VIII
Зоя Григорьевна сидела в кресле на обтянутой парусиной террасе, когда к ней подошел Беркутов.
- Здравствуйте, - сказал он, приподнимая с курчавой головы свою крошечную шапочку. - Как вы себя чувствуете?
Зоя Григорьевна кивнула бледным и усталым лицом.
- Да как всегда, - покойно, хорошо. Только вот немного скучно. В Крым бы мне хотелось. Да вот вы денег мужу не даете.
- Это я умышленно, - усмехнулся Беркутов бритыми губами, - без вас мне будет скучно. Вот я разные резоны проконсулу и представляю. Так и так, дескать, денег нет и достать их неоткуда!
- Ну, Бог с вами, - сказала Зоя Григорьевна и устало улыбнулась.
- А почему на вашем капоте нет красной розы? - покосился Беркутов на голубой капот Столешниковой.
- Да зачем же ей непременно быть? - отвечала та вопросом.
- А помните условный знак?
- Ах, да…
Они замолчали. Тусклый и хмурый вечер затаскивал небо тучами. Близкое к закату солнце брызгало из-за тучи красными бликами по зеленым лугам и тусклой поверхности шумевшего на перекате Калдаиса. В поймах перекликались соловьи и квакали лягушки. Зоя Григорьевна вздохнула.
- Этому не бывать, - прошептала она и как будто чуть-чуть побледнела.
- Чему не бывать?
- Красному цвету на моем платье. Зачем его? Я не люблю красный цвет: он режет глаза.
- А вы придерживаетесь полутонов?
- Да. Видите ли, я ушла от жизни и только наблюдаю ее. Да и то не со всех сторон. Я избегаю всего чересчур резкого, мне хотелось бы прожить и умереть спокойно, без грома и молнии, без порывов, без бурь, а вот так, как проходят у нас хорошие осенние дни. Тепло, но не жарко, светло, но не до боли в глазах…
- Так-с, - усмехнулся Беркутов, - это все равно, что пойти в баню, да так и остаться на всю жизнь в предбаннике. Нет, по-моему это совсем не весело. - Беркутов сдержанно рассмеялся. - Нет, уж если жить, так жить, - продолжал он после минутной паузы. - Жить так, чтобы тебя как льдину вешней водой тащило. И так поставит, и этак, и ребром перевернет, и надвое расколет, и в конце концов на берег медленной смертью издыхать выбросит. Тут уж все от жизни возьмешь: и радость, и муки, и ужас, и даже агонию мучительной смерти.
Зоя Григорьевна слушала, поставив круглый подбородок на бледную с синими жилками руку и устремив усталый взор вдаль.
- И я в жизни много испытала нехорошего, - заговорила, наконец, она, - я была бедна, служила в гувернантках в разных домах, была незаслуженно оскорбляема. Иногда терпела нужду. Ну, я встретилась с человеком, который полюбил меня, которого от глубины души я уважаю.
- Это проконсула?
- Проконсула. Он дал мне полный комфорт, хорошую книгу и невозмутимую тишину. Ничего большого я не желаю. Я счастлива, насколько это возможно на земле.
Беркутов усмехнулся.
- И поэтому вы никогда не приколете к своей груди красного цветка?
- И поэтому я не приколю к своему платью красного цветка.
- Заперли вы самое себя в тюрьму и чувствуете себя на седьмом небе. Странно! - Беркутов стал было откланиваться, но, внезапно спохватившись, спросил Зою Григорьевну: - Ах, да. Кстати, как по-вашему, по тюремно-монастырскому уставу: можно пожертвовать жизнью человека, если это тебе необходимо и если человек этот никому не нужная размазня? Как вы думаете?
Зоя Григорьевна покачала головой.
- Нельзя. Конечно, нельзя.
- Это же почему? Ведь жизнь - борьба за существование. Она занимается только тем, что одной рукой производит, а другой истребляет. Жалости она не знает и для пустячного вывода она способна истребить тьмы народов. Если вам нужно произвести, например, вычитание, то на бумаге делается это так: пишется двести пятьдесят, минус сто пятьдесят, и производится расчет. А жизнь поступает в этом же случае гораздо проще. Она берет двести пятьдесят человек, истребляет из них полтораста, а оставшейся сотне говорит: подождите немного, я буду истреблять вас постепенно, поодиночке, но вместо вас, потребленных, я произведу зато двести пятьдесят тысяч живых! Вот и все. Поверьте, что это только теперь вычитание-то можно и карандашиком производить, а раньше карандашей-то не было. Ведь вычитание-то кровью человечество купило. Кровью! Подумайте-ка вы об этом. До свидания!
И Беркутов поспешно исчез с террасы. "Сейчас к Пересветовым надо будет махнуть, - думал он, - как слышно, температура повышена там до nec plus ultra и кислые щи, пожалуй, скорехонько разнесут бутылочку вдребезги. А где-то теперь сражение при Саламине", - вспомнил он внезапно.
Он вывел из конюшни своего рыжего иноходчика и поспешно стал его заседлывать. В этом ему помогал караульщик и, подтягивая подпруги на животе умышленно раздувавшего бока иноходца, он с улыбкой говорил Беркутову:
- А Глашка что-то к вам давнехонько не заглядывала. Ай вы ее бросили?
- Бросил, - отвечал с усмешкой Беркутов. - Глашку-то теперь Митькой зовут. На Саламине она теперь.
