Ещё мы спали – дед поднялся, охая,
И, половицами скрипя, ушёл в собор к заутрене.
Ещё мы нежились в приятной тёплой судреми –
И вздрогнули от грохота:
Долбили в дверь ногою, как тараном.
На локте мама вскинулась с дивана,
К окну, к двери метнулась,
Опять к окну,
Немея повернулась:
"О Боже! Г П У!"
И двое их вошли в морозных клубах,
Огромных, чудилось, широкоплечих, –
В перепоясанных тулупах.
И дверь оставили распахнутой на стужу.
И сбили ёлку локтем неуклюжим.
Отпали ставни. Из кровати строго
Я в свете дня на старшего взглянул.
Лицо его чернело, закалев от ветрожога,
И круто выступали кости скул.
Будёновки засаленный шишак.
Петелька рваная. Чугунный подбородок.
"Гражданка Нержина? А гражданин Щербак –
Отец ваш – где?.. Ушёл молиться? Вот как…
Должно быть, есть что волку старому замаливать –
Поплёлся по такому холоду!
Ну что ж, гражданочка, а вам пока – вываливать
Золото".
– "Ка-кое?!" – "Жёлтое". – "Нет у меня". – "Но-но!"
– "Оно не нужно мне!" – "Так нам зато нужно!"
– "Ей-богу – нет…" – "Чего? Монет?
Не обязательно. Шитьём от эполет.
Посудой можно, бриллиантами и слитками,
Идём навстречу, понимаем.
И если золотом мундирчик вытканный,
То – принимаем".
– "Как странно… Бриллианты и посуда…
Прошло двенадцать лет. Откуда?
В голодный год на масло, на муку…"
– "Ку-ку!
Я вам напомню: выдавлена проба
Такая – девяносто шесть{36}.
Взломаем пол, диван распорем. Обыск?..
Я знаю – есть!"
– "Товарищ, верьте, я…" – "Я не товарищ вам!
Я, может быть, руки вам не подам!
Я – гражданин для вас, мадам!
И вам придётся ехать с нами, если…"
– "Мне?.. Как же я?.. А сын?!."
Он снял тулуп, уселся прочно в кресле:
"Но вам дороже – золото? Сын проживёт один".
Мать заметалась. Дрожью губ
Ловила воздух ли, молилась.
"Я не пойду! Я не могу!!"
И, пальцами хрустя, остановилась.
Упали шпильки – и рассыпались каштановые пряди
Её волос, причёсанных поспешно, –
Я видел только взгляд его, и в этом взгляде –
Усмешку.
Себя не помня, с потемневшими глазами
Я на кровати встал на помощь маме
И, весь дрожа, что мне в ответ
Над головой засвищет? –
"О чём ты просишь их? Сказала нет – и нет!
Пусть ищут!"
Но – улыбнулся старший. Я стоял.
Чуть до колен спускалась рубашонка…
Он подошёл и пробурчал:
"А? Выкормили тут волчонка…
Ну, расскажи, с кого берёшь пример?
Кричать ты, вижу, звонок".
– "А что грозитесь? Ордер есть? Я пионер,
А не волчонок".
– "Да… Цепкие растут они в советский век…
Читаешь что?" – Взял книгу. – "Лондон. Джек"{37}.
Я чувствовал, я знал, что с нами всё он мог.
Смущал меня в словах его задумчивый привет
И глаз жестоких размягчённый свет.
Мать успокоилась: "Не простудись, сынок.
Ищите. Нет".
Он сел писать. И, протянув ей лист,
Чернильницу придвинувши, сощурился чекист:
Не дрогнет ли её рука?
"Я… заверяю… золота ни грамма…
Во время обыска откроется… статья УК…"
Уже перо макнув, спросила мама:
"А обручальное кольцо?.. О муже память… Ничего?"
Но младший вырвался: "Хо-го!
Какого ж чёрта вы молчите?
Тащите, дамочка, тащите!"
Ни на кого не глядя, от стола
Мать тихими шагами отошла,
Спиной к обоим стала,
Из бисерной шкатулки потемневшее достала,
Упала головой,
Губами и щекой
Прижалась, –
Вернулась лебединым шагом,
Взяла бумагу,
Расписалась.
Чекист швырнул кольцо, как будто горячо,
С ладони на ладони мякоть,
Спустил в карман – и с чем-то там ещё
Оно столкнулось тихим звяком.Как всякий раз от литургии,
Мой дедушка вернулся тих и светел.
Под притолкой нагнулся, где другие
Не нагибались, и… заметил.
Ни бровью не повёл. Спокойно стал под образ,
Прочёл молитву вслух, перекрестился истово,
Как будто и не видел он гостей недобрых
Иль не признал чекистов в них.
Поцеловал, поздравил мать
И подошёл меня поцеловать.
И лишь когда усами жёсткими к щеке моей приник,
Я ощутил, как изнутри
Дрожал старик.
Подручный тотчас пересел к двери.
