– Сошел с ума.
– Не может быть, – вскричал я.
– Я видел его сегодня в Центральной больнице. Он говорит страшную чепуху, бормочет несвязные слова, никого не узнает и бросается почти на всех, кого увидит.
"Не выдержал!" – подумал я.
В. Чаушанский
Ночь под новый год
I
Семейство Ивлевых собиралось ехать к соседям помещикам встречать Новый год. Вечер, по рассказам бывшей на Рождество молоденькой дочери Иваницких, куда собирались приглашенные Ивлевы, должен был выйти очень интересным. Для молодежи устраивалась елка с довольно ценными подарками, после чего начинался костюмированный вечер, на котором все обязаны были быть замаскированными.
Семейство Ивлевых к этому вечеру готовилось со второго дня Рождества. Старший сын – Борис, по просьбе своих двух сестер, ездил даже в уездный город за покупками принадлежностей для костюмов. Наконец все было готово. Даже старики Ивлевы и те нарядились: он – рыцарем, жена – монахиней; что же касается костюмов молодых людей, то Борис, как острый и веселый молодой человек, выбрал для себя наряд клоуна с массою бубенчиков и трещоток. Сестры его – грациозная молоденькая и хорошенькая шестнадцатилетняя Зиночка оделась русалкой, ухитрившись как-то из этого костюма сделать очень скромный; другая, старшая сестра Зины, Маша, роскошная шатенка восемнадцати лет, приготовила себе было наряд Дианы, но в день, назначенный для бала у Иваницких, с утра почувствовала себя нехорошо, так что по окончании раннего деревенского обеда, заявила, что она не поедет. Брат и сестра, отец и мать начали ее упрашивать. В особенности мать настаивала на поездке Маши, так как сегодня у Иваницких должен был быть богатый молодой помещик, ухаживавший за нею и брака с которым так желали старики Ивлевы.
– Поедем, Маша; дорогой головная боль пройдет; увидишь, как будет весело, – просила мать, но Маша противилась и в конце концов настояла на своем и осталась дома.
Большой возок, с обитыми медвежьим мехом дверками, запряженный тройкой сытых больших лошадей в русской сбруе, обильно усаженной медными бляхами, подъехал к крыльцу деревенского дома Ивлевых.
– Едем! Смотрите, скоро четыре часа, – торопила всех Зина, перебегая от матери к брату и отцу.
– Постой, вот, право, шустрая; успеешь еще натанцеваться; дай, вот, шлем хорошенько прикрепить, – говорил отец, надевая на голову какую-то громадную каску с торчавшими вверх страусовыми перьями, пожертвованными женой и дочерьми от старых своих шляп.
Наконец все собрались в зале. Няня, вынянчившая на руках еще Бориса, дряхлая старушка, тоже вышла из своей каморки. Увидя всех в необыкновенных нарядах, она укоризненно покачала головой.
– Ох-хо-хо… не к добру надеваете на себя срамотные одежды, – шамкала она, переводя свои слезливые глаза с одного замаскированного на другого, – право, не к добру; виданное ли дело, чтобы христианская душа, да так поганилась…
– Будет тебе каркать, старая, – остановил Борис, подходя к ней, причем многочисленные бубенчики, бывшие на его шутовском костюме, издали громкий безалаберный звук.
– Да право, батюшка, в прежнее-то время разве то бывало… И-и-и… соберутся барышни, начнут топить воск, гадать… в зеркало смотрели суженых… вот что, а не то что христианскую душу в сатанинские одежды одевать, – старушка перевела свои подслеповатые глаза на Машу, тоже пришедшую в залу посмотреть, как выглядят замаскированные домашние.
– Вот Маничка – умница… не захотела свое девичье тело поганить… Господь ей за то и счастье пошлет… да… возьми зеркало, зажги две свечи воску ярого и сядь. "Суженый, суженый, посмотри на меня", – проговори и жди, не спускай только глаз с зеркала, вот он и явится… – говорила няня.
– Будто, явится? – рассеянно спросила оставшаяся дома старшая дочь.
– Явится! Как ему к такой красавице не явиться, – уверенно подтвердила старушка, любовно глядя на молодую девушку.
– Ну, едем… Господи! Я думаю, нашим сборам не будет конца, – снова заторопила Зина.
Укутавшись в теплые шубы, семейство Ивлевых вышло на крыльцо, и один за другим скрылись в громадном теплом крепком возке.
– Трогай! – глухо раздалось изнутри.
Полозья заскрипели по снегу, колокольчики и бубенчики начали работать. Выехав шагом со двора усадьбы, возок повернул налево, по едва видневшейся в зимних сумерках дороге, по направлению к Иваницким.
II
– И ты правду говоришь, что можно увидеть суженого в зеркале? – спросила няню не поехавшая с другими Марья Ивановна Ивлева, когда звук колокольчика отъезжавшего возка замер в отдалении.
