"Да, так что, Игнатьич, при царе, так что?"
– "Говорю, что люди жили как-то посмелее.
Не чурались, не боялись, и в тюрьме вольнее:
От купчих каких-то булочки, ватрушки,
Если суп, так баландою не был отродясь.
А теперь исчезнет человек – и все прижали ушки,
Всяк сабе сопит, отгородясь.
Нас после суда когда везли в Таганку{84},
Напослед ещё заводят арестантку –
Девушка такая, Любонька.
Вольная на суд пришла, срок дали – и под стражу.
Миловидная, да простенькая, глупенькая;
Нарядилась в суд как лучше: блузочка голубенькая,
А в туфлях – так в модных даже.
Где-то в учреждении служила секретаршей.
Ну, и стал к ней прилипать её начальник старший.
Раз едва отбилась – долго ль до греха?
А у ней – жених на фронте, любит жениха.
Мол, увольте, просит. Тот сперва озлился.
Заявленья рвал. А вдруг и согласился:
Ну, не выйди завтра. И считай – уволена.
Та по дурости – не вышла. А бумажки – нет!
А начальник – в суд: уход-де самовольный!
И нахомутал на память ей пять лет.
Жалуется слабенькая, ропщет.
А кому до ней? У всех на сердце хмуро.
Затолкали в воронок нас общий
И с десяток к нам – мордатых урок.
До Таганки было с полчаса езды.
Отобрали эти урки, у кого что из еды,
А потом заметили девчёнку,
В уголок прижали, заголили ей юбчёнку
И – по очереди… Бьётся, разметавши грудь…"
– "Ну, а вы?" – "Мы? Всяк сабе". – "Стучали?" – "Чуть.
Дверь нам не откроют, а ножом пырнуть –
Фу!.. Молчим. Свои родные дороги…
И ведь сволочи – девчёнковы же туфли
и с кого-то сапоги
Сняли, постучали как-то там по-хитрому –
Конвоиры мигом растворили
И, в обмен на обувь, – несколько поллитров им.
Тут же и распили.
Дом родной для них – в тюрьме ли, в коробке –
Середь бела дня. По улице. В Москве!.."Выгасал костёр. Сереющею плёнкой
Угли верхние подёрнулись слегка.
Саня разживил его, подбросил сушняка,
А наверх – молоденькую цельную сосёнку.
Пламя вымахнуло красную лузгу.
С треском капала на угли смолка.
"Вы – сидели при царе?" – "У-гу".
– "И – за что?" – "А за листовки". – "Долго?"
– "Уж не помню, притупилась голова.
Месяца, должно быть, три ли, два".
– "Были в партии?" – "Нет, не был я, сынок.
Я – простой рабочий, токарь.
А теперь – десятку дали срок,
Во как!.."
– "А теперь за что?" – "Теперь, браток, я – вор:
Выносил с завода, продавал на рынке.
Жить-то надо? Ртов голодных хор.
С карточек с одних давно бы подвело{85}.
В месяц на руки семьсот, прикинь-ка.
На базаре хлеб – сто двадцать за кило.
До чего ни тронься – всё в сапожках{86}:
Тридцать пять рублей кило картошки,
Пожалуйста!
Проведёшь – хорош, а загребут – не жалуйся".…Если это правда – что ж мне, волком выть?
Что пришёл я душу разрывать тут?
Крикнуть, перебить: "Молчите! Хватит!
Этого не может быть!"
Не уйти. Не крикнуть. Взгляда не отвесть.
Говорят так просто… Будто так и есть…
Этот сел за страшный грех недоносительства –
Не донёс на мать свою родную,
Что на кухне клеветала на правительство;
Тот сверло занёс на проходную;
Третий карточки подделал с голодухи,
Пятый выловлен десницею бухгалтерских проверок;
Кто-то сел за то, что слышал где-то слухи
И не опроверг.
Лишь еврей молчал, в огонь уставясь с горечью,
Да Егорыч рыжий. А сосед Егорыча,
Весь сложившись вдвое, подбородок о коленко,
Парубок донбасский, Павлик Бондаренко,
Смуглый и упругий, ловкий, как зверёныш,
Путь свой удивительный небрежно рассказал.
Начал от границы; в окруженьи отступал;
Бился за Орёл, за Тулу, за Воронеж.
И под Сталинградом побывал.
В танковой разведке он на мотоцикле
В сорок третьем к марту вырвался в Донбасс.
Наступать начальнички в ту зиму не привыкли
И держались сзади про запас.
Взяв на сохраненье документы, ордена,
Подполковник в штабе обнял перед рейдом:
– "Ну, орёл, кроши и не робей там!
Часть тобой гордится и страна!"
Оторвался – и пошёл на юг.
В люльке – рация, ракеты и взрывчатка.
Вдруг –
Контрнаступление. И в безпорядке
Армию, как в сорок первом, – ветром
Сдуло на восток. Бросали танки,
Пушки. Две бензинных банки
Спёр у немцев – двести километров
Подхватился за своими по тылам врага.
Грязь, распутица, не колесо – нога
Вязнет! – дождь, и снег, – дорожка!
Целиною, задорогой{87}, по ночам и днём,
Оторвало палец под своей бомбёжкой
И ушибло в погребе бревном.
Костоправ-старик. Лечиться тройку дней.
Выбрал себе хату, где дивчина злей.
Зинка чернобровая, яблочко-девоха…
За войну повыросли, без мужей им плохо.
Виснет – оставайся! Держит у крыльца…
Бросил девку! бросил мотоцикл! – на жеребца!
