– Хорошо, исполню, – ответил я, решительно не зная почему имея в ту минуту намерение выполнить все, об чем бы меня ни попросили.
– Благодарю, прощай, – проговорила едва внятно маска и потом как бы призраком скрылась в волнующейся толпе.
Через час действительно я был дома.
– Иван, ты опять натопил у меня в спальне, – заметил я с сердцем своему человеку, из бывших наших крепостных.
– Помилуйте, сударь, ведь пятнадцать градусов мороза. Утром холодно будет.
– У меня опять голова будет болеть.
– Печка совсем холодная, с чего же голова будет болеть, – возразил Иван обидчивым голосом.
Я долго не засыпал, наконец забылся… Как будто скрыпнула дверь из кабинета, открываю свои усталые глаза – передо мною старик полковник!..
– Она говорила вам, – начал он едва слышным голосом, устремив на меня свои пронзительные карие глаза. – Моя просьба небольшая: отслужите завтра панихиду о несчастных – Алексее, Анне и Евгении… Да вы забыли о моей тайне, – продолжал он, немного помолчав. – В мире полного откровения уже нет ее, откройте же теперь ее людям…
Старик тихими шагами скрылся за дверь…
На другой день я встал очень поздно. Что же это, галлюцинации, что ли, спрашивал я себя. Как бы то ни было, но я исполнил обещание: вечером этого дня была отслужена панихида.
Через неделю я получил от брата письмо, в котором он уведомлял меня, что наш чудак полковник приказал долго жить. Удивительнее всего было то, что его нашли, как описывает брат, замерзшим в пустой холодной комнате, сидящим на кресле перед портретом женщины и что смерть последовала в ночь двадцать седьмого декабря.
Опять все непонятное, опять все странное. "Неужели мир духов может иметь сообщение с нами?" – спрашивал я себя, раздумывая о случившемся по прочтении письма брата.
Сзади письменного стола висела у меня карта Средней Азии. На столе лежал топор американской работы, купленный мною недавно в американском магазине, что на Невском против Малой Морской. Я позвонил.
– Иван, сними со стены карту, – приказал я ему.
Тот посмотрел на меня с удивлением, но исполнил приказание. Я взял топор и начал стучать по стене. Звук был различный, явно указывающий, что здесь есть ниша. Меня бросило в лихорадку.
– Нельзя ли пробить здесь стену? – сказал я Ивану.
– Зачем же это, помилуйте, сударь, портить обои, – начал отговаривать меня Иван, смотря на меня с удивлением.
Однако я настоял на своем. С помощью топора нам легко было выбить первый кирпич, а затем работа становилась еще легче, так как ниша замурована была в один кирпич.
Вы спросите меня: что мы увидали?
Там лежала толстая рукопись, написанная старинным почерком на толстой синей бумаге. Я заинтересовался содержанием этой рукописи и по данному мне праву самим автором когда-нибудь познакомлю с нею читателей.
В.А. фон Роткирх
Мертвец в маскараде
В Вильне, на святках 1836 года, в так называемых "редутовых залах", был маскарад.
Тогдашние маскарады были не то, что нынешние. Они были в высшей степени приличны, элегантны и роскошны. Их посещало высшее интеллигентное общество, а в столице даже государь император. Ни малейшая вольность обращения или двусмысленность терпима не была; для личностей позорных вход на маскарады был решительно невозможным; интрига под маскою велась тонкая, остроумная, дипломатическая. Из маскарадов выносилось впечатление хорошее, нередко хватавшее за сердце. Молодые люди, если узнавали друг в друге тех, к кому лежала душа, высказывали те чувства, о которых без маски не смели заикнуться; тот же, у кого совесть была нечиста, мог услышать много такой правды, которой никто не посмел бы ему без маски бросить в лицо. Тогда маскарады имели нравственную, исправительную цель.
Что же сделало из них позднейшее поколение? Оно сделало их приютом безнравственности и грязи, сборищем публичных женщин и служанок. При разъездах редкая маска возвращается домой: для них уже заблаговременно приготовлены их кавалерами места злачные, не столь отдаленные. Ни одна порядочная дама не решится поехать в трущобы цинизма и разврата, называемые маскарадами. Приходится только удивляться, почему за теперешними маскарадами осталась древняя привилегия являться на них не иначе, как во фраках и белых галстуках, а военным непременно в мундирах, тогда как на "семейные вечера" в клубах статские ходят в черных галстуках, а военные в сюртуках с эполетами? Теперь маскарады превратились в какие-то трущобы; а кто же в такие вертепы ездит в мундире? К несчастью, зло маскарадов до того въелось в жизнь нашего материального поколения, что истребить маскарады, несмотря на анормальное, бессмысленное и безнравственное их существование, немыслимо. Пусть бы попробовал какой-нибудь столичный клуб облагородить себя и выбросить из своих стен ту грязь, которая, как бы в насмешку, называется не настоящим своим именем, а "маскарадом", тотчас нашлись бы сотни защитников и горячо принялись бы и словесно и письменно отстаивать интересы гетер, протестуя против воспрещения им собираться для увеселения в тех залах, которые устроены только для порядочных женщин. Как будто для нынешних маскарадов мало места в театрах?
