Глава восьмая. Как это ткётся
И ужели нет пути иного,
Где бы мог пройти я, не губя
Ни надежд, ни счастья, ни былого,
Ни коня, ни самого себя?Ив. Бунин
Кабель неприметною полоскою,
Выведен, подброшен на сосне.
Реминорный мягкий вальс Чайковского
Невидимкой льётся в тишине.
Наверху – безлюдие обманное,
Замело тропинки и полянки,
Здесь – уют, и запахи смоляные
Поят воздух обжитой землянки.
Свежим ворохом – постель еловая,
Троеножка-печь раскалена,
Лампочка двенадцативольтовая
Над столом спускается с бревна.
Радио-шкатулка под столешницей
Скрыта от недружеского взора –
Маленькая хитренькая грешница,
Говорунья и певунья "Нора".
Гость непрошеный уйдёт – не глядя я
Под столом привычной кнопкой – щёлк! –
Всех воюющих народов радио
Хлынет вперемесь сквозь синий шёлк.
Звуки струн рояльных…
Но унылое
На столе письмо передо мной –
От тебя, затерянная, милая.
Что за трещина у нас с тобой?
Чувствуешь – спустился мутный навешень{104},
Отчего – не знаешь ты сама.
Это – ты бежишь, бежишь ко мне по клавишам,
Чтобы в треугольнике письма,
Посылаемого так уже не почасту, –
Рассказать о нуждах тыловых, об одиночестве
Далеко, за чёрной пеной Каспия,
За барханами песка…
Было счастье? не было у нас его?
Только чудится издалека?
Здесь, на фронте, нам лениво верится
В мрачную ожесточённость тыла.
Победим – вернёмся – переменится –
Всё по-нашему, не так, как было.
Фронтовою мудростью растимое
Превосходство над заботой дня…
Мне вот чудится, моя любимая,
Что с пути уводишь ты меня.
А ведь я ещё не сделал столького!
Не написаны мои страницы.
Я ношу в себе заряд историка
И обязанности очевидца.
Всё рояль… И в каждом звуке слышится
Мне твоя любимая рука.
Написать…
да что-то мне не пишется,
Только чувство льёт изглубока.
Размягчел – а не найти достойного
Выражения литого мысли.
Рычажок – Европа безпокойная
Мечется от Мозеля до Вислы!
Завтра утром запылает заревом,
Нынче притаилась под землёй.
Ручкой лакированной на Нареве
Поворачиваю шар земной{105}.
Всё многоголосей к полуночи
Станций обезумевших прилив:
Сводки сыпят, объяснения бормочут,
Салютуют, маршируют и пророчат,
Торжествуя и грозя наперебив.
Только б одолеть! И, ложью ложь поправ,
О, какими доводами стройными
В кратком перерыве между войнами
Победитель будет чист и прав.
Вражий огонёк! – топчи его, где теплится,
В переходах вековых потёмок.
Вот, и речь последнюю рождественскую Геббельса
Где услышишь ты потом, потомок?
Описали нам газетчики, советские и янки,
Гадкую хромую обезьянку, –
Да, награбили, нажгли, набили по нутру, –
И однако, голос чей звучит, в зажатой скорби,
К очагам осиротелым в тяжкую пору? –
Как он не похож на тот слезливый бормот
Третьего июля поутру.
…Дальше ручку! Затаёнными ночьми –
Поворот. От незваных сумев обезопаситься –
Вот и вы! – враги мои,
Соотечественники мои –
Власовцы…
Знаю я, что вы – обречены.
Ни отчизны вам, ни чести, ни покоя…
Чем же живы? чем увлечены?
Сколько вас? и что же вы такое?
Боже мой! Какой обидный жребий!
Где? в какой глуби вы гордость бережёте?
Ваш поручик младше, чем у них фельдфебель,
И в бою не верят вам крупней, чем роте.
Лишь теперь, когда пошло о жизни,
Когда шея в петлевом захлёсте,
Разрешили вам немножечко дивизий
И в каком-то – бурге сняли с русских оst’ ы.
Чтоб верней сгубить себя и вас,
Немцы в русскую войну не проминули шагу.
То-то времячко! Как раз сейчас
Время вам съезжаться в Прагу!..
И транслировать из замкового зала,
Как осклабился ваш вождь и что сказал он,
Как приезжий зондер-фюрер – то-то славно! –
Вас назвал союзниками равно!{106}
Оркестровый гимн, не исполнявшийся дотоле,
И в него заплетено злопамятной судьбой:
"За землю, за волю,
За лучшую долю
Готовы на смертный бой".
Что же вас заставило?.. Как обернулось с вами?..
И стучит в рассеяньи костяшками рука, –
"Что ж тебя заставило связаться с лягашами,
И иттить работать в губЧЕКА?"