– И-и, матушка, а то как же… покойная, царство ей небесное, Анна Павловна как наяву увидела своего мужа; после уж рассказывала: "Как зашумит, – говорит, – у меня в ушах… в глазах какие-то круги закружились… а потом в зеркале тройка серых; в санях сидит военный – гусар, и будто кони сбились с дороги и подвезли его к нам в дом… сам красавец из красавцев… военный… да… – Старушка утерла бывшим в руках черным платком свои морщинистые губы. – И что ж бы ты думала, Маня! ведь все вышло, как она говорила; только, помню, отслужили молебен… ведь у покойных-то всегда на Новый год священники обедали… а кура, а кура на дворе поднялась – зги божьей не видать… да, сидят, это, господа в гостиной… чу…. как бы колокольчик раздался на дворе… я сейчас в залу с покойной Анной Павловной… глядь, тройка серых… "Он", – чуть слышно проговорила она… и всправду, вошел гусар… уж был бы тебе красавец… из красавцев красавец, и говорит, что ехал домой из полка; поднялась метель, он сбился с пути-дороги – вот и приехал…
– Что же после было? – спросила Марья Ивановна, глаза которой начали блестеть более обыкновенного.
– Что ж потом… известно., еще до масляной свадьбу сыграли… вот что.
– Знаешь, ведь и я осталась потому, что хочу увидеть в зеркале суженого, – таинственно передала няне молодая девушка.
– Ну что ж; это дело хорошее… только… ведь Анна Павловна, царство ей небесное, смотрела в зеркало в бане…
– Ну и я буду смотреть в бане, няня, – оживленно проговорила Марья Ивановна.
– В бане… но баня-то не топлена… ты и забыла… теперь там хоть волков морозь.
– Вот пустяки! Долго разве приказать истопить… няня, я прикажу…
– Ну, как знаешь, моя красавица, как знаешь. – Няня потопталась на одном месте и затем поплелась в свою каморку.
Марья Ивановна распорядилась, чтобы сейчас же протопили хорошенько баню. Она с нетерпением ожидала той минуты, когда ей представится возможность узнать свое будущее, узнать – кто будет ее мужем.
Время тянулось безобразно медленно. То и дело молодая девушка приходила в столовую смотреть на старинные часы; но время от этого все-таки не двигалось быстрее.
Марья Ивановна находилась в возбужденном состоянии. Ее сжигало и нетерпение поскорее узнать свое будущее, чтобы это страшное время, когда она – одна, в бане – будет сидеть перед зеркалом и с замиранием сердца ожидать своего суженого, поскорее наступило, и вместе с тем ее разбирал страх приближения этого необыкновенного момента.
Марья Ивановна хотя и училась в гимназии, хотя ей и говорили, что все чудесное – миф, все-таки она не могла совершенно отрешиться от веры в страшного, тем более когда ее няня, вынянчившая на руках всех их, так уверенно говорит, няня, от которой еще никто и никогда не слыхал слова лжи. Как же ей не верить, если она так положительно уверяет, что покойная тетушка Марьи Ивановны, тетя Анюта, видела в зеркале своего суженого и потом на другое утро рассказала об этом видении всем; что это видение так же точно подтвердилось все от начала до конца… Как было ей не поверить и устоять против такого соблазна?
Часы в столовой пробили или, правильнее, прошипели с большим промежутком восемь. Сидевшая одиноко за чайным столом молодая девушка нервно вздрогнула. Время близилось. Еще два-три часа – и она должна одна, без провожатых, отправиться в баню, выстроенную на краю огромного запущенного деревенского сада, занесенного в это зимнее время глубоким снегом.
Марья Ивановна вздрогнула. На минуту решимость узнать будущее поколебалась; но только на минуту.
"Трусиха, – мысленно обозвала она себя, мешая ложечкой стакан чая, – не боится же Савелий сидеть теперь в бане и топить печь… почему же мне должно быть страшно?" – проносилось в ее головке, раздраженной предстоящим сеансом.
"Пустяки… это так… просто шалость", – хотела она уверить себя; но, несмотря на эти рассуждения, Марья Ивановна невольно ощущала озноб, как только начинала думать об гаданье, не думать же она – не могла.
Через силу заставив выпить себя стакан похолодевшего чая, она пошла в свою комнату и легла на мягкую перину своей кровати. Ей сделалось холодно; лихорадочная дрожь не оставляла ее ни на минуту. Желая как-нибудь избавиться от этого неприятного ощущения, Марья Ивановна накрылась с головой бывшим на ней теплым платком. Понемногу разыгравшиеся нервы начали приходить в порядок; безотчетный страх, напавший на молодую девушку, заменился чувством нетерпения. Она хотела себя уверить, что из этого гаданья не может ничего выйти, что она никакого суженого в зеркале не увидит.
"Зачем же в таком случае я пойду в баню? – вдруг задала она себе вопрос. – Идти вечером одной по глубокому снегу, обильно завалившему весь сад, не пойду, – решила Марья Ивановна, – верить во всякие глупости… смешно".
Она решила не идти. Чувство сожаления, зачем она не поехала к Иваницким, где, наверное, будет весело, начало больше и больше расти в ней; но затем какой-то внутренний голос шептал ей, что она отказалась от гадания совсем не потому, будто это глупости, которые не следует себе позволять, но просто от страха идти одной через большой сад и остаться ночью в необитаемой бане.