Сбылись ли ее мечты?
Нет. Немец захандрил еще пуще; а стихи его совсем перестали читать.
Что ж такое!.. Цели в сущности никакой и не было. Цель немка сама присочинила. Для меня это ясно; яснее, чем было для нее: она полюбила поэта, не того, который с ней жил, а другого… муж ее изнывал под тяжестью недосягаемого идеала; жизнь ее подъедена в корне… Куда же идти любви, как не вон из пошлого перевивания "канители…"?
Так ведь просто посмотреть на жизнь, как на вещь, которая нам дана под одним только условием… У немки одно. У русской другое.
Что ж я медлю?..
Я еще не спокойна. Я еще не все передумала…
Спешить - значит бояться… "бабы яги - костяной ноги", говорила, бывало, нянька Настасья.
3 ноября 186*
1-й час. Суббота
Он ждал ответа. Он и пришел за ним. Я сначала не хотела его видеть… Но к чему такая слабость?
Он не горд. Нет. В нем еще больше доброты, чем ума… Доброта-то его и враг мой.
- Вы перестали меня принимать? - спрашивает он кротким голосом.
- Да, перестала…
- Чем же я провинился?..
- Вы? Ничем…
- Что ж это значит?
- Сядемте, - ответила я, как ни в чем не бывало, - и потолкуем… Не сердитесь на меня, я хандрила… вот почему вы меня давно не видали…
Во мне не было ни малейшей тревоги. Я дурачилась… Мне приятно было смотреть на это крупное, резкое, роковое лицо. Он тоже взглянул на меня. Ему, может быть, и хотелось геройствовать; но глаза выдавали его. Они глядели так просительно, так глубоко, почти восторженно.
Я наслаждалась его любовью. Мне ни капельки не было его жалко.
- С какой же стати вы хандрите, Марья Михайловна?
И он протянул руку. Я ему дала свою. Рука не дрожала. Я владела собой в совершенстве.
- Помышляю о своем ничтожестве, Александр Петрович.
- Вредная тема… - проронил он.
- Почему так?
- Потому что отзывается смертью…
- Смертью!.. - Я прошептала это слово. - А хоть бы и так, что ж тут дурного?
- Неестественно в живом и здоровом существе…
- Это отзывается прописью, Александр Петрович! Разве мы можем управлять нашими мыслями? Иной раз мне кажется, что вся моя жизнь прошла без моего участия…
- Вы это не вычитали? - спросил он улыбнувшись.
- Нет, божусь вам!
- Очень глубокие философы проповедовали то же самое…
- Кто же, например?
- Например… Да вам что же в этом интересного?
- Ах, Боже мой!.. Что за менторство такое!.. Довольно вам считать меня идиоткой!..
Он вдруг испугался, и глаза его тревожно и просительно обратились ко мне.
- Не сердитесь… я пошутил, - пролепетал он, точно школьник.
Как он любил меня в эту минуту! Я пожала его руку и рассмеялась.
- Извольте, не буду сердиться, только скажите мне, кто такой этот философ?
- Спиноза.
- Спиноза!..
Я расхохоталась. Потом вдруг смолкла. Какая-то страшная мысль пронизала мою голову.
- Чему вы так смеетесь, Марья Михайловна?
В его вопросе звучало сильное беспокойство. Он, видно, боялся истерического припадка.
- Так мой Спиноза думал по-моему?
- Ваш? Как так?
Он совсем растерялся. Очень весело рассказала я ему всю историю моего знакомства с философом иерусалимского происхождения.
- Только, - добавила я, - вы меня не допрашивайте о его сочинениях. Я ничего не читала… Что же он именно сказал насчет моей мысли?
Как-то бочком глядел он на меня. Его точно все пугало, или обижала моя странная веселость.
- Он сказал в одном месте: "Кто думает, что по собственной своей воле говорит, молчит или что-нибудь делает, тот бредит наяву".
- Вы не обманываете меня?
- Я помню место наизусть.
- А на каком он языке писал?
- По-латыни.
Разговор был в гостиной. Я побежала в спальню, взяла со столика свой журнал, чернильницу и перо.
- Александр Петрович, - сказала я ему со смехом, - впишите фразу Спинозы вот сюда… Только, пожалуйста, в подлиннике по-латыни.
И я ему показала пальцем на белую страницу.
- По-латыни? - переспросил он.
- Да, я как-нибудь разберу.
- Что это у вас за книжка?
- Вы с ней познакомитесь когда-нибудь…
- Я?
Лицо его вдруг просияло. Он взял у меня из рук тетрадь и смотрел на нее, точно Володя смотрит на игрушку.
- Прикажете писать? - спросил он, - вот здесь, вверху страницы?
- Да, да… - Я наклонилась. Он написал как раз вот эти строки:
"Qui igitur credunt, se ex libero mentis decreto loqui, vel tacere, vel quidquam agere, oculis apertis somniant".
Spinosa. Ethices.
- Что это такое Ethices? - спросила я.
