- Ну, я теперь узнал все, я знаю, в чем дело теперь, - сказал я сестре, идя с ней на несколько шагов впереди.
- В чем?
- Бабушка поймала дедушку, увидала, как он Верку-девку какую-то обнимал и целовал.
Сестра подняла на меня глаза и смотрела.
- Только, я не знаю, я это все в прошлом году еще сам своими глазами видел, - сказал я.
- Ты?! - проговорила сестра.
- Да, я... Я встал рано, чтоб отправиться удить, вышел в гостиную и вижу: дедушка стоит, одной рукой зонт свой поправляет, а другой горничную за подбородок держит и ласкает ее.
Сестра сомнительно покачала головой, дескать, не верится что-то, не похоже это на него, не может быть...
Тогда я ей рассказал со всеми подробностями, как это я видел в то время, и потом передал ей разговор няньки с женщинами, их рассказ о том, как это было теперь, как бабушка его поймала, и проч., и проч.
Сестра слушала все это, по обыкновению, молча, только изредка взглядывала на меня в самых патетических местах.
- За что же ее? Ведь дедушка виноват, - наконец проговорила она.
- Да, но все-таки и она... Зачем не сказала бабушке, - объяснил я ей, сам хорошенько еще не понимая ни ее, ни дедушкиной вины.
Сестра пожала плечами, ничего не понимая.
- Только ты об этом не говори никому, - предупредил я ее. - Я в прошлом году никому тоже не сказал. И потом, еще вот что: они о каких-то слепеньких после всё говорили. У них семь слепеньких вышивальщиц есть. В нынешнем году три еще ослепли...
Но мы между тем подошли к дому, разговор этот надо было прекратить, и вопрос о "слепеньких" так и остался на время пока не выясненным для меня, да я и не думал, что это особенно что-нибудь интересное... Самое главное - я уж узнал причину ссоры дедушки с бабушкой и этого натянутого и непонятного настроения у них в доме...
V
Мало-помалу, однако ж, все приходило в порядок, в свою обычную колею. Не вдруг, но понемножку. К завтраку бабушка не выходила, и мы завтракали без нее, с дедушкой и Поленькой, но она, так же как и матушка, видимо была уж спокойнее. Поленька даже смеялась, а дедушка что-то заметил по какому-то поводу и высказал, по обыкновению, свое мнение. Но к обеду бабушка уже вышла. Когда мы пришли к обеду опять из сада, мы увидали ее уже в гостиной, хотя она все еще была в своей утренней широкой блузе и в руках держала пузырек с каким-то спиртом, который время от времени и нюхала. Дедушка был тут же, в гостиной, но как бы избегал говорить с бабушкой, а сидел и слушал, как рассказывала ему что-то матушка. Поленька сидела в каком-то странном, тревожном настроении и все улыбалась. Оказалось, что сейчас получено было письмо от ее жениха, что он вернулся из Москвы, куда ездил за какими-то покупками к свадьбе, за подарками Поленьке, и сегодня вечером будет здесь. Одним словом, мы застали картину если и не совсем обычную в знаменском доме, то уж, во всяком случае, видно было, что дело пошло на лад, острый период слез окончился, кризис миновал.
Но меня занимала моя дума. Я, придя в гостиную, сел в уголок, слушал их рассказы, разговор, смотрел на их лица, всматривался в них, в их выражение, в их улыбки и думал: "Ну, здесь это все кончилось или скоро кончится, все опять помирятся, и все сегодня же, вероятно, пойдет по-прежнему, да уж и пошло, - а что и где теперь эта "Верка-девка"? Едет она теперь или уж приехала на хутор?.. Будут ее замуж выдавать за дурака-пастуха-старика, будет плакать она... пожалуй, еще вздумает опять там утопиться... все будут смеяться над ней..."
Вдруг неслышными шагами по половику вошел в гостиную лакей и, остановившись у двери, доложил:
- Евгений Васильевич приехали.
Это был жених Поленькин. Он, очевидно, сюрпризом приехал, написав нарочно, что будет вечером, а приехал к обеду. Поленька вскочила, всплеснула руками и, не говоря ни слова, юркнула в другую дверь - она была одета по-домашнему, не для встречи жениха. Бабушка тоже забыла свое унылое и убитое настроение и, подбирая платье, сказала матушке: "Прими его, встреть, мой друг!" - и поспешила тоже вслед за Поленькой. Матушка с дедушкой пошли в залу. Но мне не хотелось встать и даже взглянуть на него. Я так и остался, как сидел...
Обед, разумеется, оттянулся часа на полтора - надо было прибавить кушанья; стол перекрыли вновь; надо было расставить другой сервиз - хрусталь. Во всем доме поднялась та шепотливая и шмыгающая суета, которая обыкновенно бывает всегда в этаких случаях. Бабушка, одетая в какое-то необыкновенное платье (она одевалась всегда ужасно безвкусно), вошла совершенно в покинутую было ею роль хозяйки и смотрела орлом - любимое ее выражение. (По ее словам, и дедушка, когда был женихом, в первое время и потом тоже смотрел "орлом".) Поленька, с какими-то коробочками и футлярами в руках, то ластилась и притворно надувалась, когда говорила с женихом, то перебегала от одного к другому, показывая привезенные женихом подарки. Даже и мне поднесла и показала.
