"Граф, – говорит снова, – чего хочешь – того и проси от меня, только исполни, – говорит, – мою просьбу – похорони". Ну, граф был не из трусливого десятка, и отвечает: "Ладно, – говорит, – я тебя похороню; но скажи, сколько мне осталось жить на свете?"
"Ты, – отвечает зелененький сюртучок, – непременно желаешь знать, изволь: от сегодняшнего дня тебе осталось жить всего десять лет", – и снова исчез.
Граф хотел заснуть – не тут-то было: и на один бок, и на другой – нет. Как вспомнит, что ему осталось всего десять лет жить, так мороз по коже и пойдет драть. Да уж зелененький сюртучок сжалился над ним, снова явился и говорит: "Вот видишь, граф: ты потребовал от меня невозможного, – говорит, – этого не надо знать; проси чего-нибудь другого; а сколько тебе жить, я не знаю".
Граф еще раз пообещал похоронить его с честью, после чего вскоре заснул, а утром, вместо того чтобы ехать к себе в имение, повернул обратно в город и поднял там всех на ноги.
Не прошло, может, и четырех часов, смотрим, графский дормез снова подкатил к постоялому двору, а за ним следом городничий и становой с понятыми.
"Позвать, – говорит граф, – сюда хозяина постоялого двора", – и прямо прошел в ту комнату, где ночевал. Тот сейчас, понятно, явился и стал около дверей.
"Что у тебя, – спрашивает уж городничий, – под печкой?"
"Ничево-с, – отвечает, – нет-с", а сам так и заколотился, как осиновый лист.
"А если ничего нет, вот мы сейчас узнаем. Эй, понятые, – позвал граф, – ломайте печку!"
Зайцев не позволять. Говорит, что он выстроил дом по контракту на девять лет, а продержал всего два с половиной; ну, известно, парень не хотел допускать ломать печь, так как у него душа была нечиста.
"Ломайте, – приказывает граф, – постоялый двор мой; на моей земле выстроен; захочу, – говорит, – камня на камне не оставлю".
Зайцев снова не допускать; ну, с ним-то долго не церемонились. Схватили раба Божия, скрутили ему руки назад и привязали к колодезному столбу.
Понятые начали разбирать печку. Граф сам распоряжался работой. Только дошли до фундамента, граф приказывает ломать поосторожнее. Только что копнули немного… глядь, что-то зелененькое показалось… Граф и городничий переглянулись между собою и даже в лице переменились; немного погодя тело убитого молодого человека совершенно отрыли. Как описывал городничему граф, в каком виде он являлся ему ночью, – так и оказалось.
Принялись сейчас же за Зайцева. Тот видит, что скрыть преступления нельзя, – признался во всем.
А дело было так. Снизу, из Херсона, Таганрога и Ростова, всякую зиму хозяева лесопилен отправляли в Россию своих приказчиков нанимать пильщиков. Эти приказчики заключали условия, давали задатки, так что у них, когда отправлялись за наймом, бывало денег по несколько тысяч рублей. Вот один из таких-то лесопильных приказчиков, едучи нанимать народ, и остановился на ночлег на постоялом дворе Зайцева; тот его прикончил, денежки забрал, а труп, чтобы никто не нашел, – возьми и закопай у себя под печкой. Вот этот-то несчастный мучился без погребения и обратился к графу с просьбой похоронить его.
– А что же потом было? – спросил с волнением в голосе Яков Иванович, не проронивший ни одного слова из рассказанной загадочной истории.
– Многое, Яков Иванович, многое, – уж грустно начал Петр Иванович Нечипуренко. – Как теперь помню, граф приехал в имение и сейчас же приказал сделать богатый гроб. Отец Василий, деревенский священник, по желанию графа, захватил певчих, – а я тогда был регентом; хор, скажу вам, не хвастаясь, был очень хороший: не стыдно хоть бы и в соборе городском петь, – в полном своем составе провожал тело убитого вплоть до деревни, где с честью и предали его земле в графском парке, близ церкви.
Ну, эта история наделала переполоху везде. Все о ней говорили, и граф сам об ней рассказывал.
Приехали из Петербурга к нам многие господа. Граф выписал туда и жену с дочерью, ребенком лет семи-восьми. Пробыли, надо так полагать, вплоть до филипповок, и всей компанией снова уехали в столицу.
Прошел год; прошел другой; об зелененьком сюртучке стали уж забывать; разве только в день годовщины похорон, по приказанию графа, велено служить панихиду.
Граф был здоров и в своей семейной жизни очень счастлив; да и по службе ему страсть как повезло. Еще собственно он был молодым человеком, а уж важный какой-то пост занимал.
Ну-с, время шло да шло. Графиня с дочерью, сделавшейся уж настоящей невестой и притом красавицей, уехали за границу, кажется в Италию, а граф остался один в Петербурге.