Но возвратимся к рассказу.
В "редутовых залах" был маскарад. Сотни богато и характерно одетых масок наполняли залы; все высшее виленское общество принимало в нем участие. Одна стройная женская маска привлекала всех великолепием и роскошью своего венгерского костюма. Все доискивались и ломали себе головы, кто эта маска, но никто разгадать не мог.
Утомленная танцем, маска бросилась в кресло, осененное группою пальм и муз. Вдруг из-за деревьев послышался подавленный голос:
– Здравствуй, моя Цыпочка!
Дама вздрогнула, оглянулась назад, но за деревьями не было уже никого. В волнении она пошла по зале, вдруг из толпы опять послышался тот же знакомый голос:
– Здравствуй, моя Цыпочка!
Это был голос покойного ее мужа.
Маска испугалась еще больше; но на этот раз испуг ее скоро прошел: она сообразила, что кто-нибудь из знакомых узнал ее и подделался под голос мужа; смущало ее название "Цыпочка", так как этим именем звал ее муж только с глазу на глаз; при людях же всегда называл ее графинею; но скоро и это смущение прошло. Она опять села под деревьями и решилась с твердостью ждать дерзкого мистификатора. И действительно, чрез минуту подошло к ней черное домино, прикрывавшее мужчину атлетического сложения.
– Здравствуй, моя Цыпочка!
– Ты очень дерзка, маска, – ответила графиня. – Я запрещаю тебе называть меня этим именем.
– Почему же?
– Потому что так называть меня мог только мой покойный муж. Скажи, откуда тебе это имя известно, когда его знали только он да я?
– Ничего и не изменилось до сих пор; и до сих пор это имя знают только он и ты.
– Но ты откуда знаешь?
– Знаю, потому что я он.
– Не понимаю твоей загадки, маска! – возразила графиня, вставая и намереваясь уйти.
– Сиди, Цыпочка! – произнесло повелительно домино.
– Опять?.. Говорите, наглец, кто вы такой, или я попрошу, чтобы вам приказали снять маску.
– Я сам сниму маску, и только для тебя одной; но смотри, как бы потом ты не пожалела… Скоро же ты меня позабыла, моя Цыпочка! Году не прошло, тело еще не отвалилось от костей моих в могиле, и ты уже вторично вышла замуж.
– Не смейте, сударь, вмешиваться в мои дела. Вы нарушаете приличия маскарада. Подите от меня прочь, или я позову старшину собрания.
– Прежде, Цыпочка, ты таким языком со мною не говорила! А помнишь ли…
Домино шепнуло маске что-то на ухо, и та в ужасе отшатнулась.
– Я не думала, чтобы мой покойник был так низок, чтобы рассказывать об этом посторонним. Но кто же вы? Говорите!
– Твой Роберт, твой покойный муж…
Графиня захохотала, хотя мурашки побежали у нее по коже.
– Скорее вы Роберт-дьявол, нежели мой Роберт.
– Ты не ошибаешься, Цыпочка: я действительно Роберт-дьявол. А помнишь ли… – и домино опять начало что-то шептать ей на ухо.
– Довольно, сударь! Эта мистификация слишком долго длится, и я не намерена долее шептаться с вами. Это переходит все правила приличия. На меня смотрит мой муж.
– Так ты не веришь, Цыпочка, что я твой покойный Роберт? Хочешь ли еще доказательств? Помнишь ли… – и домино опять начало ей шептать что-то на ухо.
Дама перепугалась, готова была упасть в обморок.
– Докажите мне, что это не мистификация. Я хочу видеть ваше лицо.
– Хорошо; но смотри, как бы потом и не пожалеть! Пойдем в другую залу; там в углу я сниму маску.
Дама, как приговоренная к смерти, побрела машинально за домино. Некоторые кавалеры подбегали к ней, предлагали руки, но она коротко отвечала: "Оставьте меня!"
В конце другой, менее освещенной залы домино сорвало с себя маску и распахнуло свой плащ: дама узнала лицо своего покойного мужа, а под плащом увидела голые ребра скелета. Она ужасно вскрикнула и без чувств упала на пол. Домино мгновенно исчезло.