Я сижу у стола к окну; в незавешенном окне мне ясно виден зеленый абажур. И только где-то в голове гудело: это гул непокорливого сердца, которое не знает никаких судеб и никаких решений.
* * *
А дальше пойдут дела семейные, но также не без знай-наших: наш дом громкий – в улицу: Буало!
Чаромутие
Не по нашей, а по загонной стороне, если подниматься по лестнице без загиба налево, маленькие квартиры. И жильцы этих квартир жаловались, что, неизвестно откуда, появились белые муравьи и кладут яйца, как попало, их находили в самых непоказных местах, и не только в шляпах, галстуках и под подушкой, но и в глубоких карманах, в искусственных подкладках и подмышниках.
Но кто это знает, чем гнать белых муравьев или чего они не любят?
В одном были уверены, что муравьи не парижские, а завезли их в Париж из Алжира. И стали искать, кто из Алжира?
Но никого не оказалось, и даже по соседству с Алжиром, и самое дальнее путешествие – Марсель, только что вернулся муж шляпницы.
А я про себя помалкиваю.
* * *
На Рождество В. В. Торский, заведующий сахарским питомником ручных рабочих обезьян, прислал мне из Алжира экзотические елочные украшения. Это были изумительные по тонкости работы, что-то вроде фарфоровых гнезд. Елка у нас не до Богоявления, как обычно бывает, а стоит во всем своем серебре до Прощеного дня: жалко разбирать. И до марта красовались на елке гнезда, и я нарочно около каждого гнездышка каждый вечер укрепляю по свечке: освещенные, они кажутся совсем как волшебные домики, и в домиках живут блестящие человечки "лапыки", рыльце хоботком.
И вдруг в марте неожиданно получаю из Алжира посылку: финики и постный сахар – как раз пост начался: ко времени. А в финиках торчит записка, я думал кабильский заговор, но оказалось письмо от Торского. Бумага склеилась раздавленным фиником: гвоздь, как забивали посылку, врезался в финики. Много я трудился – не все, а кое-что разобрал.
Наверху финикового листка: "Юржан", по-французски, и в скобках: "Самонаинужнейшее", а ниже: "Пишу карандашом, хочу предупредить: Мушиные (?) гнезда не держать в теплом месте, а надежнее – истребить без остатка: в конце февраля, самое крайнее в начале марта, повылетят из гнезда мухи; мухи – не ядовитые и кусаются не очень больно, чаще сами нападают друг на друга и грызут друг дружку по целому часу, а жужжат препротивно, но главное: плодо-размножение феерическое, триста мух в час, бесплодных не бывает".
И я представил себе, какая это будет музыка, и притом воздушная – по потолку, на окнах, на лампах, в столах, в плякарах (стенной шкаф), заберутся и в "гардманже" (подоконный шкап) – триста мух в час! Два гнезда я подарил на Новый год Поляну (редактор "Нувель-ревю-франсэз"), гнезд пять – Т. М. Лурье, три она послала сестре в Брюссель, а два красуются у нее на радиаторе; и два гнезда спрятал я в серебро – до следующей елки.
И вот когда я хватился уничтожать без остатка, к ужасу моему, в коробке, среди ведьминых кудрей, никаких гнезд не вижу: или мухи вылетели или сунул в другое место, а куда не помню.
И пока я разбирал елочные игрушки, выворачивая с самого дна серебряные и золотые коробки, слышу, и все те же квартиранты, и все так же жалобно поминают, но уж не "белых муравьев", а о клопах, почему-то называя их белыми: "Белые клопы" (а это были мушиные яйца!).
Белый клоп не белый муравей, и пусть он белее молока, на него есть управа. И решено было напустить серного духу и извести в доме африканскую белую нечисть без остатка.
У учительницы Семякиной, соседки Едрилы и шляпницы, пишущая машинка. Семякиной не было в Париже, когда серой морили белых клопов. Только через месяц она вернулась домой и не узнала свою машинку; при чистке машинку не спрятали: из блестящей и легкой она превратилась в черную, а тяжесть – одному не под силу перенести со стола на стул в угол. Но беда пришла настоящая, когда Семякина взялась переписать самое несложное прошение о поступлении в русскую гимназию: машинка русская, а получился не русский шрифт и не латинский, а Бог знает что – целая страница каракулей.
Муж консьержки "Сестры-убийцы" надзиратель в Сантэ, прошел всю тюремную грамоту, знает все арго и в цыганском не ошибается, но сколько ни бился, ничего разобрать не мог.