Русские напали же – майор и два бойца –
Взять коня себе хотели, ну куда там!
От троих отбился автоматом,
Хуторами, тропками добрался до Донца.
Конь свалился. Палки в руки и ползком.
Лёд трещит. Вот-вот пойдёт. Уж плох.
Перебрался. Только вышел бережком –
Тут они, собаки! Hände hoch!
В плен. В Германию, на рудники. Ночами на работу.
Конвоиры. Пулемёты.
Цепь сплошная.
Чужь и даль тоскливая.
Павка щурится глазами-черносливами,
Властно дёргает губой, припоминая.
Пограничник-осетин. Балтиец Колька.
С голоду подохнем поздно или рано.
Побежим? Подстрелят – ну и только.
И втроём – в канаву, выждавши туману.
Унырнули под огнём. Повсюду телефоны.
В каждом доме бауэра звон тревожный.
Карту сообщений железнодорожных
Выкрали – висят у лопоухих по вагонам.
К пиджакам цивильным – голубые оst’ы{88}.
Днём в кустах, в сараях, брились топорком,
Уходили за ночь километров по сто,
На подъёмах прыгая, товарняком,
А наставят патрулей – и сто шагов не просто
Перейти у моста пешечком.
В бункеры и в кухни забирались.
То, бывало, до отвалу наедались,
То неделей брюквы не найти в земле.
Как-то немку вилами пришлось им заколоть:
В поле песни пела, подступила вплоть.
И попались всё-таки на Лодзинском узле.
Свист. Фонарики. Испуганные лица.
Крики. Выстрелы. Гудки. Облава.
Видел Павлик – осетина повела полиция,
И зарезало балтийца дёрнувшим составом.
Сам не помня – как, в каком чаду,
Силы жизни все в один прыжок собрав,
Он успел вскочить на бешеном ходу
В этот же состав.
Спрятался. Во рту от крови кисло.
Слабость. Знобь. В ушах – последний выкрик друга.
И – уснул. Проснулся далеко за Вислой
И недалеко до Буга.
Осень шла. Опять раздрябло и ослякло,
Но ни автомата, ни коня,
И скрываться от бандеровцев, от немцев, от поляков
Ночью тёмной и при свете дня.
Юг Полесья. Встречу – безконечные обозы –
Скарб, детишки, коровёнки и крестьянок слёзы,
И мужик с телегой вровень – рыскать счастья по миру,
В заревах далёких горизонт…
Немцы отступали. Раскололся фронт.
Подходили русские к Житомиру.
Тут растяпе разве фронт не перейти.
Повстречался с танковым десантом.
"Стой! Тут мины!" – Спрыгнули.
Бьют по плечу. В чести! –
Надо ж было! – на его пути
Тот же корпус танковый, где он служил сержантом!!
И ребята те же: "Чёрт! Откуда взялся?"
Повар тот же – каши уполовник.
И начштаба тот же. Только вширь раздался,
Да "Суворова" повесил. И – полковник.
Ну, сейчас обнимет – ордена, оружье…
На ногах едва – пустили б нынче в бой!
Что-то не торопится. Качает головой
И в раздумьи тянет: – "Как же это, друже?
Плохо получается с тобой".
СМЕРШ. Бежал из плена? Как бы эт’ ты мог?
Ловко брешешь, падло, патриотины кусок!
Растерялся Павлик: "Если вы не верите,
Вот дойдём до лагеря – свидетели, проверите".
– А пока тебе – оружие? Хитёр.
Невербованный вернулся сам! – поверьте-ка!
Нам проверку фактов заменяет с давних пор
Наша диалектика.
И – в фильтрационный лагерь, на Урал.
В окруженьи кто, в Европе побывал –
Там уж их немало, за колючкой пареньки.
Пайка и баланда. Рудники.
По ночам срока мотают, это как закон:
Десять – в зубы, пять – намордник{89}, и садись в вагон.
Огляделся Павка, разузнал
По приказам Сталина, где корпус воевал,
И – один, чтобы друзья не продали, – бежал.
Средь своих – шутя: и днём, и ночью,
Пассажирским, и товарным, и рабочим,
И военным эшелоном, и машиною попутной –
Зубоскал-солдатик, парень шалопутный,
На ходу сходя и на ходу садясь,
И весной сорок четвёртого, в распутицу и грязь:
"Разрешите доложить, товарищ генерал?
Вот как тут – и там я так же убежал!!"
Только ахнул генерал-майор:
"Бондаренко! Дьявол! Ну, солдат!..
Хоть бы на штрафную как сменять твой приговор.
Эх, и мне ведь трудно с ними, брат…"
Снова СМЕРШ. Тюрьма. Допросы и побои.
– Почему не кончил сам с собою?
– На Донце не застрелился почему?
– Прислан по заданью по чьему?
– Кто помог? Бежал из плена как?
– Сколько заплатили, гадина, тебе?
…Именем Союза… Родине изменник Бондаренко…
…Добровольно перешёл к врагам…
По пятьдесят восемь один бэ –
К десяти годам!
Полыхнул их матом из горячей груди:
"А учли вы, гады, как я воевал?!"
– "Есть заслуги. За заслуги мы не судим", –
Прокурор сказал.И зачем я подходил? зачем растрагивал?
Где суды такие? где такие лагери?..
Холмик углей прорывался синеватым огоньком.
От Днепра тянуло лёгким ветерком.
Наступления предтечи верные,
Поползли над лесом кукурузники фанерные{90}.
От невидимых, от них всё небо тарахтело.
Меркнул наш костёр – и меж вершинами светлело,
Раздавалась, отступала вкруг по лесу тьма.