Он захныкал и так жалобно, что это окончательно рассердило Мишеньку.
- Отстань! - сердито крикнул он. - Сам знаешь, я в доме хуже последнего пса!
Он сердито ударил вожжою. Лошадь рванулась вперёд.
- Ужо попомните меня, людорезы! - услышал Мишенька за своею спиною вопль Хрисанки, и этот крик ударил его точно кнутом. Мишенька покраснел, как от пощёчины.
"А я-то тут при чем, а я-то тут при чем!" - думал он и в припадке злобы настегивал лошадь. Лошадь помчалась стрелою. Через несколько минут Мишенька был уже в усадьбе. Он пошёл к себе в комнату, расстроенный и рассерженный, и в коридорчике встретил дяденьку Геронтия. Тот был пьян и слегка покачивался на ногах; Геронтий Иваныч вместе с ним прошёл в его комнату.
- А я, - сообщил он племяннику, - самого за тебя во как разнёс! И поощрение за это кулаком по шее получил! Орден! Орден с синяками и ссадинами для ношения на затылке!
Геронтий Иваныч неистово засмеялся, тряся головою. Затем он заходил, шлёпая туфлями, по комнате и задекламировал вполголоса, совсем как безумный:
- О, Ирод Идумеянин, доколе ты будешь нас терзать и драть с народа шкуру! Опомнися, и суток, быть может, не пройдёт, как Вельзевул копьём тебя пронзит, над головой своею помотает и в ад забросит, в пекло, на уголья!
Геронтий Иваныч засмеялся беззвучным смехом, поперхнулся, забрызгал слюнями и закашлялся.
- Ох, Мишенька, - говорил он в промежутках между удушливым кашлем, - все мы в аду будем, все туда пойдём! Много на нас крови лежит! Ох, как много!
- У-у-у! - вдруг заухало у него в груди, будто там заплакал ребёнок.
Мишенька молча разделся, лёг в постель и, уткнувшись головой в подушки, расплакался.
- Дяденька, оставьте вы меня одного, ради Господа, - простонал он. - Тяжко мне до того, что хошь в петлю лезь, а тут ещё вы пугаете! Ох, дядя, дядя!
Геронтий Иваныч не слышал его и вновь заходил по комнате, нашёптывая:
- Страданий не пугайся, человече, страданьями очистишь сердце от греха, страданьями себе блаженство купишь. На адовом огне…
Мишенька опять простонал:
- Дяденька! Ради Господа!
Тот покачал головой, погрозил пальцем и вышел, нашёптывая:
- Отныне разум смерти миром правит, но будет день и разум смерти заменит разум жизни…
Мишенька остался один. Но скоро в его дверь постучали. Он приподнял голову. Его лицо выражало страдание.
- Кто там?
- Это я, Мишенька, - услышал он голос Прасковьи Степановны. - Не хочешь ли, Мишенька, биточков с крутыми яичками или варенцов?
- Не хочу, маменька.
- Покушай, родненький, а то силки в тельце не будет! Покушай хоть грибков солёных со сметанкой! А?
- Не хочу я, маменька, не хочу. Господи, оставьте вы меня одного! Маменька, не мучайте вы меня своей пищей!
Мишенька слышал, как старушка вздохнула около его двери, постояла, пошептала какую-то молитву, вероятно, ему на сон грядущий, и ушла, тихохонько ступая.
"Вот всегда так, - думал, между тем, Мишенька, - тятенька меня обижает, а я - маменьку. Круговой порукой. А за что? Ведь она одна только и любит меня, да разве вот ещё сестра Варюша. Господа надо мной смеются, мужики людорезом зовут, а тятенька пилит за всё про все!" Он вздохнул и вспомнил, что не помолился на ночь Богу. Тогда он встал с постели, опустился на колени и зашептал было молитву. Но вдруг улыбнулся. "А ведь я могу выгородить безотраднинских мужиков, - внезапно пришло ему в голову. - Скажу тятеньке, что я потихоньку от него сдал им наши озими для пастбища. Сдал, дескать, а деньги прогулял. Профершпилил! С девочкою, с бабочкою, с водочкой, с приправочкой! Вот и вся недолга! Завтра непременно так сделаю!" Он беззвучно засмеялся, наскоро прочитал "Отче" и лёг в постель. Но снова и так же внезапно вскочил и сел на постели. Неожиданно ему вспомнился вопль Хрисанки: "Ужо попомните меня, людорезы", и ему пришло в голову: "А что, если Хрисанка подожжёт наше гумно? Красный петух - в селе первая месть!" Он стал торопливо одеваться, намереваясь пройти на гумно. Теперь там наставлен из разных кладей целый городок, и он ни за что не позволит пустить Божий дар дымом. Каждое зёрнышко было при нем брошено в землю и имело в его глазах особую ценность. Ценность человеческого труда. Он оделся и вышел на двор. На дворе было темно и неприветливо. Косматые тучи всё так же шли по небу, безнадёжно и хмуро. Ветер уныло шелестел опадающей листвой сада и шептался в щетинившемся у изгороди бурьяне, точно произносил какие-то заклинания. Мишенька двинулся в полутьме к гумну. Трещотка ночного караульщика слышалась в противоположном от гумна конце усадьбы, и Мишенька с раздражением подумал о караульщике: "А наше чучело огородное колодезь с водою сторожит! Смотрите, около него вышагивает!"
