"Трусиха, трусиха", – нашептывал ей в уши неведомый голос. "Не ходи, – говорил здравый смысл, – никакого суженого ты там не увидишь". "Увидишь", – снова зашептал другой голос.
Марье Ивановне сделалось вдруг стыдно за трусливое чувство, родившееся в ней в этот вечер.
"Из-за чего же я притворялась больной, из-за чего осталась дома?" – мысленно спрашивала она себя, лежа на своей кроватке, вся укутанная теплым платком.
"Скоро ли пропоют петухи… хоть бы все осталось назади", – проносилось в ее головке.
Из столовой донесся хриплый бой часов, пробивший десять.
"Скоро", – решила Марья Ивановна и начала приготавливать свечи и зеркало.
III
Через какой-нибудь час после отъезда семейства Ивлевых, возок их въехал в просторный двор усадьбы Иваницких и остановился около ярко освещенного дома. Судя по стоявшим около каретного сарая многочисленным распряженным саням и нескольким возкам, можно было судить, что съезд гостей, приехавших к Иваницким встречать Новый год, был многочислен.
С трудом открыв плотно запертую дверцу возка, оттуда по очереди вышли все приехавшие члены семейства Ивлевых.
Сердечко русалки Зины начало бить тревогу, когда ее глаза, во время раздевания в передней, заглянули в большую залу, где уже сновало многочисленное замаскированное общество.
Зинаида Ивановна первый раз в жизни присутствовала на маскараде; неудивительно, что, войдя в залу, она немного растерялась. Ее выручил Борис, отрекомендовавший сестру и начавший сейчас же дурачиться и всех смешить.
Мало-помалу чувство новизны положения прошло; общество перемешалось. Визг, писк, звон бубенчиков и шум трещоток наполняли многочисленные ярко освещенные комнаты в ожидании того времени, когда двери столовой откроются и глазам приехавших представится приготовленная там большая елка, обильно увешанная всевозможными бонбоньерками, свечами, фонариками и сюрпризами.
Душою вечера сделался Борис Ивлев, замаскированный шутом. У него для каждого были готовы остроты, которые смешили всех до слез.
Наконец двери столовой открылись и гостей пригласили войти.
Чувство восторга молодежи не имело границ. Большая елка, очень красиво декорированная, вся увешанная подарками, представилась взорам вошедших приглашенных. Радушные хозяева раздавали сюрпризы; лакеи в то же время разносили гостям конфекты и фрукты; но еще не успели быть розданы всем подарки, как в зале пронеслись первые звуки оркестра, заигравшего вальс.
Все перемешалось, капуцин с гречанкой, столетний дед, изображавший, должно быть, лесовика, вертелся в бешеном вихре вальса с херувимом; ведьма с распущенными косами – с шутом; монах – с гризеткой.
Кончился вальс; уставшая молодежь снова направилась в столовую, где принялась за истребление в изобилии поставленных лакомств.
Чувствовавшаяся сначала некоторая сдержанность и натянутость исчезла окончательно. Все веселились и не замечали, как шло время, как полька сменялась кадрилью, кадриль – вальсом, полькой-мазуркой, галопом. Никто и оглянуться не успел, как по приказанию радушного хозяина оркестр оборвал игру на полтакте.
– Господа! – крикнул Иваницкий, обращаясь к гостям. – Через пять минут наступит следующий, новый год. Прошу пожаловать в столовую для встречи этой минуты.
И вот снова потянулся длинный ряд замаскированных в обширную столовую, где уже, на месте недавно стоявшей убранной елки, был накрыт длинный, хорошо сервированный стол.
Гости заняли места и с замиранием сердца ожидали наступления двенадцати часов.
– С Новым годом, с новым счастьем! – горячо поздравил хозяин, высоко поднимая бокал и принимая поздравления от гостей. Столовую огласил шум оркестра.
Вино еще более придало оживления костюмированному вечеру Иваницких. По окончании ужина начались снова танцы. Молодые люди, разбившись на группы, в промежутках танцев весело болтали; произошло даже несколько объяснений в любви. Зинаида Ивановна Ивлева почти целый вечер ходила под ручку с молодым красивым человеком, замаскированным в испанский костюм, и о чем-то оживленно рассказывала, причем на ее свеженьких щечках часто вспыхивал румянец. Старуха Ивлева внимательно следила за дочерью и, по-видимому, была очень довольна ее кавалером.
– Итак, Зинаида Ивановна, – шептал молодой человек, – навек… да…
– Да… впрочем… нет… – смешалась интересная русалочка, – я не знаю… может, мама и папа не согласятся, – растерянно шептала она.
– О, я все устрою… вы позволите?
– Хорошо, хорошо! – Дальнейшую беседу их прервали звуки игривого голоса. Молодая влюбленная парочка быстро двинулась с места и смешалась в толпе танцующих пар.
Гости, кто жил неподалеку, стали разъезжаться.
– Пора, Зина; лошади готовы, – прервала разговор дочери подошедшая мать.
– Так я завтра же буду у вас, – шепнул на прощанье молодой испанец, пожимая нежную ручку интересной русалки.
