Один вор, бессемейный, говорит другому, семейному: – Я хорошее средство придумал: у тебя есть сынишка пяти годов – он еще маленький, тельцем мягок, – он в это оконце может протиснуться. Если мы его с собой возьмем – мы с ним можем все это дело обдействовать. Уведи ты мальчишку от матери и приведи с собою под самое Рождество – скажи, что пойдешь помолиться к заутрене, да и пойдем все вместе действовать. А как придем, то один из нас станет внизу, а другой влезет этому на плечи, и третий этому второму на плечи станет и такой столб сделаем, что без лестницы до окна достанем, а твоего мальчонку опояшем крепко веревкою и дадим ему скрытный фонарь с огнем да и спустим его через окно в середину кладовой. Пусть он там оглядится и распояшется, и пусть отбирает все самое лучшее и в петлю на веревку завязывает, а мы станем таскать, да все и повытаскаем, а потом опять дитя само подпояшется – мы и его назад вытащим и поделим все на три доли в половиною – нам двоим поровну, а тебе с младенцем против нас полторы доли, и от нас ему сладких закусочек – пускай отрок радуется и к ремеслу заохотится.
Отец-то вор – хорош, видно, был – не отказался от этого, а согласился; и как пришел вечер сочельника, он и говорит жене:
– Я ноне пообещался сходить в монастырь ко всенощной – там благолепное пение, – собери со мной паренька. Я его с собой возьму – пусть хорошее пение послушает.
Жена согласилася и отпустила парня с отцом. А тогда все три вора в монастырь не пошли, а сошлись в кабаке за московской заставою и начали пить водку и пиво умеренно; а дитя положили в уголке на полу, чтобы немножечко выспалось; а как ночь загустела и целовальник стал на засов кабак запирать – они все встали и ушли, а ребенка с собой повели, да все, что затевали, то все и сделали. И вышло это у них сначала так ловко, что лучше не надо требовать: мальчонка оказался такой смышленый и ловкий, что вдруг в кладовой осмотрелся и быстро цепляет им в петлю самые подходящие вещи, а они все вытаскивают, и наконец столько всякого добра натаскали, что видят, им втроем уж больше и унесть нельзя. Значит, и воровать больше не для чего.
Тогда нижний говорит среднему, а средний тому, который наверху стоит:
– Довольно, братцы, – нам на себе больше не снесть.
Скажи парню, чтоб он опоясался веревкою, и потянем его вон наружу.
Верхний вор, который у двух на плечах стоял, и шепчет в окно мальчику:
– Довольно брать – больше не надобно… Теперь сам себя крепче подпояшь да и руками за канат держись, а мы тебя вверх подтянем.
Мальчик опоясался, а они стали его тащить и уже до самого до верха почти вытащили, как вдруг – чего они впотьмах не заметили – веревка-то от многих подач о края кирпичной кладки общипалася и вдруг лопнула, так что мальчишка назад в обворованную кладовую упал, а воры от этой неожиданности потеряли равновесие и сами попадали… Сразу сделался шум, и на дворе у купца заметались цепные собаки и подняли страшный лай… Сейчас все люди проснутся и выскочут, и тогда, разумеется, ворам гибель. К тому же как раз сближалося время, что люди станут скоро вставать и пойдут к заутрене и тогда непременно воров изловят с поликою.
Воры схватили, кто что успел зацепить, и бросились наутек, а в купеческом доме все вскочили и пошли бегать с фонарями, и явились в кладовую. И как вошли сюда, так и видят, что в кладовой беспорядок и что очень много покрадено, а на полу мальчик сидит, сильно расшибленный, и плачет.
Разумеется, купеческие молодцы догадались, в чем дело, и бросились под окно на улицу и нашли там почти все вытащенное хозяйское добро в целости – потому что испуганные воры могли только малую часть унести с собой…
И стали все суетиться и кричать, что теперь делать: давать ли знать о том, что случилося, в полицию или самим гнаться за ворами? А гнаться впотьмах-то не знать в какую сторону, да и страшно, – потому что воры ведь, небось, на всякий случай с оружием и впотьмах убьют человека, как курицу. У нас в городе воры ученые – шапки по вечерам выходили снимать и то не с пустыми руками, а с такой инструментиной вроде щипцов с петелькою – называлась "кобылкою" (об ней в шуйских памятях писано). А купец, у которого покражу сделали, отличный человек был – умный, добрый и рассудительный и христианин; он и говорит своим молодцам:
– Оставьте, не надобно. Чего еще! Все мое добро почти в целости, а из-за пустяка и гнаться не стоит.
