В. Самохарактеристика авторского стиля и его идейно-политических воззрений.
Среди косвенных признаков, способных внести дополнительные характеристики в портрет устанавливаемого Автора, одним из важнейших следует считать наличие в созданном им тексте ярко выраженных проявлений влияния того или иного диалекта, что может дать подсказку либо к определению происхождения Автора, либо к установлению среды его длительного обитания. В "Слове о полку Игореве" исследователи выделяют наличие двух бросающихся в глаза диалектных групп - ТЮРКИЗМОВ (Баскаков, Менгес, Сулейменов) и ГАЛИЦИЗМОВ (Франчук, Махновец, Пушик...). Использование обеих групп опять-таки очень легко объясняется тем, что автором "Слова" был Владимир Игоревич. Ведь уже два года в их доме жил сын Галицкого князя Ярослава Осмомысла Владимир Ярославич, благодаря которому, надо полагать, и состоялось знакомство, а затем и женитьба Игоря на Ярославне. Причем, как замечают исследователи, Владимир Галицкий пребывал в Северской земле не просто в качестве гостя, но и в роли воспитателя и наставника княжича Владимира Игоревича, так что было бы странно, если бы за столь долгий срок в молодую память формирующегося поэта не запало ни словца из галицкой лексики! Запали, и запали не только отдельные слова, но и рассказы о самом Галиче, о его "златокованномъ" столе и восседающем на нем грозном Ярославе Осмомысле...
Точно так же объясняется и проникновение в ткань "Слова" большого числа тюркизмов, произошедшее вследствие того, что с 1185 по 1188 год Владимир жил и творил в условиях половецкого плена, существуя практически исключительно в тюркской языковой и культурной среде. Именн это обстоятельство, кстати, объясняет и его осведомленность о районах, занятых различными половецкими ордами, отмеченными в поэме под тотемами "волков", "лисиц", "ворон" и других животных (см.: Г. В. Сумаруков. Кто есть кто в "Слове о полку Игореве"), а также знакомство с неизвестным на Руси до XVIII века индусским эпосом "Махабхарата", из которого он взял для своей поэмы образы Карны и Шальи (Карны и Жьли), что объясняется только длительными контактами с половцами, привезшими это сказание из своих скитаний по Востоку, о чем не так давно писал молодой исследователь древнерусской литературы М. Устинов.
А возьмем необычный - "панорамный", как его окрестил Д. Лихачев, взгляд Автора и его всеохватное политическое осмысление феномена Древней Руси, - не потому ли они стали возможны, что он смотрел на Русь и русские проблемы не изнутри, где очень часто "лицом к лицу - лица не увидать", а именно со стороны, сквозь призму времени и растояния? Нам ведь известны примеры подобного рода из более поздних эпох - Н. Гоголя, писавшего о России из своего "прекрасного далека", П. Чаадаева с его "философическими" письмами, А. Солженицына с проектами "обустройства" России...
Многих исследователей, правда, смущает молодость Владимира, из-за чего его кандидатура на авторство никогда серьезно не рассматривалась, но, как заметил ростовский краевед и исследователь "Слова" В. Моложавенко, он и "не мог быть немощным стариком - певец и воин, слагавший Игореву песню. Молодой - потому что его привлекает и воинская удаль, и храбрость, и подвиги, и неравнодушен он к молодицам..."
А вот он описывает бегство своего отца из плена, вот он подвел его в своем воображении к серому утреннему Донцу и...
Не тако ти, рече, река Стугна:
ростре на кусту уношу князю Ростиславу,
затвори дне при темне березе...
Плачется мати Ростиславля
по уноши князи Ростиславе...
Вы чувствуете, что это не взрослый муж, не Игорь вдруг ударился в эти слезливые воспоминания об "уноше" Ростиславе, а он, Владимир, подойдя мысленно с отцом к водам Донца и поежившись от утренней прохлады, вспомнил о своем трагически погибшем при одной из переправ сверстнике?..