–
Без шинели, только шапку на бок,
Подымаюсь в мутно-белый лес.
Линии – лучами, как к большому штабу,
Сходятся к моей ЦС, –
Парно, в одиночку, верхом, по низам, –
Все сюда.
Щедрый снег роскошно обнизал
Прутья, сучья, ветви, провода.
Снежной бахромой – мохнатые подвески,
Лапы елей со снегом в тяжёлом тёмном блеске,
Шапочки на пнях, повал на блиндажи –
Снежным хребетком увитые кряжи.
Вот сейчас из зарослей, из частой снежной сети,
Улыбаясь, выйдет добрый белый гном…
Доживём ли, что и наши, наши дети
Сядут сказку слушать перед розовым огнём?
У Пултуска круглые, бордовые, как вишни,
Струйкою трассирующие плывут в зенит,
Словно с неба кто-то медленно-неслышно
Ожерелья втягивает нить.
Чёртова заутреня начнётся спозаранку –
Спит зима, чужда движенья всякого.
Рявкнет самоходка из-под Макува{107},
Не взорвавшись, провизжит болванка,
Батарея яростным налётом протолчёт, –
Хорошо! своё на карте место обозначит! –
Прошипит десятиствольный, да скрипун прокрячет, –
И опять молчок.
Тихо-тихо по шоссе идут сквозь лес без фар
Груженые "студебеккеры".
Шутка ли? – три армии стянули на удар,
Все готовы, спрятались, – и встретить даже некого!
То ли было? До прорыва месяца не спать,
Офицеры в загонях, в поту солдатики, –
Научился рус "культурно воевать",
Научился воевать-таки!
А копали? Век солдатский короток –
Тяп да ляп. Но вот уж и с лопатой сжились.
В аккуратный ровный городок
Наши блиндажи сложились.
Из-под снежного навала их горбы
Холмиками выступают,
Да с огнистым треском искры вылетают
Там и здесь из жестяной трубы."Встать!" – "Сидите, мальчики".
Блиндаж – ни места лишнего.
Но, по-корабельному, – всему своё местечко.
Пахнут ломти хлеба подрумяненного. Вишнево
Накалилась и погуживает печка.
Воронёные вольтметры. Пульт под лаком.
Камертон, в серебряную дрожь размытый.
Капилляры-пёрышки стеклянные, шеллаком
Впаяны в колечки электромагнитов.
Всей округи шорохи, движения и шумы
На бумажной ленте спутались клубком.
Дешифровщик Липников откинулся в раздумьи
И решенья ищет карандашным остриём.
У прибора – деловитый Губкин.
Балагур Евлашин, на уши по трубке,
У центрального щитка и коммутатора{108}.
Из других частей телефонистов пятеро.
Наши подмостились на скамейках, на колоде,
Гости – на полу, едва не на проходе.
Я вошёл – читал Евлашин что-то,
Трубок клапаны прижав, зараз шести постам.
На центральной – свет, пестро, то шутки, то работа –
Не взгрустнётся здесь. А там
Спят в землянке, лишь один дежурит потемну,
Лезут думки разные про жизнь да про жену…
"Нашу почитал бы" – "Нашу? Ну, лады.
Всем постам вниманье! Слушайте сюды!"
Он читает худо, с перепином,
Скачет через точки сгоряча,
Но какой-то силою склонило спины
И солдаты слушают, молча.
То расширя светло-карие, то их прищуря,
По линейке тихо двигая визир,
С чутким трепетом ноздрей Илюша Турич
Слушает "Войну и мир".
Он всегда в сторонке. Он не комсомолец.
Безучастлив к спорам, к дележам, молчит.
В знойный день бывает так колодец
Чист, глубок, до времени укрыт.
Но рони я слово не казённо, не уставно, –
Будто что-то у него всплеснётся в глубине, –
Заблестит взволнованный, открытый мне.
В батарее он моей недавно,
Но моим любимцем стал втайне.
Над планшетом, ватманом молочным
С голубою сетью тонких линий, –
Удивительно какой-то непорочный
И глазами изголуба-синий,
Замер, слушает, но с циркулем на перевесе
Ждёт отсчёты отложить, секунды не потратя,
Круглолицый, розовый, старательный
Вячеслав Косичкин – Чеся.
"Что Евлашин там? Опять небось – Толстого?"
– "Да-к, товарищ капитан, ну до чего ж толково!
Все порядочки армейские!" – "А, смотр в Браунау!..{109}
Да. Толстой умел копнуть в толщу.
Погоди-ка, погоди-ка, я вам
Тоже, кажется, местечко разыщу.
Эт-то вам не святцы Александра Невского.
Кто не лопоухий – тот поймёт как раз.
Вот. Уйду – прочти-ка им рассказ
Здржинского о подвиге Раевского"{110}.