А молодцы говорят:
– То и есть правда: нам Господь дитя на уличенье злодеев оставил. Это перст видимый: по нем все укажется – каких он родителей, – тогда все и объявится. А купец говорит:
– Нет, не так: дитя – молодая душа, неповинная, – он не добром в соблазн введен – его выдать ненадобно, а прибрать его надобно: не обижайте дитя и не трогайте: дитя – Божий посол, – его надобно согреть и принять как для Господа. Видите, вон он какой… познобившись весь да и трясется, испуганный. Не надо его ни о чем и расспрашивать. Это не христианское дело совсем, чтобы дитя ставить против отца за доказчика… Бог с ним со всем, что у меня пропало, они меня совсем еще не обидели, а это дитя ко мне Бог привел, вы и молчите, может быть, оно у меня останется.
И так все стали молчать, а спрашивать этого мальчика никто не приходил, и он у купца и остался, и купец его начал держать как свое дитя и приучать к делу. А как он имел добрую и справедливую душу, то и дитя воспитал в добром духе, и вышел из мальчика прекрасный, умный молодец, и все его в доме любили.
А у купца была одна только дочь, а сыновей не было, и дочь эта как вместе росла с воровским сыном, то с ним и слюбилася. И стало это всем видимо. Тогда купец сказал своей жене:
– Слушай, пожалуйста, дочь наша доспела таких лет, что пора ей с кем-нибудь венец принять, а для чего мы ей станем на стороне жениха искать? Это ведь дело сурьезное, особливо как мы люди с достатками и все будут думать, чтобы взять за нашей дочерью большое приданое, и тогда пойдет со всех сторон столько вранья и притворства, что и слушать противно будет.
Жена отвечает:
– Это правда – так всегда уже водится.
– То-то и есть, – говорит купец, – еще навернется какой-нибудь криводушник да прикинется добрым, а в душе совсем не таков выйдет. В человека не влезешь ведь: загубим ведь мы девку, как ясочку, и будем потом и себя корить, и ее жалеть, да без помощи. Нет, давай-ка устроим степеннее.
– Как же так? – говорит жена.
– А вот мы как дело-то сделаем: обвенчаем-ка дочку с нашим приемышем. Он у нас доморощенный – парень ведомый, да и дочь – что греха таить, – вся она к нему пала по всем мыслям. Повенчаем их и не скаемся.
Согласились так и повенчали молодых; а старики дожили свой век и умерли, а молодые все жили, и тоже детей нажили, и сами тоже состарились. А жили все в почете и счастии, а тут и новые суды пришли, и довелось этому приемышу, тогда уже старику, – сесть с присяжными, и начали при нем в самый первый случай судить вора. Он и затрепетал, сидит слушает, а сам то бледнеет, то краснеет, и вдруг глаза закрыл, но из-под век у него побежали по щекам слезы, а из старой груди на весь зал раздалися рыдания.
Председатель суда спрашивает:
– Скажите, что с вами? А он отвечает:
– Отпустите меня – я не могу людей судить.
– Почему? – говорят, – это круговой закон: правым должно судить виноватого.
А он отвечает:
– А то-то и есть, что я сам не прав, а я сам не судимый вор и умоляю, дозвольте мне перед всеми вину сознать.
Тут его сочли в возбуждении и каяться ему не дозволили, а он после сам рассказал достойным людям эту историю, как в детстве на веревке в кладовую спускался, и пойман был и помилован, и остался как сын у своего благодетеля, и всех это его покаяние тронуло и никого во всем городе не нашлось, кто бы решился укорить его прошлою не осужденною виною, – все к нему относились с почтением по-прежнему, как он своею доброю жизнью заслуживал.
Поговорили мы об этом с приятелем и порадовались: какие у нас иногда встречаются нежные и добрые души.
– Утешаться надо, – говорю, – что такое добро в людях есть.
– Да, – отвечает приятель, – хорошо утешаться, а еще лучше того – надо самому наготове быть, чтобы при случае знать, как с собою управиться.
Так мы поговорили (это на сих днях было), а назавтра такое случилося, что разве как только в театральных представлениях все кстати случается.
Приходит ко мне мой приятель и говорит:
– Дело сделано.
– Какое?
– У меня неприятности.
Думаю: верно, что-нибудь маловажное – потому что он мужик мнительный.
– Нет, – говорит, – неприятность огромная: кто-то обидно покой мой нарушил. Вышел я всего на один час, а как вернулся и стал ключ в дверь вкладывать, а дверь сама отворилась… золотая цепочка валяется и еще кое-что ценное брошено, а взяты заветные вещи и золотые часы, которые покойный отец подарил, да древних монеток штук шестьсот, да конверт, в котором лежало пятьсот рублей на мои похороны и билет на могилу рядом с матерью…
Я слова не нахожу, что ему сказать от удивления.
– Что это? Вчера говорили про историю, а сегодня над одним из нас готово уже в таком самом роде повторение.
Точно на экзамен его вызвали.
– Ну-ка, мол, – как ты вчера чужой душой утешался – так покажи-ка, мол, теперь сам, какой в тебе живет дух довлеющий?
Посидел я молча и спрашиваю:
– Что же вы сделали?
– Да ничего, – отвечает, – покуда еще не сделал, да не знаю и делать ли? Говорят, надо явку подавать…