– Да, да… приезжайте…
Снова знакомый возок, запряженный тройкой, подъехал к крыльцу. Семейство Ивлевых начало усаживаться.
– Как бы не сбиться с дороги, – проговорила старуха Ивлева, – вон какая метель поднялась.
Действительно, сухой снег, подгоняемый сильным ветром, лепил глаза и заметал дорогу. Отличная погода, какая стояла весь день, сменилась метелью.
– Не бойся, не собьемся… дорога здесь одна, – успокаивал ее муж. – Трогай с Богом! – приказал он кучеру.
Возок глухо заскрипел полозьями и через минуту нырнул в совершенную темноту зимней ночи. Один лишь ветер временами яростно накидывался, как бы желая перевернуть возок; но экипаж был тяжел и крепок.
IV
Как ни храбрилась Марья Ивановна, но когда раздался едва донесшийся до нее крик петуха, возвестивший, что полночь наступила, сердечко молодой девушки невольно вздрогнуло, когда она, захватив с собою две свечи и зеркало, накинув на плечи теплое пальто на беличьем меху, начала пробираться по едва заметной тропинке по направлению к бане.
Едва попав ключом в замочную скважину, Марья Ивановна вошла сначала в темные двери, а затем нащупала дверь и в предбаннике жарко натопленной бани. По стене черкнула спичка. Комнату осветил сначала едва заметный голубоватый огонек зажженной серной спички, а затем и свет стеариновой свечи. Молодая девушка осмотрелась и невольно снова вздрогнула. Чувство робости и одиночества охватило ее. Заперев наружные двери, Марья Ивановна бросила свою шубку на стоявший широкий диванчик и зажгла вторую свечу. Ей вдруг сделалось холодно. Одна, на берегу реки, в бане… В ее воображении вдруг воскресли рассказы старой няни, которыми та постоянно занимала во время длинных зимних вечеров всех детей. Марье Ивановне в эту минуту, словно живые, представились волшебные сказочные принцы, скакавшие на фантастических конях в тридевятое царство, в двенадцатое государство; длинной вереницей промелькнули перед нею всевозможные ведьмы, утопленники, кикиморы, грешники, изобильно фигурировавшие в этих рассказах. Безотчетный страх напал на Марью Ивановну, боявшуюся заглянуть в поставленное на столе зеркало. Ее снова начала бить лихорадка; она чувствовала, как ветер, бушевавший на дворе, проходил в неплотно закрывавшиеся двери предбанника и обдавал ее ноги свежей струей.
"Перейду в баню", – мелькнуло в голове молодой девушки. Она открыла следующую дверь. Приятная теплота охватила ее члены. Неопределенное пугливое настроение немного уменьшилось. Марья Ивановна перетащила столик в баню и поставила на нем зеркало и две свечи.
"Начну; посмотрим, явится ли суженый", – подумала она и села.
Наступила мертвая тишина… Ни звука…
Марья Ивановна, сначала рассеянно думая о посторонних предметах, о том, как теперь веселятся и брат, и сестра у Иваницких, а затем о том, зачем она осталась дома, незаметно мысленно дошла о представлении молодого богатого соседа-помещика, ухаживавшего за ней. Думы на эту тему поплыли неясной чередой в головке молодой девушки, не спускавшей глаз с зеркала, в котором, кроме ее собственного изображения, освещаемого мерцавшим пламенем свечей, она ничего не видела. Но чу… как будто что-то хлопнуло… Марья Ивановна напрягла слух, ожидая с замиранием сердца услышать повторение этого неопределенного звука. Но, кроме завывавшего на дворе ветра, по временам как бы дергавшего ставни, она ничего не могла уловить сильно работавшим ухом.
Снова неопределенный звук… Теперь она явственно услышала как будто глухой, предсмертный стон. По ее телу прошла нервная дрожь. Марья Ивановна оцепенела от ужаса, боясь оторвать в сторону прикованные к зеркалу глаза, в которых от переживаемого страха пошли неопределенные желтые круги. В висках начало страшно стучать, сердце усиленно биться. Она замерла, боясь сделать хотя самое маленькое движение, хотя немного моргнуть.
Вот опять… стон, треск, чьи-то шаги около бани… неопределенный стук… Она ничего не видела, не замечала. Зеркало превратилось во что-то неопределенное, в какой-то сплошной фиолетовый туман с какими-то фантастическими летающими тенями без всяких очертаний… Она слышит над собой горячее чье-то дыхание… ей чудится, что какое-то безобразное мохнатое существо слегка щекочет ее своей безобразной холодной лапой по нежной коже шеи… Ужас объял молодую девушку. Всматриваясь в зеркало, ей представилось, будто сзади нее стоит точь-в-точь такая Баба Яга – костяная нога, о которой во время оно рассказывала ей няня Федосеевна.
Вон, и зуб вперед, и нос сходится с подбородком, и вместо ногтей – железные крючья, которыми она откапывает недавно похороненные тела младенцев, разрывает ими грудь и вынимает невинное детское сердце, которое тут же и съедает.
Вот она начинает царапать за шею и ее, и как будто электрический ток пробежал по испуганной Марье Ивановне.