На мгновение мне подумалось, что все прежнее было обманом, галлюцинацией, что никакой он не двойник мой, этот дурень, поднявший брови, выжидательно осклабившийся, еще не совсем знавший, какое выражение принять, – отсюда: на всякий случай поднятые брови. На мгновение, говорю я, он мне показался так же на меня похожим, как был бы похож первый встречный. Но вернулись успокоившиеся воробьи, один запрыгал совсем близко, и это отвлекло его внимание, черты его встали по своим местам, и я вновь увидел чудо, явившееся мне пять месяцев тому назад.
Он кинул воробьям горсть крошек. Один из них суетливо клюнул, крошка подскочила, ее схватил другой и улетел. Феликс опять повернулся ко мне с выражением ожидания и готовности.
"Вон тому не попало", – сказал я, указав пальцем на воробья, который стоял в сторонке, беспомощно хлопая клювом.
"Молод, – заметил Феликс. – Видите, еще хвоста почти нет. Люблю птичек", – добавил он с приторной ужимкой.
"Ты на войне побывал?" – спросил я и несколько раз сряду прочистил горло, – голос был хриплый.
"Да, – ответил он, – а что?"
"Так, ничего. Здорово боялся, что убьют, – правда?"
Он подмигнул и проговорил загадочно:
"У всякой мыши – свой дом, но не всякая мышь выходит оттуда".
Я уже успел заметить, что он любит пошлые прибаутки, в рифму; не стоило ломать себе голову над тем, какую, собственно, мысль он желал выразить.
"Все. Больше нету, – обратился он вскользь к воробьям. – Белок тоже люблю, – (опять подмигнул). – Хорошо, когда в лесу много белок. Я люблю их за то, что они против помещиков. Вот кроты – тоже".
"А воробьи? – спросил я ласково. – Они как – против?"
"Воробей среди птиц нищий, – самый что ни на есть нищий. Нищий", – повторил он еще раз. Он, видимо, считал себя необыкновенно рассудительным и сметливым парнем. Впрочем, он был не просто дурак, а дурак-меланхолик. Улыбка у него выходила скучная – противно было смотреть. И все же я смотрел с жадностью. Меня весьма занимало, как наше диковинное сходство нарушалось его случайными ужимками. "Доживи он до старости, – подумал я, – сходство совсем пропадет, а сейчас оно в полном расцвете".
Герман (игриво): "Ты, я вижу, философ".
Он как будто слегка обиделся. "Философия – выдумка богачей, – возразил он с глубоким убеждением. – И вообще, все это пустые выдумки: религия, поэзия… Ах, девушка, как я страдаю, ах, мое бедное сердце… Я в любовь не верю. Вот дружба – другое дело. Дружба и музыка".
"Знаете что, – вдруг обратился он ко мне с некоторым жаром, – я бы хотел иметь друга, – верного друга, который всегда был бы готов поделиться со мной куском хлеба, а по завещанию оставил бы мне немного земли, домишко. Да, я хотел бы настоящего друга, – я служил бы у него в садовниках, а потом его сад стал бы моим, и я бы всегда поминал покойника со слезами благодарности. А еще – мы бы с ним играли на скрипках, или там он на дудке, я на мандолине. А женщины… Ну скажите, разве есть жена, которая бы не изменяла мужу?"
"Очень все это правильно. Очень правильно. С тобой приятно говорить. Ты в школе учился?"
"Недолго. Чему в школе научишься? Ничему. Если человек умный, на что ему учение? Главное – природа. А политика, например, меня не интересует. И вообще, мир – это, знаете, дерьмо".
"Заключение безукоризненно правильное, – сказал я. – Да, безукоризненно. Прямо удивляюсь. Вот что, умник, отдай-ка мне моментально мой карандаш!"
Этим я его здорово осадил и привел в нужное мне настроение.
"Вы забыли на траве, – пробормотал он растерянно. – Я не знал, увижу ли вас опять…"
"Украл и продал!" – крикнул я, – даже притопнул.
Ответ его был замечателен: сперва мотнул головой, что значило: "Не крал", – и тотчас кивнул, что значило: "Продал". В нем, мне кажется, был собран весь букет человеческой глупости.
"Чорт с тобою, – сказал я, – в другой раз будь осмотрительнее. Уж ладно. Бери папиросу".