Мишенька двинулся было в путь, но на полдороге к гумну внезапно остановился, побледнел, как полотно, и побежал к гумну, что было духу, позабыв даже крикнуть о помощи. Дело в том, что он увидел, как вспыхнул верх маленькой скирды, приставленной к громадной клади. Какая-то тень метнулась в то же время от скирды к канаве, за которой щетинились поросли лозняка. "Это Хрисанка подлец, это беспременно Хрисанка! - думал Мишенька, еле переводя дух. - Это он Божий дар дымом хотел пустить, людской пот пеплом сделать!" Мишенька прибежал на гумно вовремя. Накануне упал дождик и солома разгоралась плохо. Мишенька в несколько минут прекратил пожар, только опалив кое-где руки. Он сбросил со скирды загоревшиеся снопы, затоптал их ногами и замял руками. Потом он огляделся. И тогда его внимание привлекли поросли лозняка, топорщившиеся за канавой. В одном месте ветки лозняка качались сильнее, точно кто-то проходил там, раздвигая кусты. "Это Хрисанка, - подумал Мишенька, - это беспременно Хрисанка", и бегом пустился к кустикам, не отдавая себе отчёта, точно подчиняясь кому-то, толкнувшему его в эту дикую погоню. Ветки закачались впереди сильнее; очевидно, Хрисанка услышал погоню и наддал ходу. Мишенька тоже поспешнее устремился вперёд, не чувствуя боли от ожогов и весь полный желанием нагнать, непременно нагнать того убегающего, будто в этом были сосредоточены цели всей его жизни. Его сердце колотилось. Наконец он увидел Хрисанку и закричал:
- Стой! Не уйдёшь!
Хрисанка заковылял, как заяц. Ветки лозняка захлестали лицо Мишеньки. Он уже слышал тяжёлое дыхание Хрисанки.
- Стой! Не ушёл! - выкрикнул он дико, испытывая почти блаженство от этого слова. - Не ушёл!
Он ухватил Хрисанку за шиворот и потянул его к себе.
Хрисанка повернул к нему вполоборота покрытое струпьями лицо. Он был бледен; его тонкие с белым налётом губы дрожали, а его с расширенными зрачками глаза выражали безумный ужас. Мишенька ещё раз рванул его к себе и внезапно почувствовал удовольствие, как охотник, затравивший зверя.
Хрисанка забился под его сильной рукой, как заяц, а в Мишеньке внезапно будто всё порвалось. От прикосновения ли к телу человеческому, или от чего другого, но в нем словно кто-то воскрес новый и властный. И всё его существо в негодовании к себе вскрикнуло: "Какая гадость! Зачем это я его!" Быстрым движением он разжал руки. В то же самое время Хрисанка весь изогнулся ужом и, выхватив что-то из кармана, ударил Мишеньку в живот. Мишенька развёл руки и, точно спотыкнувшись, сел на траву. Хрисанка исчез в тёмных кустах, но Мишенька долго слышал ещё его тяжёлое, как у загнанного волка, дыхание и сидел на траве, ничего не понимая. Наконец он почувствовал в животе нестерпимую резь, увидел на своей рубахе тёмные, тёплые пятна и догадался, что Хрисанка ударил его ножом. Он собрал все свои силы, приподнялся с земли и пустился к усадьбе бегом, придерживая руками живот, весь полный тоски и смятения. На него напал ужас. В его ушах стоял шум, точно где-то недалеко прорвало плотину. У самых ворот усадьбы он упал, точно по его ногам ударили дубинкой. Он пробовал встать и не мог. Его обдало холодом и он крикнул:
- Братцы! Смертушка моя!
Но его никто не слышал. Усадьба, казалось, спала; даже трещотка ночного караульщика не трещала больше у колодца. Мишеньке стало страшно. Режущая боль в животе точно палила огнём ею внутренности, а спине было холодно. Подогнув колени под самый живот, он крикнул снова:
- Ох, смертушка моя!
На этот раз караульщик услышал крик и побежал на зов. Он увидел валявшегося в корчах у ворот Мишеньку, услышал его стоны, пощупал его окровавленный живот и побежал на двор.
Через минуту он поднял на ноги всех рабочих.
- Мишеньку безотраднинские мужики из-за лошадей порешили!
Караульщик побежал к дому. В доме было темно, все спали; только из окна боковушки выбивал ещё свет. Караульщик подбежал к окну. Геронтий Иваныч ходил из угла в угол, пил водку, шептал и жестикулировал. Видимо, он был пьян совершенно. Караульщик постучал ему в окошко.
- Геронтий Иваныч, Мишеньку безотраднинские мужики из-за лошадей порешили.
Но Геронтий Иваныч ничего не слышал, ничего не видел и дико нашёптывал:
- Настанет час, и дети Вельзевула пойдут на снедь червям. И черви съедят тщеславие и сребролюбие, и пьянство, и обжорство, и все, чем люди ныне живы!..