- Этика.
- Не понимаю…
- Нравственная философия.
Вот слова, написанные его рукой. В первый раз я видела его почерк: такой же ровный, крупный, чистый, как и он сам.
Я отнесла тетрадь в спальню и, вернувшись, села на диван. Он ходил около камина. Потом опустился на диван же близко-близко ко мне. Я сидела спокойная. Он что-то собирался сказать, но я его предупредила:
- Вы признаете то, что сказал Спиноза?
Вопрос этот был выговорен серьезно, почти торжественно.
- Не играйте с огнем, Марья Михайловна… Не то что светская женщина, да и глубокий ученый знает слишком мало, чтобы подписаться под этими строчками.
- Значит, - перебила я его, - если я, например, решусь на что-нибудь отчаянное, вы бросите в меня камень без всякой жалости?..
- Других прощать, за собой следить и не потакать себе… вот мой принцип, Марья Михайловна… он тоже, быть может, отзывается прописью?..
Я притихла. Закрывши глаза, я слышала его тяжелое дыхание. Он очень страдал…
- Простите меня, - послышался мне подавленный, почти плачущий голос. - Я с вами хочу говорить о другом… Мне слишком тяжело, Марья Михайловна… Не до самолюбия уж тут! Я бы должен был терпеть, добиваться вашей… дружбы, заслужить ее… Но вы точно бегаете меня. Да и зачем тянуть? Вы меня знаете. Я ничего не утаил перед вами; но сдается мне, что вы чего-то испугались? Чего вы боитесь? Моей учености? Моего деспотизма? Их нет. Они в вашем воображении! Не ставьте вы между мною и вами разных надуманных ужасов! Позвольте мне любить вас… позвольте…
И он умоляющим звуком протянул последнее слово.
Какой ответ на это? Броситься и прошептать "Я твоя!". Он любит меня. Я это знаю. Он хочет принизиться до меня. Я в этом не сомневалась. Разве все это меняет дело? Я обошлась с ним кротко и успокоительно, как "приютская попечительница". Он и не заметил, что я окоченела.
- Александр Петрович, - говорю я ему тоном "казанской сироты", - не создавайте сами ужасов, я ничего не боюсь… только не торопите меня…
Как предательски я надувала его!..
Он радостно притих. Бальзам подействовал.
- Володя о вас очень соскучился, - продолжаю я материнским тоном, - хотите, я пришлю вам его послезавтра на целый день?
- Великий праздник будет для меня, Марья Михайловна!
- Я его вам скоро совсем отдам на воспитание…
Он что-то такое пробормотал. Я чувствовала, что его душит потребность говорить, изливаться, целовать мои руки, может быть, даже прыгать по гостиной…
Я окоротила эти лирические порывы. Ему довольно было надежды. Ведь она же лучше достижения цели? Он не посмел оставаться дольше.
- Прощайте, Александр Петрович, - выговорила я, кажется, очень спокойно, но он вздрогнул.
- Какое странное "прощайте", - вымолвил он.
Я его держала за руку. Мы стояли в дверях. В гостиной было светло только около стола. Лицо его белелось предо мною. В полумраке каждая его черта вырезывалась и выступала наружу. Скажи он еще одно "милостное слово", и я бы, пожалуй, кинулась к нему. Но чему быть не следует, того не бывает. Ведь это на сцене да в романах "на последях" лобызаются всласть… Он не Ромео, я не Юлия. Я досадила Спинозе: хотела выдержать и выдержала…
- Володя давно спит, - сказала я на пороге. - Я ему завтра объявлю радость.
- А завтра вы дома.
- Не целый день.
Другими словами: являться не дерзай.
- Любите Володю.
- Люблю и буду любить.
- Не поминайте меня лихом.
- Ха, ха.
Слезы, слезы, где же вы?..
4 ноября 186*
После обеда. - Воскресенье
Я скрутила Степу, он так и присел.
- Степа, - говорю ему, - я не жилица на этом свете.
- Как, что?
Вытаращил глаза; глупо смеется. По голосу моему он разгадал, что я не шучу…
Прежде, чем потекли его "мудрые речи", я схватила его за обе руки, долго-долго смотрела в его добрые, испуганные глаза и потом одним духом проговорила:
- Завтра ты мне нужен. Приходи утром. Никаких разводов! Ты видишь, что я не нервничаю. Исполни все, о чем я попрошу тебя. Не выдай твоего друга, твою беспутную Машу.
Лицо Степы передернулось. Он вдруг покраснел, потом сделался белый-белый. Я думала, он упадет в обморок.
Прямой сангвиник!
- Маша! - вскрикнул он наконец. - Господи!..
И голос у него перехватило. Жалкий он мне показался, маленький; просто стыдно мне за него стало.
- Что же это? - еле-еле выговорил он. - Безумие или агония?
- Просто смерть, - ответила я.
- Но он тебя любит, Машенька, он твой, бери его, живи, моя родная, живи!