Вот-с, в одно утро графиня присылает мужу портрет дочери, какой-то знаменитой работы, и пишет ему, что молодая графиня просит поместить этот портрет на стене у своей кровати. Его там и повесили.
Наступил десятый год со дня похорон зелененького сюртучка. Граф уже совершенно и забыл про него; но первый друг и товарищ графа – забыл, право, его фамилию – еще тогда, приехавши в деревню, возьми и запиши предсказание о прожитии графом десяти лет.
Вот настал и этот день. Приезжает к графу этот самый его друг и зовет с собой в театр. Наш граф согласился, и они поехали. В театре он познакомился с каким-то посланником и после представления пригласил некоторых знакомых к себе пить чай. Этот посланник тоже поехал.
Ну, слово за слово, посланник начинает расспрашивать об семействе; граф говорит, что жена с дочерью должны скоро возвратиться из-за границы. А кто-то из бывших возьми да и скажи, что у графа дочь красавица невеста. Этот посланник пожелал видеть ее портрет. Граф сейчас же согласился и сам пошел в спальню дочери, не доверяя никому снять со стены редкую работу.
Только что вышел граф из гостиной, а друг его вынул часы и смотрит.
"Ну, слава Богу, – говорит, – миновало".
"Что такое?" – спрашивают. "А то, – говорит, – что сегодняшний день – знаменательный в жизни моего друга; ему десять лет назад сказано было, что в этот день он должен умереть, а теперь, – говорит, – уже четверть первого".
Только что успел он сказать эти слова, вдруг звонок.
Петр Иванович остановился, как будто прислушиваясь, не позвонит ли кто в самом деле. Яков Иванович с замиранием сердца ждал окончания рассказа и не сводил глаз с темной части отворенных в прихожую дверей.
– Договаривайте скорее, Петр Иванович, не томите, – нервно понукал Груздев.
– Звонок. Невольно все вздрогнули. Через минуту входит лакей и докладывает, что графа желает видеть какой-то господин в зелененьком сюртучке.
– О, Господи! – почти простонал Яков Иванович.
– Не успел лакей доложить, как из спальни графини раздался крик графа: "Помогите, помогите!" Все бросились туда.
Петр Иванович не договорил. Чья-то тень очень медленно прошла в темной передней.
Яков Иванович как взглянул, так, что называется, со всех четырех ног сорвался с кресла и в ужасе шарахнулся к окну. Штора оборвалась, с громом упала на стол, прикрыла собой свечу с тяжелым металлическим абажуром, тот перевернулся, свеча потухла. Испуганный спавший на стуле кот как сумасшедший прыгнул наугад и прямо угодил на грудь Якова Ивановича.
Яков Иванович, ничего не разбирая в темноте, нарвался на обезумевшего Петра Ивановича, и пошло писать. Они схватились, потеряв от страха всякое благоразумие. Петр Иванович, в простоте душевной, в эту минуту был убежден, что охватывавшие его холодные руки принадлежат не кому иному, как самому зелененькому сюртучку. Яков Иванович еще меньше сомневался в том же самом. Он положительно ощущал даже мех, которым, по рассказу Петра Ивановича, был обшит зелененький сюртучок мертвеца. В довершение ужаса в абсолютной темноте, царившей в комнате, где до сих пор раздавалось лишь во время борьбы сопение двух друзей, неожиданно присоединился дикий, необыкновенный рев испуганного кота, которому, вероятно, в этой суматохе кто-нибудь из двух друзей наступил на лапу и отдавил хвост. Оба почтенные друга недалеко были от обморока, но в передней показался свет, и через минуту в дверях показалась со свечою в руках кухарка Фекла, освещая интересную картину: оба друга не выпускали один другого, причем рука Петра Ивановича душила мнимого мертвеца, а Яков Иванович, опершись и отодвинув далеко назад и несколько в сторону свою ногу, причем наступил на хвост здоровенного кота, оравшего во все свое кошачье горло, запустил всю свою пятерню пальцев в волосы Петра Ивановича, напрягая все мускулы, чтобы вырваться от того, принятого им не за кого иного, как за настоящий зелененький сюртучок. Фекла разрешила недоразумение.
Через полчаса оба друга успокоились и даже смеялись.
Петр Иванович докончил рассказ. Оказалось, что граф, желая снять со стены портрет, нечаянно поджег кружевной полог и моментально задохнулся.
Петр Иванович Нечипуренко собрался домой.
– Нет уж, Петр Иванович, ночуйте сегодня у меня, – нисколько не скрывая своей трусости, просил Груздев.
Петр Иванович наружно храбрился и даже подсмеивался над этим чувством своего друга; но в душе очень остался доволен приглашением Якова Ивановича и с удовольствием согласился исполнить эту просьбу.
Как после оказалось, виденная Яковом Ивановичем и наделавшая столько переполоху тень принадлежала солдату, бывшему в гостях у Феклы и потихоньку ушедшему восвояси.