Солнце зашло. Запад пылал, как лицо запыхавшегося от беготни ребенка. Восточная половина неба была залита нежно-алыми, лиловыми и палевыми оттенками. Воздух был тих и звучен. Грустная задумчивость разлита была в его светлом колыхании. Прозрачно мерцал вечер, и незаметно набегали сумерки. Влажная и сонная тишина стояла над рекою. Гладкие струи плескались о сырой песок берега с легким шепотом, словно нежные детские губы целовали мамины руки. Вдали, на берегу, радостно зажглась красная звездочка костра; там виднелась рыбачья лодка.
Логин спускался с вала и чувствовал, что его осеняет мирное, благостное настроение.
"Отчего?" - подумал с удивлением, и-ответ, - улыбка Анны затеплилась перед ним.
Как мог я досадовать на ее улыбку? Вот теперь она меня греет, и я несу в себе завет мира".
В мягком, прозрачном воздухе раздавалась песня. На Воробьинке, у самой воды, сидела компания оборванцев. Это они пели, и пели прекрасно.
Логин направился через остров: так ближе. Когда он перешел мост, от артели певцов отделился высокий детина в отрепьях, в опорках на босую ногу, и приблизился к Логину. Заговорил, обдал запахом сивухи. Старался придать хриплому голосу просительное выражение.
- Милостивый государь, осмелюсь вас обеспокоить. По лицу и по изяществу телодвижений ваших усматриваю, что вы-человек интеллигентный. Не откажите помочь людям тоже интеллигентным, людям из общества, но впавшим в несчастье и принужденным снискивать пропитание тяжелою землекопною работою.
Логин остановился и с удивлением рассматривал его. Сказал:
- Вы слишком красноречиво изъясняетесь.
- Проникаю в сокровенный смысл вашего замечания. Изволите намекать, что я того… заложил за галстук.
Детина щелкнул себя по тому месту, где некогда имел обыкновение носить галстук.
- С горя, милостивый государь, и от климата для предупреждения и пресечения простуды. Видел, как и эти птенцы, со мною путешествующие и воспевающие, видел лучшие дни. Но "миновали красные дни Аранжуеца!" Был некогда судебным следователем. Но сердечные огорчения и несправедливость начальства вторгнули меня в пучину несчастия, где и пребываю безвыездно. А эти, со мною странствующие, тоже из сильных мира сего: один - бывший полицейский надзиратель, другой-бывший столоначальник, а третий-бывший дворянин, лишенный столиц приблизительно безвинно. Благороднейшая, чиновная компания!
- Куда же вы путешествуете? спросил Логин.
- Работаем совместно над улучшением путей сообщения, а инженеры здешние, с позволения сказать, жулики! Но, впрочем, благороднейшие люди!
- А от меня-то вам что же угодно?
- Испрашиваю некоторое количество денег заимообразно-отнюдь не в виде милостыни.
- Хорошо, я дам вам что-нибудь заимообразно, как вы выражаетесь. А вы всегда в таком состоянии?
- Чистосердечно каюсь: почти беспрерывно! Как благородный человек! "Чужды нравственности узкой, не решаемся мы скрыть этот знак натуры русской-да, веселье Руси пить". Цитата из Некрасова!
- Однако потрезвее бываете же вы когда-нибудь?
- По утрам-с, а также и во дни невольного поста.
- Так вот в такое- время не придете ли вы когда-нибудь ко мне на квартиру?
- Изволите быть писателем? - спросил оборванец, хитро подмигивая.
- Нет, не писатель. Другой у меня расчет.
- Слушаю-с.
Логин объяснил, как найти его. Детина выслушал, видимо постарался запомнить и потом сказал с широкою улыбкою:
- Да вы не извольте утруждать себя объяснениями, так найду. Почему, угодно знать? Вот почему: есть благодетели, что юродивых да кошек собирают, особенно благодетельницы есть такие сердобольные; ну а которые бы нашего брата желали увидеть, таких не более как по одному на миллиард граждан. Когда сами придем, так и то смотрят, как бы мы не уперли чего, вытурить торопятся, потому что мы народ, с позволения сказать, отпетый. Так я так смекаю, что вашу милость и без адреса найду.
Логин молча выслушал, нахмурился и пошел прочь.
- Ваше высокоблагородие! - окликнул оборванец. - А обещанное-то вами заимообразное вспомоществование?
Логин остановился, достал деньги и сказал:
- Все равно пропьете.
- Немедленно же, но за ваше драгоценное здоровье. Щедры, щедры и милостивы, награди вас Господь! Возвращу при первой же возможности. Серпеницын! - назвал он себя, приподнял рваный, серый от пыли и грязи картуз и шаркнул опорками. - Простите, что не ношу с собой вексельной бумаги!
Детина возвратился к товарищам, - и снова понеслись звуки песни. Задушевные были они и ласкали слух. Публика на валу слушала певцов. Эти звуки мучили и дразнили Логина.
"Поэтический замысел, артистическое исполнение… и певцы-пропойцы. Дико и прекрасно!"
Вернулся домой. Из открытых в соседним флигеле окон доносились громкие голоса: то Валя бранилась с семинаристом, который ухаживал за нею.