Семякина носила листок в этнографический музей (Мюзэ де л’Омм), но и там, а уж все знают, не могли сказать наверно. И только думают, что скорее всего архаическое обезьянье начертание: дикий обезьян неопрятным хвостом ширял по листу:
Животные четвероногие,
птицы, рыбы и гады,
– от небесной лазури до полевой зелени:
Переступая порог обезьяньего притона – горнила закоснелого преступления и поджига, намотайте на ус и вбейте себе в голову царя обезьяньего Асыки слово:
(перевод с обезьянского)
1) говорит один обезьян – другому обезьяну хранить гарпократическое молчание;
2) Простор мысли и никогда не стоячесть, и без всяких задних мыслей, без нашептов, заплёвок и намеков;
3) Дверь не заперта – входить без зова, но не вертеться без толку около моего стола;
4) Ничего не просить насильственно;
5) Не ершиться и не наскакивать друг на друга по пустякам. Пример со свиньей: чем свиньям теснее, тем ближе они жмутся друг к другу гузнами;
6) Лучи прошлого – воспоминание. Но только, пожалуйста, без повторений;
7) Более надежды, чем сомнения, больше желаний – неосуществимых и неосновательных;
8) Не под-так-ивать;
9) Самое простое никогда не прямо, прямой в природе не существует, а только в воображении, и только обходами, крюками и кривизнами достигается простое;
10) Не затевать неугомонной возни;
11) Проверяйте "факты" живой жизнью;
12) И доброе слово чтобы в горле не останавливалось!
* * *
Но какое отношение это обезьянство к русской гимназии? Да никакого отношения, Семякина сложила липкий каракулевый листок сжечь.
И опять горе: у нас в доме каминов нет. А машинка стоит чернющая, страшно притронуться.
И когда Едрило – он все знает – для проверки опустил свои лапища над машинкой и наманикюренным розовым пальцем стукнул по клавишам, совершилось самое мрачное колдовство, не отмеченное ни в каком "Черном драконе": у всех на глазах черная, а когда-то блестящая, машинка вдруг развалилась, как картофельная, на мелкие крошки, а из крошек повылетели маленькие серые мухи. Мух было с дюжину, а серного духу напущено за одну минуту, считай, сотня: мухи, вылетая, на глазах размножались.
Едрило струсил, как потом сам признавался, от шиворота до пяток, он тыкал в картофельные крошки розовым пальцем, невольно помогая мутной игре плодящихся мух.
И до глубокой ночи по всему дому препротивно жужжало – мухи грызли друг друга, и грызня их отдавалась в ушах, как будто кто-то сверлом работал, не покладая рук. Их была уже не сотня, не тысяча, а миллионы, и вот от нечего делать они, жужжа, грызли друг друга.
И когда наутро, как подметать лестницу, "Сестра-убийца" не без опаски заглянула на столик к Семякиной, где стояла машинка, на месте машинки не оказалось и самой завалящей картофельной крошки, а вокруг, где жужжали несметные полчища мух, незаметно было не только крылышек и лапок, а так, как бы ровно ничего никогда и не было: за ночь мухи, не оставя живого ребра, сгрызли друг дружку без остатка.
Тут только она сообразила, что картошки вообще никакой и не было, и нечего было искать, а были спрессованные серные мухи – "компактная масса", как повторял потом муж "Сестры-убийцы", надзиратель в Сантэ.
Африканский доктор, которому я рассказал о нашем чаромутии с алжирскими мухами, – конечно, это были мухи из фарфоровых гнезд Торского, – не нашел тут ничего противоестественного и вспомнил из своей дагомейской практики историю не менее чудесную.
На его глазах, когда он сидел у черного короля, и они пили королевскую пальмовую водку, тамошние дагомеискйе мухи за какой-нибудь час сгрызли непроходимый пальмовый лес.
– К королю я шел, – говорил африканский доктор, и как всегда, кого-то пугая, – я продирался через колючки, а после приема выхожу от короля, осмотрелся, и не узнаю местности: там, где был лес, голая голодная степь.
И уж раздумчиво, не пугая, прибавил:
"Мухи – лютые животные".
Хотел ли он этим сказать о разрушительной королевской пальмовой водке или без всяких таких "горячих" мыслей просто о природе африканской грызучей мухи: не даст спуску даже и самому черному королю.
Иван Павлыч, сосед, постоянный наш гость, горячо принимавший к сердцу судьбу нашего громкого дома, отозвался и на чудесное превращение металлической пишущей машинки в "компактную массу" алжирских мух.
"Только в России и возможно такое чаромутие", сказал он.
Но какая ж Россия улица Буало?
"Все равно, где русские – там Россия".
И как всегда, не обошел свое любимое – историю. Он вспомнил знаменитое письмо Погодина с обращением к Николаю I: "Восстань, Русский царь! Верный народ твой тебя призывает! Терпение его истощается". Письмо написано в декабре 1854 года, в Турецкую войну, о Европе и России, – для которой закон не писан.