Он размяк, просиял, видя, что я не сержусь; принялся благодарить: "Спасибо, спасибо… Действительно, как мы с вами похожи, как похожи… Можно подумать, что мой отец согрешил с вашей матушкой!" – Подобострастно засмеялся, чрезвычайно довольный своею шуткой.
"К делу, – сказал я, притворившись вдруг очень серьезным. – Я пригласил тебя сюда не для одних отвлеченных разговорчиков, как бы они ни были приятны. Я тебе писал о помощи, которую собираюсь тебе оказать, о работе, которую нашел для тебя. Прежде всего, однако, хочу тебе задать вопрос. Ответь мне на него точно и правдиво. Кто я таков, по твоему мнению?"
Феликс осмотрел меня, отвернулся, пожал плечом.
"Я тебе не загадку задаю, – продолжал я терпеливо. – Я отлично понимаю, что ты не можешь знать, кто я в действительности. Отстраним на всякий случай возможность, о которой ты так остроумно упомянул. Кровь, Феликс, у нас разная, – разная, голубчик, разная. Я родился в тысяче верстах от твоей колыбели, и честь моих родителей, как – надеюсь – и твоих, безупречна. Ты единственный сын, я – тоже. Так что ни ко мне, ни к тебе никак не может явиться этакий таинственный брат, которого, мол, ребенком украли цыгане. Нас не связывают никакие узы, у меня по отношению к тебе нет никаких обязательств, – заруби это себе на носу, – никаких обязательств, – все, что собираюсь сделать для тебя, сделаю по доброй воле. Запомни все это, пожалуйста. Теперь я тебя снова спрашиваю, кто я таков, по твоему мнению, чем я представляюсь тебе, – ведь какое-нибудь мнение ты обо мне составил, – не правда ли?"
"Вы, может быть, артист", – сказал Феликс неуверенно.
"Если я правильно понял тебя, дружок, ты, значит, при первом нашем свидании так примерно подумал: "Э, да он, вероятно, играет в театре, человек с норовом, чудак и франт, может быть, знаменитость". Так, значит?"
Феликс уставился на свой башмак, которым трамбовал гравий, и лицо его приняло несколько напряженное выражение.
"Я ничего не подумал, – проговорил он кисло. – Просто вижу: господин интересуется, ну и так далее. А хорошо платят вам-то, артистам?"
Примечаньице: мысль, которую он подал мне, показалась мне гибкой, – я решил ее испытать. Она любопытнейшей излучиной соприкасалась с главным моим планом.
"Ты угадал, – воскликнул я, – ты угадал. Да, я актер. Точнее – фильмовый актер. Да, это верно. Ты хорошо, ты великолепно это сказал. Ну, дальше. Что еще можешь сказать обо мне?"
Тут я заметил, что он как-то приуныл. Моя профессия точно его разочаровала. Он сидел насупившись, держа дымившийся окурок между большим пальцем и указательным. Вдруг он поднял голову, прищурился…
"А какую вы мне работу хотите предложить?" – спросил он без прежней заискивающей нежности.
"Погоди, погоди. Все в свое время. Я тебя спрашивал, – что ты еще обо мне думаешь, – ну-с, пожалуйста".
"Почем я знаю? Вы любите разъезжать, – вот это я знаю, а больше не знаю ничего".
Между тем завечерело, воробьи исчезли давно, всадник потемнел и как-то разросся. Из-за траурного дерева бесшумно появилась луна – мрачная, жирная. Облако мимоходом надело на нее маску; остался виден только ее полный подбородок.
"Вот что, Феликс, тут темно и неуютно. Ты, пожалуй, голоден. Пойдем закусим где-нибудь и за кружкой пива продолжим наш разговор. Ладно?"
"Ладно, – отозвался он, слегка оживившись, и глубокомысленно присовокупил: – Пустому желудку одно только и можно сказать", – (перевожу дословно, – по-немецки все это у него выходило в рифмочку).
Мы встали и направились к желтым огням бульвара. Теперь, в надвигающейся тьме, я нашего сходства почти не ощущал. Феликс шагал рядом со мной, словно в каком-то раздумье, – походка у него была такая же тупая, как он сам.
Я спросил: "Ты здесь, в Тарнице, еще никогда не бывал?"
"Нет, – ответил он. – Городов не люблю. В городе нашему брату скучно".