XVIII. Адрес и разрыв
Хвалынцев стал иногда захаживать к поручику Палянице. Сколь ни противен был ему в душе сам Паляница, на которого он принуждал себя смотреть снисходительно, как на полупомешанного чудака, сколь ни противна с первого же раза показалась и вся остальная компания, тем не менее он не прерывал с этим кружком своих отношений, единственно во имя Цезарины, во имя того, что на это была ее воля, ее непременное условие, поставленное ценою любви ее в будущем.
Но ни Велерт, ни Кошкадамов не бывали более у Паляницы с того самого вечера, как произошла между ними ссора из-за Герцена. Они отделились от "кружка", в котором теперь Хвалынцев ни разу не встретил никого, кроме неизменного Добровольского с пивом, да самого хозяина с его торбаном и модельками.
Как ни придет, бывало, Хвалынцев, непременно застанет Паляницу на одном из любимых его коньков: либо новую "радикальную" модельку сочиняет, либо на торбане брянчит.
"Когда же, наконец, настоящее-то серьезное дело у них начнется?" думает себе Хвалынцев. Но о "деле" идут только либеральные споры да разговоры, а самого "дела" все еще пока ни на. волос незаметно. Все только "Колокол" почитывается да изобретаются разные способы пропаганды в войсках и разные стратегические планы уничтожения России, всеобщего восстания и т. п., но ни способы, ни планы ни на йоту не прилагаются к действительности. "Неужели же и здесь все та же самая всероссийская говорильня, что в Москве и в Питере? Неужели ничего нового, серьезного, "заправского"? думается Хвалынцеву, и начинает ему сдаваться, что и точно ничего тут нет и не будет, кроме пустой болтовни. "Кто же кого, однако, тут надувает? И ради чего все эти пышные заголовки "отделов", все эти рекламы в "Колоколе", и что же наконец самый отдел-то составляет? Кто его члены и много ли их?"
Сколько раз ни пытался Хвалынцев задавать подобные вопросы Палянице, тот либо отмалчивался, глубокомысленно и загадочно устремляя куда-то в пространство свой неподвижный, тупой взгляд сонного окуня, либо же отделывался короткими фразами, вроде: "погодите!" "узнаете" "будет время; теперь не время еще".
- Да когда ж оно придет, это время-то ваше!.. Поглядите, у поляков все кипит ведь!
- Ну, и пусть их!.. У нас свои задачи…
- Какие?
- Ну, там… узнаете потом…
- Когда же?
- Когда время будет… Придет время, тогда все пойдем… вместе… Тогда узнаете…
- Да вы-то сами знаете хоть что-нибудь?
- Я знаю.
- Извините, сомневаюсь!
- Сомневайтесь, пожалуй… Во всяком случае, это не ваше дело, а мое… Я руководитель, я глава отдела - мне и знать!
На этом обыкновенно и прекращались все разговоры о деле.
Хвалынцев самым искренним образом все более и более утверждался в убеждении, что весь этот пресловутый "Отдел Земли и Воли" есть не что иное, как пустейший пуф и мистификация, либо же невиннейшая забава "недоробленного" Паляницы, за которую однако же он может при случае поплатиться серьезным образом, "и пропадет человек ни за грош, да мы-то, как дураки, туда же лезем!"
Но это заключение, во всяком случае, было слишком преждевременно.
Однажды, в сентябре месяце, он получил от Паляницы лаконическую записку следующего содержания:
"Приходите сегодня вечером. Непременно. Очень важное дело".
Константин отправился.
- Ну, вот, вы все пытались про дело… убивались по нем, - встретил его Паляница. - Вот вам и дело приспело… Садитесь и слушайте… Прошу!
И взяв в обе руки начисто переписанный лист хорошей писчей бумаги, он, стоя, начал глухим голосом, со свойственной ему торжественной декламацией, читать: "От русских офицеров, стоящих в Польше".
- Это что ж такое? - в недоумении спросил Хвалынцев.
- Адрес! - с гордым самодовольствием пояснил Паляница, - торжественный адрес от всех русских офицеров, стоящих в Польше… Наше, так сказать, profession de foi… От всех офицеров - понимаете! Шик, черт возьми!.. Европа заговорит, батюшка!.. Слушайте!
И он приступил к дальнейшему чтению:
"Русское войско в Польше поставлено в странное, невыносимое положение. Ему приходится быть палачом польского народа или отказаться от повиновения начальству".
- Ну, кто же отказывается, однако, из массы-то? - заметил Хвалынцев.
- Не в этом дело! - с легким неудовольствием возразил Паляница. - Все равно, отказывается ли, нет ли, но… так нужно!.. Прошу слушать далее.