- Хорошо, - кисло сказал я.
- Тебе не нравится?
- Нет, ничего.
- Ты ничего не понимаешь!
И она полетела к другому.
А у меня в голове все сидела эта несчастная "Верка". Все здесь опять изменилось, снова как ничего и не было, все опять по-прежнему, все на своем месте, и все остались как были, тут же... одной ее нет... была - и нет ее...
И дедушка ходил совсем как ни в чем не бывало, поправлял свой зонт, останавливался, раскуривал докрасна свою трубку, потом придавливал пальцем пепел в ней и произносил свое мнение.
Жених был, казалось, на седьмом небе и все говорил, когда Поленька куда-нибудь упархивала из гостиной: "А какой она еще ребенок!.."
Матушка радовалась их счастью.
Обед прошел как-то усиленно оживленно. Не говоря уже о Поленьке и ее женихе, которые, сидя рядом, всё взглядывали друг на друга и молча жали друг другу руки, отчего делалось даже как-то неловко, но и дедушка и матушка разговаривали как по заказу. Только начинает ослабевать разговор, кто-нибудь сейчас новую тему придумает. Таким разговорчивым я никогда еще не видывал дедушку. Бабушка, в своем удивительном платье, тоже старалась быть веселой, но все-таки иногда вспоминала, вероятно, о своем горе-обиде и на минуту вдруг делалась как бы почувствовавшей изнеможение. Но она сейчас же овладевала собою, вновь входила в настоящий тон, как только матушка, заметив опасность, грозившую общему радостному настроению, взглядывала на нее и делала ей глазами какой-то неодобрительный знак.
После обеда, с общего решения, дедушку отправили в кабинет отдыхать. Он начал было храбриться, говорить, что если он не будет спать, все равно, это его нисколько не утомит, и проч. Но все восстали - и матушка, и Поленька, и ее жених. Даже бабушка вдруг, к удивлению всех, сказала:
- Ну, уж идите, идите (она иногда говорила ему "вы"). Нечего тут храбриться-то да молодиться...
Это вышло очень мило... Все кинулись к дедушке со словами:
- Ну, уж теперь извольте отправляться: бабушка велела...
Дедушка повиновался и, очень довольный, пошел, а все обратились затем к бабушке и с чувством, хотя и без слов, благодарили ее за то, что она первая заговорила с дедушкой и таким образом положила начало концу их ссоры.
Все мы вышли после этого на террасу, где стоял большой круглый стол и куда бабушка приказала подать послеобеденный чай, так как было известно, что жених любит после обеда чай.
Доброе и счастливое настроение продолжалось и здесь; жених рассказывал о своей поездке, про Москву, как он там хлопотал, разъезжал по магазинам, и проч., и проч. Вдруг бабушка вспомнила, что она еще не показывала матушке приготовленное ею дома Поленькино приданое белье... Это была ее слабость и в то же время ее гордость. Она не похвасталась этим до сих пор только потому, что, вследствие случившегося печального недоразумения ее с дедушкой, ей было уж не до того. Теперь, оправившись и несколько позабыв свое горе, она, разумеется, не могла удержаться, чтобы не показать сегодня же своего шедевра - предмет общего удивления и зависти целого уезда, даже всей губернии, потому что вышиванье гладью ни у кого не было доведено до такой высокой степени совершенства. Она послала за главной надсмотрщицей за кружевницами, Маланьюшкой, и когда та пришла, бабушка не поленилась сама встать и вместе с нею пойти отпереть шкафы и комоды, где висело и лежало это приданое белье. Скоро на террасу стали выносить горничные бесчисленное количество вышитых батистовых сорочек для Поленьки, юбок, воротничков, рукавчиков, чепчиков, и проч., и проч. Доверенные женщины Аринушка и Лукерьюшка брали все это поочередно от стоявших на террасе и державших в трепетных руках горничных и преподносили всем. Бабушка со скромным, но исполненным неописуемой гордости видом, происшедшим от сознания своего недосягаемого превосходства над всеми хоэяйками-помещицами, давала объяснения.
- Вот этот, мой друг, чепчик, - говорила она матушке, - вышивали две девки ровно полгода... ты посмотри...
- Удивительно... удивительно... - повторяла матушка.
- А вот эту рубашку подвенечную - ты посмотри - две девки вышивали год и три месяца.
- Удивительно.
Поленька приятно улыбалась; жених, видевший, конечно, уже это приданое, и, может быть, не раз, показывал вид, что тоже изумлен, поражен. А может, он и в самом деле был в восторге от этого...
Осмотр продолжался долго... Было пересмотрено огромное количество белья, и все вышитого, расшитого. Наконец бабушка, обращаясь к Маланьюшке, надзирательнице за вышивальщицами, сказала:
- Ну, теперь, как уложишь это все опять на свое место, тогда принеси... понимаешь?
Маланьюшка, женщина степенного вида, с необыкновенной, таинственной важностью шепотком отвечала ей:
- Понимаю-с... слушаю-с...