Только одиннадцатого "тяпнули" мне ногу по колено, затянув ее жгутом и сделав уколы. Ампутировали по частям, начиная со ступни и проверяя кость. Я пролежал на операционном столе два с половиной часа, глядя на белую стену, где висел портрет Анри Барбюса, и чувствуя дребезжание кости под пилой хирурга.
Когда меня усадили на столе, культя оказалась такой легкой, словно отняли от меня несколько пудов. Хотели унести на носилках, но я попросил костыли и потихоньку дошел сам до палаты, поддерживаемый сзади сестрой.
- Ушел с двумя ногами, а пришел без одной ноги, - довольно бодро сказал я товарищам по палате, переступив порог.
Те переглянулись.
- Смотрите-ка. Веселый, как ни в чем не бывало.
Некоторое время я еще чувствовал себя сносно, лежа в постели, и даже взялся было за недочитанную книжку. Однако вскоре появилась такая боль в культе, что я стал метаться в жару, не взвидя белого света. Дежурная сестра не отходила от меня, то и дело поправляя подушечку под культей.
Двое суток я мучился в полубеспамятстве. На третий дали что-то выпить. Я опьянел. Дальше дело пошло на улучшение.
Пока я лежал в больнице, друзья-студенты все же навестили меня трижды, принося небольшие передачи, но ребят почему-то не пустили на верхний этаж повидаться со мной, и мы обменялись лишь записками.
Через десять дней после операции сняли шов с культи, а двадцать пятого июля выписали из больницы. Я позвонил в педтехникум, чтобы кто-нибудь из ребят помог мне добраться до интерната, - я был очень слаб после операции.
Пришел Капитоша Баринов и, увидев меня без ноги, испуганно ойкнул, а потом с горечью стал укорять меня:
- Что ты наделал! Что ты наделал!..
Всю дорогу он хмурился и нес ставший мне ненужным второй мой сапог так, словно это был непосильно тяжелый и неприятный груз. Я ковылял очень тихо, чтобы не потревожить больную культю, и часто останавливался перевести дух. Иногда я садился на какой-нибудь бугорок, и Капитоша бережно поддерживал меня при этом, твердя:
- Вот беда-то. Ну, зачем ты решился на операцию?
Но ни разу не спросил, было ли больно, когда оперировали. Я тоже был в подавленном настроении. А когда переехали на перевозе Шайтанку и начали подниматься на горку, я вдруг почувствовал полное бессилие и плюхнулся на траву. К счастью, культю не ушиб. Капитоша кинулся ко мне:
- Ушибся? Больно?..
Я отрицательно мотнул головой, тяжело дыша. Товарищ опустился рядом со мной и, уткнув лицо в голенище пустого сапога, горько заплакал. Я тоже не выдержал - зарыдал, лежа на боку. Долго пробыли мы тут, молча всхлипывая.
Все лето я соблюдал постельный режим.
Тяжелый год
Пришла осень - дождливая, слякотная, скользкая. Я очень редко выходил на воздух, больше отлеживался, предавшись чтению книг. Да и в столовую ходил в последнюю очередь - стыдно было показаться людям без ноги. А студентов нынче стало много - в техникум приняли большую группу зырян из Салехардской средней школы (видимо, прошлогодний опыт оказался положительным в смысле укрепления контингента студентов). Кроме "старичков" прибыло из районов немало новых на учебу. Ожил, загудел техникум.
Но особенно неудобно было мне перед директором и учителями - ни с кем из них я не посоветовался, идя на операцию. "Осудят, поди", - думалось мне. И конечно, не все из них одобряли мой поступок, хотя это касалось только меня самого.
- М-да, - грустно покачал головой директор, сразу же навестив меня после возвращения из поездки. - Надо было мне взять тебя в Москву. Зря ты лишился ноги…
- Поправлюсь и попробую ходить на деревяшке, - сказал я тоном оправдания.
- Теперь уж только на это надежда. Долечивайся, поправляйся.
Примерно то же говорили мне Алексей Евгеньевич, Николай Петрович и другие преподаватели.
Устин, Петя, Катя, да и остальные ребята, увидев меня без ноги, были поражены, как и Капитоша. Долго расспрашивали, как все это произошло, было ли больно. А потом, стараясь, видимо, рассеять мою грусть, начали наперебой рассказывать о невероятных "чудах", виденных ими в Москве. Я слушал их, разинув рот, и сожалел в душе, что не поехал с ними в Москву.
Началась учеба, но я пока не мог посещать занятия. На основном курсе, кроме нас, прошлогодних шести студентов, появился еще один - Леня Киселев, обрусевший ханты, симпатичный, с горбинкой на носу, развитый парень. О первокурсниках дирекция техникума старалась проявлять особую заботу - сколько лет потребовалось, чтобы создать хотя бы этот маленький контингент. Меня, Гошу и Леню поместили жить в отдельную небольшую комнатку, но уже никто не протестовал против этого. К тому же я, еще больной, нуждался в спокойной обстановке.