А старший, о-локоть на стол,
На скатерть – пепел от махорки,
Не отрываясь, снизу, зорко
За дедом следом взглядом вёл.
Дед выпрямился, снял кожух,
Подбитый вытертой мерлушкой.
Поставить ногу негде было в комнатушке, –
Он всё не видел этих двух.
И усмехнулся старший: "Что ж вы нас не поздравляете?
Захар Федорыч, а? На Органы ль вы злы?"
– "Шось я нэ чув,
шо вы Господни праздныки справляетэ.
То – видколы?"
– "Ну, расскажите, как пришёлся вам собор?
Заутреня? Как – хор?
Служил – архиерей?"
– "Вин…" – "Замечательно. И с клиром?
Его послушать вы и ехали из Армавира?..
Да что вы смотрите на нас, как на зверей?
Мы – к вам… У вас – большой багаж?
С собою? На вокзале малость?"
– "Якый багаж? Хиба ж
У мэнэ шо осталось?"
– "Ограбили?" – "Дочиста".
– "В вагоне?!"
– "Ни. Та хай бы им сказыться – коммунисты.
Як був переворот. Шоб людэй грабыть,
Ума вэлыкого нэ трэба, мабуть".
– "Вот неприятность! Ай-ай-ай!..
Ну что ж, погреемся. Хозяйка, ставь нам чай,
Да, может, рафина-адик недоко-олотый…"
И вспрыгнул тигром: "От – ве-чай!!!
Где – золото?!"
Отпрянул дед: "Якэ?
Шо вы?"
– "Собака! Пёс! Такого слова
Не знаешь в русском языке?
Где золото?" – "Якэ?" – "А то, что в бочке.
В бочоночке! В земле!! В ларце!!!
Пятёрки николаевские! По мешочкам!
И то, что ты привёз до дочки…
Спиной, мадам… Вот подпись, ну!" – "О це?"{38}
– "Да, це! Она призналась, где ты прячешь".
Сверкнув глазами, дед отвёл бумагу: "Як скаженый,
Шо прычипывся ты до мэнэ?
Я бэз очёк нэ бачу".
– "Надень очки". – "Мэни нэ трэба. Сами и смотрить.
Ось, в роте едва зуба золотых – возьмить,
А золота я николы не ймав
И нэ ховав".
– "А что ж ты ймав?"
– "Земли две тыщи десятин. Худобу".
– "Две тысячи??" – "Булы за мэнэ бильш".
– "А золото?" – "У зимлю сиять? Хлеборобу
Якый з ёго барыш?"
– "И что имел – куда ж ты дел?" – "Куды?
Та я ж кажу – забралы". – "Кто?!" – "Жиды".
– "Но столько лет ты чем живёшь? Каков твой труд?"
– "А побыраюсь я. Шо люды добрые дадут,
Хто в мэнэ запрежь зароблялы гроши".
– "И что ж, дают?" – "Дают. Хто хлиба, хто сальца".
Чекист осклабился: – "Ка-ким ты был хорошим!
За ридного отца?.."
Вздохнул старик: – "Нэ так, як вы, хозяйнував:
Сам жив – и людям жить давав.
А шоб уси равны булы –
Того нэ будэ николы.
Нэ будэ нас, так будут иньши,
Ще, мабуть, гирши люды, злиши…"
Чекист поднялся резко: "Ну,
Там разберёмся, в ГПУ.
Не из таких в подвалах выбивали блажь.
Подумаешь – и зубы сдашь".
–
Но не нашли у деда золота. Отпущен был домой
Развалиной оглохшей, с перешибленной спиной.
Два года жил ещё. Похоронил жену.
– "Пиду к остроголовым подыхать{39}.
Нэ прожинут!"
Огонь глаза тускнеющие облил.
"Воны мэнэ ограбылы, убылы, так нехай
На гроши на мои хочь гроб мни зроблять".Надел поверх рубахи деревянный крест,
В дверь ГПУ вошёл – и навсегда исчез.
Глава четвёртая. Ту, кого всего сильней…
Ту, кого всего сильней
В мире любишь ты, – убей!{40}Из романса 20-х годов
Теперь уж кажется преданьем
Такой приветный щедрый дом –
Нароспашь, искренно, ребром –
Где рады близким, рады дальним,
Где остро спорят вкруг стола,
Где пьют-едят довесела,
Где заливаются девчёнки,
Где за минуту комнатёнку
То в зал расчистят танцевальный,
То разделят на десять спален,
Старинный ветхий шкаф зеркальный
Перенесут и повернут,
Где книг расходных не ведут,
И не считают ртов утайкой,
Где дышит доброю хозяйкой
Ненарушаемый уют.
Всё было просто. Все – просты.
Теперь не то. Теперь не так.
И если где горит очаг –
То двери заперты.
Всегда открытое радушье!
Тебя всё меньше в русской жизни.
Твой дар усталостью иссушен
И подозрительностью изгнан.
Наш быт рассчитан и суров.
Уж больше нет таких домов.
–