Ведь какая я еще девчонка: он мог несколько раз обернуться и пожалуй бы заметил, что я за ним слежу. Степа представит мне его на днях, он меня узнает, и выйдет весьма глупое quiproquo.
Хорошо, что обошлось все благополучно. Белая фигура ни разу не обернулась. Я узнала только то, что г. Кротков зашел в какой-то сигарный магазин.
Стало быть, он курит сигары и от него должен быть противный запах. Я потому так и люблю Степу, что он некурящий.
Надо бы мне было рассказать Степе, что я видела Кроткова; но почему-то мне не хотелось объявлять об этом.
18 августа 186*
Полночь. - Воскресенье
Сижу в саду, в старой беседке. Володя играет около меня. День славный, но не очень жаркий. Я читаю "в книжку", как говаривала нянька Настасья. Я зубрю и поглядываю на Володю; а про себя думаю: "Все это делается для этого курносого пузана. Сидишь, коптишь, перевоспитываешь себя, анализируешь, а лет через пятнадцать Володька скажет: "Maman, вы делали одни глупости, не нужно мне ваших развиваний, хочу в гусары!" Вот чем может кончиться вся эта комедия.
И опять в книжку… Начала читать прилежно, забыла и про Володю. Меня кто-то окликнул. Поднимаю голову: Степа и белая фигура.
Я вся вздрогнула. Какой чудак этот Степа: хоть бы предупредил меня, что ли. А то вдруг тащит своего физикуса.
Представил он мне его. Г. Кротков раскланялся с достоинством. Лицо так и говорило:
"Вы все дуры, и никакого я на тебя, матушка, внимания не обращаю".
Я таки замялась и предоставила говорить Степе. Да и о чем сразу начнешь разговор с таким физикусом? Делать банальные вопросы: "Давно ли вы здесь, надолго ли", - мне не хотелось, а вступать в рассуждение слишком опасно с мужчинами такого сорта, как этот г. Кротков. Сейчас ведь и оборвет.
Я его старательно высматривала. Он смотрит все прямо, не мигает и не делает никаких движений в лице. Он сидит, сложа руки на груди. Оно немножко напоминает жокеев на козлах; но к нему идет. Вся его фигура выражает собою такую фразу: "Как я уселся, так и буду сидеть, расходовать свои движения не желаю. Все, что около меня говорится и делается, - слишком мелко и буржуазно".
Стоит только вглядеться в лоб и в очертания губ г. Кроткова, чтобы почувствовать, как он проникнут собственным достоинством.
Степа выболтал, не знаю зачем, что мы думаем ехать за границу.
Гость спросил меня совершенно равнодушным тоном:
- Вы для здоровья?
- Отчасти.
- А больше для чего же?
- Меня зовет вот он (я указала на Степу). Он уверяет меня, что надо мне освежиться.
- Нынче русских стало гораздо меньше за границей.
- Отчего же, - спросила я г. Кроткова.
- Как они не глупят, все-таки хоть чему-нибудь научаются.
- За то и деньги тратят…
- Ведь это все равно-с, российские помещики, доживающие теперь свой век, ни здесь в России, ни там ни на что не полезны. Так лучше уж пускай они поскорее разорятся.
Все это он выговорил, не торопясь, с ровным ударением на каждом почти слове, точно вколачивая их гвоздиками.
Тон его, однако ж, не особенно грубый. Все, что он сказал потом о заграничной жизни, было кратко, но кстати и без особых претензий. Хотелось мне осведомиться, как он говорит по-французски. Я нарочно вставила несколько фраз. Он отвечал на них без запинки, хорошим акцентом.
Как это странно нынче! Всякий физикус не только не уступает по этой части нашим великосветским говорунам, но, пожалуй, и почище их. Те стараются, как бы им покудрявее сболтнуть. И все у них краденое из романов. А эти говорят себе без всякого приготовления так же просто, как и на отечественном диалекте.
В этом г. Кроткове спокойствие изумительное! Даже обидно. Чувствуешь, что он считает себя и свои интересы до такой степени выше того мира, где мы, грешные, барахтаемся, что он может только пассивно вести себя.
Я пригласила его обедать. Поднимаясь на террасу, я шепнула Степе:
- Просто он нигилист, и больше ничего!
- А в объекты не годится?
- Нет, - отвечала я решительно.
Ест г. Кротков прилично. На этом ведь всегда узнаешь иерихонца. Кричать он не кричит. У Степы, несмотря на его терпимость, тон гораздо выше и подчас даже задорнее.
Г. Кротков не оказал мне никаких внимательностей. Он существует сам по себе. "Смотрите, дескать, на меня, беседуйте со мной, если желаете; но больше вы ничего не дождетесь".
Степа выражается мудренее, чем он. У г. Кроткова я ни разу не услыхала ни интеллигенции, ни инициативы, ни индифферентизма. Чем больше я на него вглядывалась за обедом, тем более я чувствовала, что этот человек - совсем новый. Он не подходит ни под один из тех типов, о которых мы не раз говорили со Степой.