Недели через три или четыре и я пошел на занятия. Классы, как и в прошлом году, помещались под железной крышей, но сейчас часть комнат в нем была занята под общежитие девушек, и занятия проводились в две смены. Техникум остро нуждался в помещении. Напротив интерната, чуть левее, строили большое двухэтажное здание средней школы. По слухам, нам обещали там место.
А пока приходилось, особенно нашему малолюдному курсу, заниматься иногда в общежитии, как и в первый год существования техникума, с той лишь разницей, что сидели мы не на топчанах, а на табуретках и писали вместо классной доски на черном лаке круглой печи-контрамарки. Приходилось то и дело вставать, чтоб прочесть начало и конец алгебраического примера или предложения на уроке русского или ненецкого языков. Было очень неудобно. Вся эта неучебная обстановка в какой-то мере расхолаживала студентов. Изучаемый же материал по некоторым предметам оказался весьма трудным для некоторых из нас. К тому же кое у кого имелись небольшие "хвосты" за предыдущие классы.
А тут еще новые трудности поджидали нас.
- Однако, замерзнем мы нынче в интернате, - все чаще начал тужить Гоша. - Дом не отштукатурен. Окна - как ворота широченные. А зима-то - сердитая ныне.
Зима и вправду выдалась исключительно лютая - морозы и морозы. Сколько ни старались топить печи - в общежитии температура не поднималась выше нуля. Чтобы как-нибудь провести ночь, мы, мужской состав, со всех комнат собирались в столовую, где посередине была установлена железная печка. Поочередно дежуря, ее топили круглые сутки, но тепло держалось только возле нее.
- Эй, сосульки! У кого есть лишняя одежда, дайте мне! Напялю на себя и лягу спать, - говорил Федя Янгасов безо всякой шутки.
Так и вынуждены мы были делать. Собираясь ко сну, мы не раздевались, а наоборот, старались одеться потеплее, надевая на себя все, что можно было, вплоть до шапок и рукавиц. Утром, когда мы умывались, вода в кранах намерзала сосульками.
- Хорошо - можно не умываться, - радовались некоторые.
Ласса Салиндер возражал:
- Нет, это худо. Надо умываться. Сюда надо тащить горячей воды. - И сам же первый спешил принести из кухни ведро теплой воды и влить в длинный желоб коллективного умывальника.
Девушкам было лучше - они нынче жили в более утепленном доме под железной крышей.
Холодно, студено, хоть нос не показывай на улицу, а жизнь в техникуме шла своим чередом: учеба, подготовка к урокам, кино, вечера игр. Хороводили и плясали обычно опять же в столовой вечерами в субботу и днем в воскресенье.
Легко на сердце от песни веселой,
Она скучать не дает никогда,
И любят песню деревни и села,
И любят песню большие города…
Пели под гармошку Капитоши Баринова, одетые так, будто происходило это на снегу при морозе. Но нам было весело, и мы пели с неменьшим воодушевлением:
Как родная меня мать
Провожала,
Как тут вся моя родня
Набежала…
Некоторые плохо знали слова песен, но все равно тянули что-то во весь голос, и получалось забавно, вроде даже интереснее…
Примерно в это время произошла смена руководства педтехникума - Ивана Ивановича почему-то сняли с работы, а на место его назначили директором Исакова (имя, отчество не помню), из уральских коми. Но он проработал недолго. Завучем назначили Алексея Евгеньевича Стопкевича.
После Нового года получили возможность заниматься в кое-как достроенных классах нового здания средней школы, на нижнем этаже. Однако даже и этих аудиторий было мало. Печей еще не было, классы обогревались железными печками. На уроках студенты и преподаватели сидели в пальто и шапках и тем не менее все время мерзли. Застывали чернила, зябли руки.
- В чуме теплее при костре, - сказала однажды Шура Айваседа и пошмыгала носом: - Я уже, кажется, заболела насморком.
- И я тоже, - Гоша вынул из кармана большой носовой платок и демонстративно высморкался. Преподаватель по математике Николай Алексеевич, записывая пример на доске, оглянулся на миг, шевельнул рыжими усами:
- Ужасно. Еле держу мел - так озяб…
Все больше и больше студентов и преподавателей заболевало гриппом. Классы редели.
Как-то на уроке мы сидели всего вчетвером: я, Леня Киселев, Лена Хатанзеева и Нюра Айваседа, черноглазая, вертлявая девчонка. Алексей Евгеньевич проводил с нами уже третий урок подряд, заменяя заболевших преподавателей. Мы повторяли пройденное.
Только закончился урок, как за дощатой перегородкой, в учительской, зазвенел телефон. Алексей Евгеньевич вышел, но скоро появился в дверях:
- Истомин, тебя зовут к телефону. Из редакции кто-то…
Я удивился и в недоумении заковылял неохотно к аппарату, висящему на стене. Оказалось, звонит сам редактор окружной газеты "Няръяна Нгэрм" ("Красный Север"). Он поздоровался со мной вежливо, сказал, что слышал о моих литературных увлечениях, и спросил, нет ли у меня собственного стихотворения об оленях или оленеводах.