- Ах ты домовладелец! - долетал на улицу Валин голос. - Толкну ногой-и твой домишка развалится.
- А ты думаешь, Андозерский на тебе женится? - отвечал сердитый юношеский тенорок. - Что забавляется с тобой, так ты и рада.
- А ты дурак; педагогом себя называешь, а сам мальчишка, еще тебя в угол ставят.
- Меня никто не смеет в угол ставить. Ты-наставница, а тебя твои ученики поколотили.
- Врешь, он не нарочно снежком залепил!
Глава тринадцатая
Логин сидел в своем кабинете. Темно-зеленые обои, раздвижные, сурового полотна с розовыми каймами занавески, на медных кольцах по медным прутьям, у трех узких окон на улицу, низкий потолок, оклеенный желтоватою бумагою, темно-зеленый лионский ковер - все делало комнату мрачною. Мимолетным был кроткий свет, которым осенила сегодня Аннина улыбка, и увял цвет, расцветший у ее белых ног.
На столике возле кушетки, на мельхиоровом подносе, стояла бутылка мадеры, белый хлеб, рокфор и маленький тонкий стакан. Логин выпил стоя стакан вина, налил другой стакан и перенес его к письменному столу. Несколько минут просидел в тяжелой задумчивости. Голова горела и кружилась. Чувствовал, что не скоро уснет. Тоскливая жажда тянула к вину.
В последнее время часто случалось проводить ночи вовсе без сна, - ночи томительных грез, отрывочных воспоминаний. В нем творилось что-то неладное. Сознательная жизнь мутилась, - не было прежнего цельного отношения к миру и людям. Достаточно стало малейшего повода, чтобы внезапно начинал думать и чувствовать по-иному, и тогда казался диким только что оставленный строй мысли и чувства.
В бессонные ночи пробегали картины прошлого. Иногда внимание останавливалось на одной из них, - ее очертания становились яркими, назойливо-выпуклыми.
Казалось странно отождествлять себя с мальчиком, на которого смотрел с горы опыта и усталости. Вспоминая, видел себя немного со стороны. Не то чтоб ясно наблюдал того другого, о котором думает, когда по взаимной неточности языка и мысли говорит: я был, я делал. Похоже было на то, когда высунешься из окна и стараешься заглянуть в соседние окна или под карниз дома, где лепятся серые гнезда, или в окна других этажей; дом виден не совсем со стороны, но и чувствуешь, что не в самом доме находишься. Так и он видел приливы и отливы румянца на щеках, строгие, слегка волнистые линии лица, всю тонкую и хрупкую фигуру, всегда немного понурую, - видел это, как что-то чужое, но не так ярко, как вспоминались предметы совершенно посторонние. Даже сильные душевные движения, пережитые когда-то, припоминались смутно. Зато иногда что-нибудь внешнее и мелкое-, что связано с испытанным сильным чувством, выпукло вставало в памяти.
Были некоторые обстоятельства, которые казались совершенно утраченными для памяти. Чувствовалось, что многие звенья той цепи впечатлений, которые некогда стройными волнами перелились через порог сознания, теперь затерялись, упали в общую темную массу пережитого, - и сходные соединились, как сливающиеся ручьи. Сознание, блуждающий огонек, мается по этой нестройной массе и своим мельканием делает то, что называется сознательною жизнью.
Казалось Логину, что не было единства в содержании души, не было целости, что распадение души началось давно и вот теперь близится к завершению. Были дни, когда мысли и чувства шли жизнерадостным путем, - все темное в жизни забывалось. Бывали и жестокие полосы жизни: невыносимая тоска сжимала сердце, и все могилы душевного кладбища высылали своих мертвецов, - тогда изглаживалась в душе память об ее другом, лучшем мире.
Но чаще огонь сознания горел на мосту, между двумя половинами души, и чувствовалось томление нерешительности. Устои моста шатались и трещали под напором волн жизни, и брезжущий огонь сознания озарял иногда их белопенные верхи и страшное шатание устоев. Иногда этот огонь освещал радостные и полные надежд мысли, но сила жить принадлежала ветхому человеку, который делал дикие дела, метался, как бешеный зверь, перед удивленным сознанием и жаждал мук и самоистязания. Чем больше скоплялось в жизни угнетающего, тем бывало сильнее и дольше продолжалось торжество освобожденного низшего сознания.
"Не очевидно ли, думал иногда Логин со странным злорадством, - что мое "я" - довольно жалкая претензия существа, текущего и обновляющегося, как вода реки в берегах, которые и сами неизменны только по внешности?"
Логин открыл один из ящиков стола и достал письмо, которое получил недавно. На это письмо еще не отвечал. Оно было от лучшего из приятелей, с которым беседовал почти откровенно. Перечитал теперь внимательно все четыре страницы письма. Потом отыскал почтовую бумагу, придвинул кресло поближе к столу и начал писать, - о своем замысле. Долго просидел за этим, то быстро водя пером по бумаге, то откидываясь на спинку кресла и задумываясь. Иногда брал стакан, пил понемногу.