"…Солдаты и офицеры устали быть палачами. Эта должность сделалась для войска ненавистною. Бить безоружных, преследовать молящихся по церквам, хватать прохожих на улицах, держать в осадном положении поляков за то, что любят Польшу - с каждым днем все больше и больше становится в глазах войска делом бесчеловечным и потому преступным. Проникнутое недоверием к начальству и отвращением от своей бесчеловечной службы, войско спрашивает себя: ради чего оно будет палачом польского народа и какая в том польза для народа русского!"
- Позвольте! - перебил Хвалынцев, - недоверие к начальству, отвращение, да где же все это? И кто же, скажите по совести, слышал от солдата подобные вопросы?
- Не в том сила! Так должно! - слегка, но нетерпеливо топнул ногой Паляница и стал читать про то, как до солдат доходят вести, что внутри России войску приказывают быть палачом народа русского и что войска в Польше смотрят на это с омерзением. "…Недавнее расстреливание в Польше русских офицеров и унтер-офицеров, любимых и уважаемых товарищами, исполнило войско трудно укротимым негодованием. Еще шаг в подобных действиях правительства, и мы не отвечаем за спокойствие в войске".
- Да кто это писал, скажите, Бога ради! - воскликнул Хвалынцев. - Послушайте, поручик, ведь мы с вами не на луне живем, а в той же Польше, и принадлежим к тому же войску, ну, скажите же по чести, есть ли тут хоть слово правды? Где же это "трудно укротимое негодование", когда сами мы с вами не раз слышали, как солдаты говорили про Арнгольдта и Ростковского: "собаке собачья смерть. Так, мол, им и надо, изменникам!" Вы сами же скорбели о подобном отношении к ним. И наконец, какие же они русские, когда и мы, и все войско очень хорошо знаем, что это были поляки.
- Герцен говорит русские, и притом на них русский мундир - значит русские! - сухо и холодно заметил Паляница и стал читать далее про то, что постоянное дразнение поляков полицейским гнетом додразнит их до восстания. "…Что станет тогда делать войско в настоящем его настроении? Оно не только не остановит поляков, но пристанет к ним и может быть никакая сила не удержит его. Офицеры удержать его не в силах и не захотят".
- Таких офицеров, однако, раз, два, да и обчелся, - заметил Хвалынцев, - а вы возьмите общую массу их! Эта масса, как сами знаете, подвергается слишком многим и тяжелым оскорблениям… В ней уже образовалась, к несчастию, непримиримая ненависть к полякам… Эту массу только пусти!
Паляница сделал нетерпеливое движение и гримасу, но на сей раз промолчал, очевидно подавляя в себе какую-то резкую выходку против Хвалынцева, которая уже готова была вырваться.
- Но… продолжайте, пожалуйста! - пригласил его Константин Семенович. - Любопытно знать, к чему в конце концов все это клонит?
- Я, наконец, не для вас читаю… я это единственно для себя и для Добровольского, - буркнул покосясь Паляница и снова, взявшись за бумагу, воскликнул патетическим голосом.
"…Спасти войско только одно средство - перестать дразнить и угнетать поляков, не доводить их до взрыва, снять позорное осадное положение и дать Польше свободно учредиться по понятиям и желаниям польского народа".
- То есть, значит, просто взять и уйти из Польши, - не утерпел Хвалынцев.
- Да-с, взять и уйти.
- Согласен, пожалуй: но насчет осадного положения, ведь оно уж и без того снимается; скоро и совсем его не будет.
- Ну и пущай!
- Стало быть и просить об этом нечего.
- Где просить? Кого?..
- Да в адресе же, Господи!
- В адресе?.. Ну нет-с! Извините!.. В адресе - это другое дело! Адрес в Европу пойдет!
- Как в Европу? Ведь его же предполагается подать…
- Это зачем?
- Да ведь адрес писан, чтобы его подать.
- Это все равно! Но только мы его подавать не станем.
- Так что же это в таком случае, - выпучил Хвалынцев изумленные глаза, - упражнение в литературном стиле на заданную тему? На кой же прах он писан, коли не подавать!
- Подавать не нужно… Вы слушайте далее! Здесь сказано вот что:
"…Мы обратились к вам через посредство печати и гласности, а не по начальству; начальство никогда не передало бы вам нашего голоса - голоса правды". Ловко?.. а?!.. Что вы на это скажете?
"…Мы скрыли наши имена; искреннее слово честного человека начальством считается за бунт, и назвавшись мы только подверглись бы незаслуженной каре".
Адрес кончался словами: "Примите уверение в нашей искренности".
- Что вы на это скажете? Каково написано-с?.. А? - похвалился пред Константином Паляница.
- Что же, относительно стиля - искусно изложено; жаль только, что с истиной расходится.
Паляница вспыхнул и насупился.
- Что вы хотите этим сказать?