...Почти три года Владимир Игоревич пребывал на чужбине, оставаясь в качестве полузаложника-полуродственника, не испытывая ни в чем ни нужды, ни отказа, ни неуважения, но в то же время и не участвуя ни в каких важных делах половецкого народа, а тем более своей далекой и родной Руси. Чем же он жил все эти долгие месяцы и дни - страстью к молодой жене да соколиной охоте?.. Возможно. Но ещё - восьмушкой пергамента, одиночеством и не по возрасту тяжелыми воспоминаниями об удаляющейся в прошлое кровавой весне 1185 года.
...Что ми шумить, что ми звенить
далече рано предъ зорями?
Игорь плъкы заворочаетъ:
жаль бо ему мила брата Всеволода...
Забыть такое можно или только погрузившись с головой в государственную деятельность, или - выплеснув его на бумагу, чему Владимир Игоревич и посвящает свой вынужденный почти трехгодичный "досуг" в орде тестя. Он не был мальчиком, как это считают некоторые исследователи поэмы, - тогда вообще взрослели раньше, чем теперь, с юного возраста вовлекаясь не только в военные мероприятия, но и в экономическое управление княжествами, а у Владимира, к тому же, была за спиной такая "наука повзросления" как трагедия на Каяле... Да и сам период написания "Слова" охватывает его возрастной интервал от пятнадцати с половиной до восемнадцати лет, а это, согласитесь, уже далеко НЕ ДЕТСТВО. Он понимал все, что происходило вокруг него - как в современном ему, так и в историческом контексте, не исключая ни действий врага Черниговского дома Святослава, наименование которого в поэме "великим и грозным" есть, по замечанию Г. Карпунина, не что иное, как "типичное противоречие формы содержанию, являющееся комизмом", ни даже своих старших "коллег по перу", этаких "рюхиных XII века", уже, по-видимому, тогда начинавших сводить всю поэзию к знаменитым "взвейтесь" да "развейтесь", то есть - поэтов старшего поколения Бояна и Ходыну, которых современные интерпретаторы "Слова" наградили почетным званием "песнетворцы", тогда как в тексте первого издания значилось "пестворца" т.е. слегка искаженное переписчиком "лестворца" - не просто льстецы и подхалимы, но именно ЛЬСТЕТВОРЦЫ, создатели заведомой лжи и неправды.
Судя по всему, помимо собственных творческих задач, "Слово" являлось ещё и полемическим ответом на появившиеся сразу же после трагедии на Каяле политические пасквили таких вот "лестьтворцев" из стана Рюрика и Святослава, следы "творческой" деятельности которых до сих пор видны в летописных повествованиях об Игоревом походе, изображающих его в выгодном для Киевских соправителей и неприглядном для Ольговичей свете. "Тии бо два храбрая Святъславлича, - Игорь и Всеволодъ, - уже лжу убудиста которою", замечает Автор, имея в виду доходящие до него в Степь слухи ("лжу") о происшествии, участником которого он сам был. И в этих слухах событие на Каяле изображалось, конечно же, далеко не так, как оно выглядело на самом деле, "ведь если Обида, - писал по этому поводу А. Косоруков, - сеяла рознь, озлобляла людей, создавая психологические предпосылки для войн, то ЛЖА маскировала обманом подлинные цели..." (Тот же А. Косоруков, кстати, писал, что "быль-правда" Автора "Слова" и "замышления" Бояна "явно исключают одно другое" - Н.П.) И, отказываясь следовать традициям "вещего Бояна", Автор отрекался именно от принципов этого самого "лестворства", маскировавшего за пышным эпическим слогом горькую правду "былин сего времени". Не случайно ведь и в самом слове "замышления", характеризующем стиль Боянового творчества, слышится более от "измышлений", нежели от "замыслов" как от непосредственно поэтического акта.