Но – хоть теперь бы оно должно выручить. Не имея силы не уступить вовсе, Милюков каменно упёрся, что не оформит этой новой декларации как дипломатическую ноту союзникам, а лишь – обращение к гражданам России. (А уж тем более – не будет вырабатывать для союзников проекта коллективного заявления! – никогда он не возьмётся передавать давление на союзников – это неблагородно.) И конечно же не вставит этой ходячей пошлости "без аннексий и контрибуций", как его вынуждают. Заяви мы "отказ от аннексий", господа, это ни на шаг не приблизит нас к миру, но выявит перед Германией и перед союзниками нашу военную слабость. Милюков тщательно подбирал выражения декларации 27 марта так, чтоб они не исключали его истинного понимания задач внешней политики и не потребовали бы никаких реальных перемен в её курсе.
Тут душевно помог Набоков: да изощритесь выразить эти "аннексии и контрибуции" настолько иносказательно, что сохранится reservatio mentalis , простор для самого широкого и субъективного толкования. И такое сегодня обращение к народу никак не есть дипломатический документ, не expressis verbis , и никак потом не свяжет нас на мирных переговорах: победителей не судят, кто будет помнить это обращение? Да вон президент Вильсон выражался же и так, что вообще никто не должен победить в этой войне, – а сейчас вступил в войну с другим тоном, и никто ему не напоминает.
И Павел Николаевич выговорил себе перед министрами: что если этот компромиссный документ получит одностороннее истолкование – Милюков оставляет за собой право толковать в своём смысле и раскрывать неопределённые выражения в направлении своей политики и национальных интересов России. И очень гордился удачнейше вставленными там выражениями (Кокошкин посоветовал их): "Русский народ не допустит, чтобы родина его вышла из великой борьбы униженной и подорванной в жизненных своих силах", но – "при полном соблюдении всех обязательств, принятых в отношении наших союзников". А Керенский неожиданно добавил "государство в опасности" и "напрячь все силы для его спасения", так и ещё лучше стало. Но и всё же "не насильственный захват чужих территорий" вместо аннексий пришлось в последний момент вставить под давлением советских – и становилось трудно истолковать это в уклончивом смысле. А Контактная комиссия нашла, что и это слишком уклончиво, и возмущалась теми "жизненными силами, какие не должны быть подорваны", и "правами родины" – и грозили на следующий же день начать в газетах кампанию против Временного правительства. Но тут и Некрасов посоветовал им, что им выгоднее истолковать декларацию как уступку со стороны правительства. Ещё сдобрили текст осуждением старого режима – и в конце концов советские социалисты согласились.
Однако когда эта Декларация, от 27 марта, напечаталась – она имела столь шумный общественный успех в России, что Милюков испытал смущение: неужели он, сам не заметив, слишком согнулся и капитулировал перед Советом? Хвалил и правосоциалистический "День", что это – шаг в сторону от империализма и навстречу советскому манифесту 14 марта, истинно демократические слова. Хвалила и меньшевицкая "Рабочая газета". Плохо. Декларацию определённо истолковали и как отказ от Константинополя. А тут повеяло и недовольство от союзников, с подозрением и неприязнью они приняли "негосподство над другими народами, неотнятие у них национального достояния, не захват чужих территорий, ничьё унижение". А тут – и германо-австрийская печать приняла декларацию слишком доброжелательно, это вовсе плохой знак. И в эту же больную точку клевало притаившееся, перелицевавшееся "Новое время": декларация психологически разрывает наш договор с союзниками, создаётся моральная почва для сепаратного мира.
Да неужели же так?? Да где это прочли?
Да, прочли! И Палеолог с Бьюкененом жестоко упрекали Милюкова: у вас – 8 союзников, и некоторые пострадали больше вас, а вот прибывает и 9-й, Америка, и вся война начата за славянское дело, – и вы же первые выходите из игры? (Бьюкенен требовал, чтоб мы активно продолжали наступать в Месопотамии на Мосул.) Тут и американские еврейские банкиры прислали тревожный запрос: неужели – сепаратный мир?? И Милюков искренно ответил им: "Глубоко тронуты симпатиями выдающихся американских граждан иудейского вероисповедания… обезпечить торжество великих демократических принципов… Что касается слухов о сепаратном мире – могу заверить, что лишены основания…"
Но так болезненно ранили Милюкова все эти упрёки и до такой степени он был един со своими упрекателями, что лучше бы отказался от министерства, чем от своих принципов и от дальнейшего твёрдого ведения этой войны. И на прошлой неделе на московском кадетском совещании сам, теряя осторожность и весь скрытый выигрыш от декларации 27 марта, проговорился: что она никак не означает отказа правительства от союзных обязательств и прав, и вопрос о проливах будет разрешён в связи с результатом войны, и конечно же мы будем требовать от Германии возмещения расходов по восстановлению разорённых ею областей.
