Пламя в лампаде трепетало и придавало комнате что-то фантастическое. Пахло не то сыростью, не то выдохшимися духами.
– Неужели не страшно вам, барин, будет одному? – остановилась Катя уже на пороге.
– Нисколько.
– А вдруг часы позвонят?
– Пускай себе.
– Не испугаетесь?
– И не подумаю.
– Покойной ночи.
Я разделся и лег. Я привык спать в темноте, и слабенькое пламя мерцающей лампадки мешало мне заснуть. Я как-то поневоле все смотрел туда, и вот мне стало чудиться, что какие-то призраки изгибаются перед киотом.
Я не видел ясно их очертаний. Это было что-то расплывающееся. Мелькнет и растает в темноте. Я несколько раз вскакивал, всматриваясь поближе, потом опять ложился.
"Однако, это глупо, – решил я наконец, – если я буду продолжать так фантазировать, то никогда не засну…" И я стал смотреть на часы.
Металлический циферблат выделялся из темноты, и строгие линии башен угадывались.
Каких только ужасов не видели эти часы!..
Я задумался о рассказах бабушки и перенесся в прошлое.
Как они били?.. Как они били тогда в ту ночь, перед убийством этой помещицы?..
Я представил себе ее спальню, такую же темноту и их бой.
Меня тянуло к ним… Хотелось выведать их тайну…
И вдруг раздалось долгое хриплое шипенье, и они стали бить.
Слабые дребезжащие удары, как вопли, срывались и умирали один за другим.
Я сначала обрадовался… Мне так хотелось услышать их бой. Потом не верил своим ушам… Потом… Мне стало страшно…
Они били без остановки.
Я искал спички, чтобы взглянуть, двигается ли маятник, и не мог найти.
Ужас меня охватывал все сильнее и сильнее. Я стал кричать, но меня никто не слышал, а они все били и били…
Тогда я бросился к окну и отдернул штору, чтобы хоть огни увидеть.
Яркое пламя ослепило меня.
Какое-то здание пылало передо мной. На дворе бегали люди. Их тени казались длинными и страшными.
Я понял, что стряслась беда, и бросился туда.
Первый, кто мне попался на дворе, была Катя. Она лежала на земле, связанная по рукам и по ногам.
– Стойте! – еле-еле услышал я ее страдальческий шепот. – Я бежала к вам… не пустили… Крестьяне пришли из деревни… Жгут и грабят все… Дворовых связали…
– А бабушка?
– Они вытащили ее из постели… Жива ли, не знаю…
Я уже не слушал дальше и побежал.
Люди со страшными, озверевшими лицами выносили из кладовых какие-то тюки. На меня они не обратили внимания, точно не заметили, и я прошел мимо, ничего не говоря.
Часть флигеля уже пылала тоже. Слышался звон разбитой посуды. Я вошел во флигель.
В гостиной бабушки были зажжены все лампы и канделябры. Рядом в столовой несколько пьяных парней бросали на пол из буфета посуду и хрусталь.
Осколки брызгами летели во все стороны.
Вот кто-то запустил камнем в большое старинное зеркало…
В середине толстого стекла образовалась черная дыра, вокруг которой трещины расползлись во все стороны.
Раздался грубый хохот и возгласы: "Здорово!", "Ловко!"
Ободренный этими криками парень прицелился в старинную статуэтку из дорогого саксонского фарфора.
Опять удар, и голова изящного пастушка слетела. И снова крики, хохот, одобрительные возгласы.
В поисках бабушки, я пробрался в кабинет.
Там тоже были зажжены лампы и свечи. Кто-то рылся в столе, выламывая замки топором.
У камина, где уже горели какие-то бумаги, рыжий, волосатый, как зверь, мужик нетерпеливо шарил в разбитой шкатулке. Он, вероятно, искал денег. И я видел, как письма моего отца, его карточки и разные другие реликвии, которые так свято берегла бедная бабушка, летели в огонь.
Рядом такая же веселая компания ради развлечения продырявливала острыми шестами старинные картины и портреты.
Когда с таким шестом подошли к большому портрету моего отца, я не мог дальше этого выносить и убежал.
Я побежал к конюшне, думая, что бабушка там.
Из амбара выносили муку и хлеб и грузили на дровни. Я вспомнил булки и пироги и горько усмехнулся.
Трезвые занимались грабежами, пьяные разбоем.
Я вздрогнул: стоны, ржанье, хрип…
Что они делали там в конюшне?
Мне хотелось бежать поскорее, но ноги не слушались. Я все сильнее и сильнее дрожал и двигаться было трудно.
И вот я увидел, как лошади выскакивают из конюшни одна за другой, путаясь в чем-то длинном и кровавом.
