаты или Кортасара.
Миновала неделя, прежде чем я убедился, что на мой покой никто и не думает посягать. И мало-помалу мое ликование сменилось изумлением, изумление - огорчением, огорчение - негодованием, негодование - апатией, и, в конце концов, я впервые опустился на фундамент насоса № 2, обхватив голову руками.
Дело было в пятницу. Борька явился на станцию за час до перерыва. Он отряхнул от снега шапку, прочитал заявление товарища Черенковой А. С. "Прошу перевести меня с машиниста в уборщицу", лежавшее у меня на столе, и тут же вынул из кармана полушубка записную книжку в палец толщиной. Он попросил объяснить принцип работы станции, я вышел вместе с ним во двор, показал скважины и описал их устройство. Мы возвратились в машинный зал, я рассказал ему о насосах, о назначении кран-балки под потолком. После чего мы посетили "высокую сторону", и я продемонстрировал ему расходомеры. Когда я окончательно выдохся, он опять достал блокнот и потребовал, чтобы я начертил ему схему расположения скважин и водоводов. Задавая вопросы, он вел себя так, словно, по меньшей мере, собирался с завтрашнего дня принять у меня станцию. Кончилось тем, что машинисты Ключко и Романенко пригласили нас в подсобку на чай и под этим предлогом подвергли Борьку традиционному допросу. Однако на этот раз они преуспели не больше, чем я в первый день его приезда. Более того, не прошло и получаса, как они поменялись ролями, и две пожилые женщины принялись наперебой извлекать на свет самые увлекательные подробности собственных биографий.
А я сидел в сторонке, курил и ломал голову над загадкой трехлетней давности: что такого есть в Борьке, что заставляет человека пускаться в откровение после первых двадцати минут знакомства?
Мы вышли из станции, и Борька спросил:
- Ума не сложу, чем ты недоволен?
- Поживи с мое, - сказал я.
- Кому это ты говоришь? - возмутился Борька. - Я на год старше тебя, дуралей. Ты даже в армии не был.
Мы миновали забор и вошли на мост. Снег так и сыпал, и я увидел четыре полыньи во льду реки, там, где находились сбросные трубы наших скважин.
- Пойдем на рынок, - сказал Борька. - Я должен мясо купить. Валя сказала, что сто лет не ела жаркого. Непостижимо, как такая девчонка досталась зануде вроде тебя. Ну объясни, чем тебя не устраивает твоя работа?
- Всем, - ответил я.
- Ну, например? Чем именно?
Я остановился.
- Говорю тебе, всем! Там нужен человек со средним техническим образованием, а не инженер, понял?
Он промолчал. И мы опять пошли рядом. Немного погодя он сказал:
- Хочешь послушать совет? Если надумал уволиться, не спеши. Потерпи немного. Ты там на месте. Это важно.
- Меня никто не уволит. Я же молодой специалист, - сказал я.
- Тем более, - сказал Борька.
Мы вошли в крытый рынок и остановились у входа. Дальше негде было яблоку упасть.
- Сперва картошка, - сказал Борька. - Возьмем килограммов двадцать. Хватит недели на полторы.
Мы протолкались к прилавку. Для начала Борька выбрал дородную женщину в ватнике и в сером платке, напоминавшую мешок картошки, поставленный на попа. Подобравшись к ней поближе, Борька ткнул пальцем в груду картошки на прилавке и спросил:
- Почем фасоль?
Выслушав пространное замечание по своему адресу, он ткнул меня локтем и ухмыльнулся. Это было обычным делом. Каждый раз, приди на рынок, он обязательно дразнил кто-нибудь. Уж не знаю, что его больше злило - продавцы или цены. Купив картошки, мы перешли и противоположный конец рынка, к мясному ряду. Я занял очередь. Потом мы услышали крики у прилавка и подошли узнать, в чем дело. Крошечная, седая, как лунь, старушка препиралась с мясником в захватанном халате. Она пыталась снять с весов кость размером с бильярдный шар, только матово-белую.