Дьявольски трудное это лавирование: между анархическим морем внутри страны и твёрдыми обязательствами вовне. И не выглядеть империалистом – и сохранить же честное кадетское лицо. И перевысказать нельзя, и недовысказать нельзя.
А тут достиг удар, от кого и ждать было нельзя: от президента Соединённых Штатов! Уж как приветствовало Временное правительство его вступление в войну! – блестящий шаг! с восторгом поздравляем! Свободная Россия чувствует себя особенно обязанной по отношению к Соединённым Штатам! А Вильсон сейчас, принимая в Штатах лорда Бальфура и маршала Жоффра и отклонясь же судить о всяких будущих политических образованиях и мировых границах, нашёл нужным вмешаться в три: признать (ещё не существующую) греческую республику с Венизелосом во главе (неплохая мысль, но значит свергнуть греческого короля); создать еврейскую республику в Палестине (отличная мысль и предусмотрительно высказана); и – о проливах!.. Совсем не подумав о русских интересах (с Россией можно не считаться?), он: не имеет мнения, но надеется, что русские откажутся от Константинополя! Не имеет мнения – но имеет… (Да не обидно, если бы мы реально уже эти проливы брали. А то ведь и не готовимся. Вот только появилась тайная надежда, что Болгария перейдёт к союзникам – тогда мы проливы быстро бы взяли.)
Балансирование требовалось – нечеловеческое. И вот так, достигнув своего заветного поста, – Милюков загадочно лишался своего былого авторитета и прочности. Ничтожество Керенский не только явился на все иностранные встречи – с Альбером Тома, на завтрак у Палеолога, чествование американского посла (всюду примазывая и своего неразливного дружка Терещенку, с иностранными языками, и уже сунулись они к Бьюкенену, что согласны на нейтрализацию проливов!) – нет, он уже и публично перехватывал себе инициативу внешней политики, публично хвастался в Совете, что он теперь – реальный направитель внешней политики и декларация сделана под его влиянием (да так оно отчасти и было).
Да кто теперь у нас не хозяин внешней политики! Исполнительный Комитет Совета тоже ведь завёл свою внешнюю политику! – создал свой "отдел международных сношений", – ну что за нахальство?! Чуть ли не своих послов посылать в другие страны, и во всяком случае – советских комиссаров в наши посольства: "соответствует ли их деятельность новому строю и задачам демократии", а не то – "парализовать". Не знаешь, посмеяться? или удивиться?
Исполнительный Комитет нависал над головами министров как высокая скала – и уже наклонная, грохнуться на них. Временное правительство отвечало перед ИК за каждый свой шаг, даже принятый под давлением ИК, – а ИК не отвечал ни за что. (Одна сокровенная надежда питала Милюкова, что в ИК произойдёт внутренний раскол.) Уже не только Контактная комиссия спрашивала отчёта с правительства, но и в каждое министерство норовил ИК всунуть своего комиссара. А на своём концемартовском совещании Советов они так прямо развязно и обсуждали, особенно Нахамкис: брать им власть или пока не брать? Звучало там, что "нынешние министры не желали этого переворота", и "не верим ни одной личности, ни Гучкову, ни Милюкову", и "Милюков недостаточно определёнен в своих чувствах к дому Романовых", и "мы не можем дальше терпеть этого правительства", – поносили так, как прежде поносилось царское, не считаясь ни с какими допустимыми границами. И даже, такая безвкусица и наглость, – хотели вызвать министров на своё совещание. (И – что бы делать, если б вызвали?..) Далеко же это ушло от "поддержки постольку-поскольку", обещанной Нахамкисом и Гиммером в первомартовских переговорах.
Но даже – нельзя было этого выразить вслух нигде. И перед фронтовыми делегациями в Мариинском дворце, тревожно призывающими правительство не подчиняться никакой посторонней власти, – самому ж и Милюкову тоже приходилось заверять, что правительство действует вполне самостоятельно, что никакой второй власти нет: хочет – выполняет пожелания Совета, а то – отклоняет.