Я сразу не понял, что это такое… смотрел на них и не видел. Крики, хохот и это страдальческое ржание…
Лошади путались и падали. Катались по земле… А из конюшни вслед за ними выскакивали еще и еще новые…
Наконец я разглядел: лошадям вспарывали живот, у них вываливались кишки, и они выбегали на двор, путаясь в этих кишках.
Я увидел бабушкиного любимого жеребенка. Какое страдание было в его громадных расширенных глазах!.. И сколько мысли, сколько укора!
Как все перемешалось. Где были звери и где люди?..
– Перестаньте! – крикнул я что есть силы. – За что же мучить их?.. Они вам ничего не сделали…
Но меня никто не слышал. Воздух был насыщен хохотом, хрипом, стонами, диким ревом…
И вдруг я увидел бабушку.
Вся в белом, полуодетая, с распущенными седыми волосами, она склонилась над издыхающим жеребенком и что-то шептала ему.
– Веди же нас скорее!.. Покажи, где деньги… – раздался крик около нее.
Она все не поднималась.
Тогда тот же страшный рыжий волосатый мужик схватил ее за волосы и потащил.
Я не знаю, откуда у меня взялись силы. Ноги сразу окрепли. Я бросился в старый дом и ничего больше не видел, ничего не чувствовал и не понимал, кроме того, что мне надо достать из кармана пальто револьвер и убить… Убить как можно больше этих злодеев, прежде чем погибнуть самому… Убить хоть того рыжего…
Через мгновение я уже бежал обратно с револьвером, в руке.
Вот они! Как раз идут ко мне навстречу… И этот рыжий все тащит бабушку за волосы. А толпа лихо хохочет.
Я остановился и прицелился.
Бабушка вырвалась и, бросившись ко мне, схватила меня за руку.
– Не смей, не смей стрелять!.. Ни одного выстрела, слышишь! – повелительно крикнула она. – Вспомни, кто довел их до этого… И кого нужно винить… Мы расплачиваемся за наших предков. Пусть будет, что будет! Стрелять и убивать я запрещаю. Иди к себе! Может быть, они сами поймут и образумятся.
Я стоял пораженный ее величием.
– Иди! – крикнула она так грозно, что я повернулся и ушел.
Опять дом. Опять спальня. Часы… Они бьют… Они продолжают бить…
Я кинулся на них с кулаками. Мне хотелось их разбить. Но они точно попятились от меня и все били, били с тем же хриплым шипением.
Я бросился на кровать, зарылся головой в подушки, чтобы их не слышать, но бой проникал и туда, медленный, зловещий.
Тогда я решил во что бы то ни стало их разбить и, скинув одеяло, резво вскочил.
…
Передо мной стояла, улыбаясь, хорошенькая Катя. Было утро. Сквозь спущенные шторы чувствовалось яркое солнце. А часы били и били…
– Испугались? – засмеялась горничная. – Хотела вас напугать, барин. Будить пришла и часы завела… А вы никак и вправду испугались?
– Спокойно у нас? – спросил я, продолжая не верить действительности, так был страшен и ярок сон.
Она меня не поняла.
– Нет, уже поздно… все встали… Крестьяне поздравлять барыню пришли… Вас приказали звать…
Когда я пришел во флигель, бабушка стояла в столовой и, принимая поздравления крестьян, раздавала им пироги и булки.
Лица у всех были радостные, добродушные. Настроение праздничное.
Крестьяне не расходились. Группами разговаривали в кухне, в коридоре.
Я подошел к ним.
– Ну, что у вас, спокойно?.. Хлеба хватит?..
– Хватит. А в будущем году совсем хорошо будет. Земли теперь достаточно. Только бы силы Бог дал обработать.
– Значит, не обижаетесь на барыню?
Раздались добродушные возгласы:
– Где обижаться?.. Дай Бог здоровья… Словно мать родная…
– А я все беспокоюсь за нее в Петербурге… Время теперь такое…
– Как же, как же, приходили и к нам смутьяны… Допрашивали, чье имение, да какие хозяева…
– И что же?
– Мы попросили по-хорошему удалиться и не советовали нас учить. Мы за нашу барыню все встанем, как один… Вы можете быть покойны…
– А погромы везде начались… Грабят, жгут… Страшное время!
– Все люди зверьми могут быть! – обратился ко мне высокий старик. – Но так мне думается, что человек человека чувствует. Если помещики люди хорошие, они сами для крестьян все, что могут, сделают, и таких никто не тронет.
Я согласился с ним.
Милая бабушка! Как она сумела привязать к себе всех этих людей! Я с восторгом смотрел на нее, и слезы навертывались мне на глаза.
Празднично сияло солнце на дворе, пестрели яркие рубахи, переливались лиловые ленты на чепце бабушки.
Все было празднично в великий праздник.
И я думал, как празднично, спокойно и хорошо могло бы быть во всей России в этот день, если бы люди вовремя стали людьми и пошли на взаимные уступки.