После обеда мы пошли опять в сад. Г. Кротков, обращаясь наполовину к Степе, наполовину ко мне, говорит:
- Я у вас посижу до седьмого часу.
Он объявил, и кончено! Мне это, впрочем, понравилось. На террасу доходили звуки фортепьянной игры из большого дома, где дочь какого-то генерала упражняется каждый вечер.
Речь зашла о музыке.
- Вы, конечно, отрицаете музыку? - спросила я гостя.
- Напротив, - вмешался Степа, - Александр Петрович большой любитель.
"Значит, он не нигилист", - подумала я. Однако ж Александр Петрович не счел нужным распространяться об этом предмете. Он просто сказал:
- Как она барабанит, и больше ничего.
Я подумала: "Не отпущу же я тебя, любезный друг, не допросивши хоть немножко: что ты такое"?
- Вы возвращаетесь за границу? - спросила я.
- Да, я еще не кончил своих работ.
- А потом?
- Будет здесь дело, останусь в России; а нет, найду его и за границей.
- Вам, стало быть, все равно?
- Конечно. Я работаю не для русских, не для французов и не для немцев.
- А для кого же, - спросила я с некоторым раздражением.
- Для самого дела. Где мне лучше, там я и остаюсь. Вот у него какая философия!
- Позвольте, однако ж! - вскричала я. - Нельзя же смешивать…
Он на меня взглянул своими большими голубыми глазами, в которых нет никакой нежности; красные его губы раскрылись, и, не торопясь, он выговорил:
- Зачем же нам спорить? Вы моих работ не знаете. Ни вам, да и никому, кто не работал, никакой не будет обиды от того, где я со временем устроюсь.
В русском переводе это значило:
"С твоим бабьим умом не суйся в то, чего ты не смыслишь".
Не вкусно мне пришлось это нравоучение. Но я все-таки должна сознаться, что г. Кротков вовсе не желал сказать грубость. Во мне выразилось неуместное любопытство, и он отвечал на него попросту, не светски, но так как следует.
И какое ему дело: обижусь я или не обижусь? Оказалось, что он любит не только музыку, но даже и стихи. Значит, он опять-таки не нигилист. Степа прочел нам две, три вещи, и г. Кротков улыбался.
Возгласов и суждений он не употребляет. Но с ним приятно слушать хорошую вещь. В нем видишь умное молчание.
Я просила его не забывать нас.
- Я буду.
Вот его фраза. Опять-таки кратко и вразумительно.
- Ну, что ж ты скажешь про объект, - спрашивает меня Степа.
- Во-первых, я не знаю, кто он такой: нигилист или другую кличку носит!
- Ах, Маша! да ведь ты и меня допрашивала о том же самом, и потом увидала, что я никакой клички не ношу; а просто человек, как человек. Точно то же и Кротков.
- Однако…
- Ты видишь, что он не мелкого калибра?
- Вижу.
- Это главное.
- Да мне-то что ж до этого за дело?
- Приятно видеть русского человека с будущностью. Кротков как раз такой экземпляр, в котором поколение моложе нас вложило свои прочные черты.
- Очень рада!
- Ты за что же на него сердишься, Маша?
- Мне кажется, твой г. Кротков вовсе не заслуживает таких комментарий; а впрочем, мне до этого нет дела.
Я солгала, бессовестно солгала. Мне очень хотелось поговорить побольше о Кроткове; но я постыдно жантильничала.
Степа, кажется, догадался. Прощаясь со мной и целуя меня в лоб, он проговорил:
- Все волнуетесь, сударыня, все волнуетесь. Что-то выйдет из этого волнения?
- Успокойся, - сказала я, - на шею к г. Кроткову не брошусь.
Так мы с ним и простились сегодня. Мне не было скучно; но ведь времени у меня немного, а г. Кротков просидел почти целый день.
Г. Кротков, во всяком случае, оригинальный человек. Степа прав: в нем видно другое поколение. Мне кажется, что у него и ум и характер так слились, что разлада между ними никакого нет. Ни одного лишнего слова не сказал он в течение нескольких часов. А о чем говорит, не примешивает никаких общих идей. Мне кажется, в этом и заключается сила и большие задатки. Все мужчины, каких только я знала, не исключая и Степу, захватывают всегда враз слишком много вещей, развивают свою мысль и так и этак. Г. же Кротков выговаривает готовые фразы. Его работа осталась в нем, там, внутри. Я с ним не пустилась бы в спор; я сразу же начала его побаиваться; но за то с ним уже не станешь, как с другими мужчинами, вертеться вокруг одной точки и выезжать на словах.
Его презрение к женщинам не делает чести умному человеку. Но в самом ли деле презирает он их? Ничего подобного я нынче не заметила в нем. Может быть, он берет нас попросту, не выдумывает ничего от себя, и так как в нас, действительно, очень мало толку, так он и дожидается, пока этого толку будет побольше.
Да, все это прекрасно. Но если бы мы, женщины, могли вовремя опираться на настоящих мужчин, дело бы пошло иначе.