- Где?
- На Саламине. Остров такой в Греции есть. Грецкие орехи знаешь? Так вот она туда орехи грызть уехала. А здесь бы осталась, так, пожалуй бы, ей на орехи - ох, как влетело. Понял?
"Шутник", - подумал караульщик и громко расхохотался.
Беркутов иноходью выехал за ворота. Небо по-прежнему хмурилось, запад гас и в потемневших поймах у реки, заглушая соловьев, горланили лягушки.
Когда Беркутов вошел к Пересветовым, они сидели в столовой за чайным столом. С ними был и Трегубов; он был в серой паре, чулках и башмаках. На столе стояли две бутылки красного вина и лежали фрукты. Беркутов любезно поздоровался со всеми. Взглянув на похудевшее лицо Пересветова, он подумал; "Эге, кислые щи сильно бродят!" И, обращаясь к нему, он шутливо спросил:
- Ну, что, как поживают пятьсот султанш в гареме?
Пересветов кисло улыбнулся.
- Чего? - переспросил он и добавил: - Ах, да ты все о том же!
"Помнит, - подумал Беркутов, - следовательно, все обстоит благополучно!"
Он присел к столу и стал пить красное вино. Настасья Петровна сидела грустная и молчаливая. Трегубов то и дело поглядывал на нее.
- А вы как поживаете? - спросил его Беркутов. - Скоро ли Аляшино купите?
- Да двадцать шестого, должно быть, - отвечал тот.
- Это, стало быть, через неделю, - проговорил Беркутов и покосился на Пересветова. - А я слыхал, - продолжал он, - Верешимов тоже на Аляшино зубы точит. Тоже, говорят, двести тысяч собирает.
- Пока еще соберет, а они у меня в столе, - усмехнулся Трегубов.
- В столе? - переспросил Беркутов.
- А что, или, думаете, украсть могут? - внезапно спросил Трегубов Беркутова. - Нет, украсть-то трудненько. Я теперь по-холостяцки ночью в кабинете на диванчике сплю. Пледом прикроюсь, подушечку под голову, а на стульчик рядышком огнестрелочку. Да не револьверчик, а кольтовскую магазиночку о двенадцати зарядах. Вор-то в окно, а я раз, семь, двенадцать. Ведь этак, пожалуй, из человеческой-то головы решето можно сделать! Как вы думаете? - Трегубов рассмеялся, замолчал и, играя брелоками, стал смотреть на Настасью Петровну. - А меня дома нет, - добавил он, - так в моем кабинете приказчик мой старший сидит. А он все равно, что я! Это такой кащей бессмертный, что из-за полушки удавится!
Трегубов опять замолчал и стал играть брелоками.
Беркутов заметил, что Пересветов сильно побледнел.
"Что, голубь, нелегко калач-то достать? - подумал Беркутов. - Нелегко, а все-таки можно. Нужно ему, однако, мысль подать, а то ему самому Америки ни за что не открыть. Такие люди пороха не выдумывают, но выдуманным порохом почище изобретателя пользуются!"
- Да кто у вас воровать-то станет, сторона здесь глухая, - рассмеялся Беркутов, - народ смирный!
- Да, это правда, - Трегубов зевнул и заиграл на скатерти до глянца выхоленными ногтями.
Мужчины молча стали пить красное вино. Все чувствовали себя как будто не по себе. Даже всегда веселый Трегубов смеялся реже.
- А я в Аляшине хорошо устроюсь. - заговорил он с зевком, - первое дело локомобиль заведу. Он у меня и пахать и молоть будет. Хлеб на пеклевань я буду перерабатывать; отрубь за границу шибко идет, и я от одной отруби миллионы наживу.
- Отрубь - хорошая штука - заметил Беркутов, - от отруби и свинья жиреет. Что верно, то верно.
- У меня все будет пар делать, - мечтал, позевывая, Трегубов, - и молотить, и веять, и пахать, и молоть. Нынче век пара, и мы не из толстокожих. Мой тятенька покойный "Егоров" через "ферт" писал, пар только в банях видел и по железной дороге ездить до смерти боялся. Дьявол, дескать, колесами вертит. А у меня все пар будет делать. Слава Богу и мы не хуже европейцев стали, а в чем ином, так, пожалуй, сто очков вперед европейцу-то дадим! Времена не те-с!
- Да, это верно, - вставил Беркутов, - перемена повсеместно огромная видна, прежние собачьи дети теперь уж давно фисдешьенами стали!
- Как-с фисдешьенами? - переспросил Трегубов и расхохотался. Смеялся он долго и звонко, но, наконец, встал. - Однако, мне и домой пора; старший приказчик, поди, теперь в моем кабинете носом клюет! - И он стал прощаться.
"Заволновался, это нехорошо!" - думал о нем Беркутов.
- Как вы сказали? - между тем спрашивал его при прощанье Трегубов. - Чем собачьи-то дети стали? Фисдешьенами? Это верно, это верно. Одежа не та же, да душа погаже! Это верно, это верно!
И, громко хохоча, он скрылся в дверях.
- Читал ты, какое в Оренбурге дело разбиралось? - спрашивал Беркутов Пересветова, когда Настасья Петровна ушла спать и они остались вдвоем в комнате.
- Нет, не читал. А что? - переспросил Пересветов.